Текст книги "Патриотический подъем в странах Антанты в начале Первой мировой войны"

Если накануне мобилизации открытые проявления националистических чувств и энтузиазма оставались уделом сравнительно небольших групп националистов, роялистов и членов различных патриотических обществ, и вряд ли являются репрезентативными при оценке настроений населения в целом, то, начиная с 1 августа 1914 года, с момента объявления всеобщей мобилизации во Франции, можно констатировать, что широкие народные массы приняли идею войны.

Донесения об общественных настроениях за конец июля 1914 года не носят систематического характера, возможно, отражая личную инициативу того или иного префекта. Ситуация меняется 2 августа, когда префекты получают распоряжение докладывать в Париж о реакции населения на приказ о мобилизации. Многочисленные телеграммы описывают энтузиазм и патриотический подъем, которыми было отмечено начало мобилизации[267]267
  AN. F. 7. 12937. Aisne. 1914, 2 Aout; Ibid. Ardeche. 1914, 2 Aout; Ibid. Aveyron. 1914, 2 Aout; Ibid. Correze. 1914, 2 Aout; Ibid. Maine-et-Loire. 1914, 3 Aout; Ibid. F. 7. 12938. Basses-Pyrenees. 1914, 2 Aout; Ibid. Pyrenees-Orientales. 1914, 3 Aout; Ibid. F. 7. 12939. Somme. 1914, 2 Aout; Ibid. Sarthe. 1914, 3 Aout; Ibid. Savoie. 1914, 2 Aout.


[Закрыть]. Современники отмечали воодушевление среди призывников, манифестации под флагами Антанты, которые иногда организовывались гражданами нейтральных стран[268]268
  Ibid. F. 7. 12937. Bouches-du-Rhone. 1914, 2 AoCit; Эррио Э. Из прошлого. M., 1958. C. 35.


[Закрыть], случаи массового перехода границы эльзасцами, желающими сражаться за Францию[269]269
  AN. F. 7.12937. Belfort. 1914, 5 Aout.


[Закрыть]. Многие писали, что объявление войны вызвало сплочение общества перед лицом внешней опасности[270]270
  Ibid. Ardeche. 1914, 5 Aout; Ibid. F. 7.12938. Rh6ne. 1914, 2 Aout.


[Закрыть]. Более того, в некоторых департаментах социалисты отменили ранее запланированные антивоенные акции, решив поддержать правительство[271]271
  Ibid. F. 7.12938. Cote-d’Or. 1914, 2 Aout; Ibid. F. 7.12939. Tarn. 1914, 2 Aout.


[Закрыть].

С наибольшей силой патриотический подъем проявился, вполне предсказуемо, в Париже. Многочисленные демонстрации под лозунгами «Долой Вильгельма!», «Долой Германию!», «Нам нужен Эльзас!» фиксировались в разных частях города[272]272
  Ibid. F. 7.12936. Paris. 1914, 2 Aout; Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. Т. 2. М., 1955. С. 12–13; Barnard Ch. I. Paris War Days. Boston, 1914. P. 5–6.


[Закрыть]. Такую же картину рисует в своем письме из Парижа анонимный русский автор, по всей видимости, политэмигрант (письмо было перлюстрировано): «2-го августа здесь началась мобилизация. Буквально нет семьи, из которой бы не ушел весь цвет… С виду мужчины ушли бодро и будут драться злобно. Все считают выступление необходимостью»[273]273
  ГАРФ. Ф. 102. On. 265. Д. 976. Л. 99.


[Закрыть].

А вот как вспоминает эти дни Робер Пусти (Robert Poustis), французский студент, участник Первой мировой войны: «Все кричали и рвались на фронт. Машины и железнодорожные вагоны, перевозившие солдат, были увешаны национальными флагами и пестрели призывами: “На Берлин!” <…> Мы думали, война продлится два, ну или три месяца»[274]274
  Arthur M. Forgotten Voices of the Great War. A History of World War I in the Words of Men and Women Who Were There. Cambridge, 2004. P. 11.


[Закрыть]. В лозунгах тех дней часто фигурировали реваншистские мотивы[275]275
  Ibid.


[Закрыть].

А.П. Извольский в первые дни войны достаточно часто сообщал в секретных телеграммах о состоянии французского общества. Он отмечал царящие и в столице и в провинции энтузиазм и воодушевление[276]276
  Российский государственный военно-исторический архив [Далее – РГВИА]. Ф. 2000. On. 1. Д. 3436. Л. 28, 33, 57; АВПРИ. Ф. 133.1914. Оп. 470. Д. 60. Л. 74.


[Закрыть]. Сбылось предсказание консервативной прессы: общество, казавшееся накануне войны совершенно разобщенным, разделенным политическими противоречиями, сплотилось перед лицом внешней угрозы[277]277
  Le Matin. 1914. 26 Juil. Р. 1.


[Закрыть].

Разумеется, не стоит абсолютизировать подобные свидетельства.

А.П. Извольский был горячим сторонником укрепления Антанты, поэтому давал зачастую весьма тенденциозную оценку положению дел во Франции. Среди воспоминаний современников также встречаются иные описания первых военных дней в Париже. Например, историк Марк Блок, участник Первой мировой войны, вспоминал, что в городе царила тишина и торжественность, заплаканные глаза женщин выдавали печаль и тревогу[278]278
  Bloch М. Memoirs of War. 1914–1915. London, 1980. P. 78.


[Закрыть]. Однако он признавал, что в целом люди были охвачены неким единым порывом, не радостью, но решимостью[279]279
  Ibid.


[Закрыть].

Можно по-разному оценивать эмоциональную реакцию французов на события последних предвоенных дней и начало мобилизации. Действительно, существуют как многочисленные свидетельства военного энтузиазма, реваншистских и националистических настроений, так и описания растерянности, подавленности и испуга, с которыми современники встретили войну[280]280
  Becker J.-J. La population frangaise face a l’entree en guerre // Les Societes europeennes et la guerre de 1914–1918. Paris, 1990. P. 36; Keiger J.F.V. France and the Origins of the First World War. London, 1983. P. 162–163; Loez A. La Grande Guerre. Paris, 2010. P.12.


[Закрыть]. Остается открытым вопрос, что подразумевали те же префекты, когда писали о «спокойствии» во вверенных им департаментах. Вполне возможно, что за этой нейтральной фразой скрывались чувства беспомощности людей той эпохи перед лицом роковых событий, развивавшихся с катастрофической быстротой[281]281
  Carroll M. E. Op. cit. P. 307.


[Закрыть]. Оценить репрезентативность, справедливость и достоверность тех или иных субъективных суждений, мнений и свидетельств можно, на наш взгляд, если обратиться к анализу функциональных, объективных проявлений настроений современников.

И в этом отношении особого внимания заслуживает полный крах социалистической оппозиции войне в первые дни августа 1914 года.

Еще до начала военных действий правительству стало ясно, что ни идеологи социалистов, ни, тем более, рабочие не будут устраивать антиправительственных акций. Свидетельством этой уверенности может служить решение МВД не предпринимать превентивных арестов политически неблагонадежных лиц из знаменитого «списка Б»[282]282
  Эррио Э. Из прошлого. М., 1958. С. 35.


[Закрыть]. Ни в одном из департаментов не произошло сколько-нибудь значительных антивоенных выступлений в качестве реакции на объявление мобилизации, а потом и начала войны. И это в стране, где на протяжении всех предвоенных лет шла активная пацифистская, антимилитаристская пропаганда социалистов, где полемика вокруг закона о трехлетней службе в армии ярко показала существование сильной и достаточно влиятельной левой оппозиции[283]283
  Юдин Н.В. Полемика во французской печати вокруг закона о трехлетней воинской службе 1913 г.: к вопросу об общественных настроениях во Франции накануне Первой мировой войны // Per Aspera. М., 2011. Вып. 3. С. 155–167.


[Закрыть]. Именно это обстоятельство красноречиво говорит о складывании в стране в целом, а не только в столице, национального консенсуса.

Этот национальный консенсус стал основой патриотического подъема, зафиксированного в Париже уже 1–2 августа 1914 года. На наш взгляд, ошибочно предполагать, будто открытые манифестации националистических и патриотических чувств в столице являлись каким-то исключением из правил, были следствием воздействия на население шовинистической пропаганды, и противопоставлять их гораздо более сдержанной реакции провинции, как более репрезентативной. Столичные жители, и в этом заключалась их специфическая черта, по сравнению с остальным населением, раньше были охвачены национальным подъемом, ярче выразили его, что объясняется интенсивной политической и культурной жизнью города, активным социальным взаимодействием, обменом мнениями между его жителями.

Говоря о ситуации во Франции накануне Первой мировой войны, хотелось бы остановиться на еще одном важном вопросе: в какой степени настроения широких слоев населения могли повлиять на внешнеполитический курс французского правительства? На первый взгляд, правящие круги Третьей республики, как показывают архивные документы, приняли решение силой поддержать Российскую империю и вступить в общеевропейскую войну задолго до складывания широкого национального консенсуса. К 29 июля 1914 года были проведены масштабные военные приготовления, а в последующие дни различные представители правящей элиты Франции неоднократно заверяли российских дипломатов в своей полной решимости и готовности выполнить союзнические обязательства[284]284
  АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1914 г. Д. 372. Л. 43; Там же. Д. 378. Л. 197, 213, 262; РГВИА Ф. 2000. On. 1. Д. 3436. Л. 13.


[Закрыть].

Русский посол в Париже А. П. Извольский 30 июля 1914 года докладывал: «Французское Правительство, отнюдь не желая вмешиваться в наши военные приготовления, считало бы крайне желательным ввиду продолжающихся переговоров с целью сохранить мир, чтобы приготовления эти носили как можно менее открытый и вызывающий характер. Со своей стороны военный Министр (А. Мессими. – Н.Ю.), развивая ту же мысль, высказал графу Игнатьеву[285]285
  Игнатьев А. А. в 1912–1917 годах служил русским военным агентом в Париже.


[Закрыть], что мы могли бы заявить, что в высших интересах мира мы согласны временно замедлить мобилизационные мероприятия, что не помешало бы нам продолжать и даже усилить военные приготовления»[286]286
  РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 3436. Л. 13.


[Закрыть]. Из приведенной цитаты следует, что для правящих кругов Франции и России вопрос об участии в войне был уже решенным, и перспектива мирного выхода из кризиса путем переговоров всерьез в тот момент уже не рассматривалась. Речь шла только о темпах мобилизации, в повышении которых виделся залог победы в грядущей войне, а громкие заявления антантовских газет о миролюбии своих правительств предстают в совершенно ином свете.

Тем не менее, мы считаем, что состояние общественных настроений было существенным фактором в формировании внешнеполитического курса правительства Третьей республики. Однако в тот момент правительство не испытывало сомнений, что война против Германии будет поддержана большинством населения страны. Единственным исключением могли стать социалисты и активисты левых организаций и профсоюзов. Но они не обладали достаточным влиянием, чтобы сильно изменить ситуацию в стране в целом. С ними предполагалось расправиться с помощью превентивных полицейских репрессий. В итоге они не потребовались: как мы знаем, даже левые радикалы сознательно и добровольно выступили на защиту своей страны.

Подобной уверенности в общественной поддержке новой войны отнюдь не испытывало в тот момент английское правительство. 28 июля 1914 года произошел своеобразный перелом в восприятии Июльского кризиса в Великобритании. С точки зрения реакции широких слоев населения, этот период характеризовался тем, что они

всё больше начинали проникаться серьезностью ситуации на континенте[287]287
  АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470.1914 г. Д. 378. Л. 166.


[Закрыть], которая отодвигала в сознании современников на второй план все прежние проблемы. В то же время, ни о каком национальном консенсусе тогда говорить не приходилось, общество только начинало осознавать перспективу втягивания в общеевропейскую войну, и она не вызывала у англичан никакого энтузиазма. Весьма показательным в этом отношении был раскол в правящем либеральном Кабинете.

Если сам Э. Грей считал вступление Англии в войну необходимым и неизбежным, то ему также приходилось считаться с оппозицией этому курсу в правительстве и парламенте. 27 июля Э. Грей впервые выступил перед Кабинетом по ситуации на континенте[288]288
  Nomicos E.V., North R.C. Op. cit. P. 118; Joll J. Op. cit. P. 16.


[Закрыть]. Большинство министров были настроены против любого вмешательства в европейский конфликт[289]289
  Романова E.B. Путь к войне: развитие англо-германского конфликта. 1898–1914. М., 2008. С. 287; Nomicos E.V., North R.C. Op. cit. P. 118; Joll J. Op. cit. P. 16.


[Закрыть]. На том же заседании Э. Грей впервые в очень осторожных выражениях коснулся вопроса об участии в войне Англии. Хотя эта идея встретила сильную оппозицию среди министров, Кабинет всё же одобрил принятое накануне решение У. Черчилля об отмене отпусков на флоте[290]290
  JollJ. Op. cit. P.16.


[Закрыть]. Э. Грей указывал в своих воспоминаниях, что, в сущности, не было смысла выяснять, сколько именно министров выступало против вмешательства в войну, их было достаточно, чтобы спровоцировать раскол правительства, чего нельзя было допустить, принимая во внимание международную обстановку[291]291
  Grey E. Twenty-five Years, 1892–1916. Vol. 2. London, 1935. P. 187.


[Закрыть]. Доминирующим настроением в Кабинете в тот момент было отчаянное нежелание предпринимать какие бы то ни было действия, давать какие бы то ни было гарантии[292]292
  Ibid. P. 197; Steiner Z. S. Op. cit. P. 234.


[Закрыть].

К 31 июля в полной мере определилась расстановка сил в английском правительстве. Существовала неформальная группа политиков, выступавших за полный и безусловный нейтралитет Англии в случае общеевропейской войны. В нее входили лорд Морли, Дж. Бернс, Дж. Саймон и еще несколько человек. Им противостояла группа министров, считавших необходимым вступление Англии в войну на стороне России и Франции. Ее возглавляли Г. Асквит, Э. Грей, У. Черчилль. Между этими двумя крайностями находились политики, составлявшие большинство Кабинета, колебавшиеся и попеременно склонявшиеся то к одной, то к другой точке зрения. Сюда можно было отнести и Д. Ллойд Джорджа[293]293
  Виноградов К. Б. Указ. соч. С. 166–167; Beaverbrook W. М. A. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1968. P. 19; Steiner Z. S. Op. cit. P. 234.


[Закрыть].

Ошибочно было бы называть «группу Морли» пацифистской в прямом смысле этого слова. Оппозицией курсу на вмешательство страны в войну двигали совсем иные, подчас очень разнородные мотивы. Прежде всего, они не выступали против идеи войны как таковой, их больше смущала перспектива войны на стороне России, и в этом они в полной мере были выразителями русофобских настроений, доминировавших в то время среди английских либералов[294]294
  Riddell G. The Riddell Diaries, 1908–1923. London, 1986. P. 87; Игнатьев A. B. Русско-английские отношения накануне Первой мировой войны, 1908–1914. М., 1962. С. 226; Hazlehurst C. Politicians at War. July 1914 to May 1915. London, 1971. P. 33–34.


[Закрыть]. Не меньшее значение имели для либеральных министров соображения партийной борьбы, и здесь, на наш взгляд, в полной мере проявилось влияние прессы, которая воспринималась современниками как непосредственный и адекватный источник информации о настроениях в обществе. Именно либеральные издания встали во главе антивоенной оппозиции. Из их публикаций следовал вполне однозначный вывод: значительная часть английских либералов не желала поддерживать силой Францию, не говоря уже о России, считали свою страну не связанной какими бы то ни было формальными обязательствами с Антантой, воспринимали европейский конфликт как не имеющий отношения к британским интересам[295]295
  Wilson T. The Downfall of the Liberal Party, 1914–1935. Ithaca, 1966. P. 30–31.


[Закрыть]. Перед лицом столь явно выраженной позиции любые открытые шаги, направленные на вовлечение страны в войну, означали бы политическое самоубийство для либерального Кабинета. Никакие рассуждения о государственных интересах не могли перевесить в глазах большинства либеральных политиков перспективу раскола правительства и связанных с ним политических потерь.

Это обстоятельство ярко и полно проявилось 31 июля 1914 года. Тогда на заседании Кабинета был впервые поставлен вопрос о нейтралитете Бельгии[296]296
  Asquith H. H. Memoires and Reflections. 1852–1927. Vol 2. Boston, 1928. P. 10.


[Закрыть]. Министры сошлись во мнении, что если все остальные державы откажутся соблюдать договор 1839 года, гарантировавший нейтралитет Бельгии, то и Великобритания не будет считать себя обязанной его придерживаться, и, если возникнет необходимость принимать решение, надо исходить не из договорных обязательств, а из соображений реальной политики[297]297
  Nomicos Е. V., North R. C. Op. cit. Р. 151; Grigg J. Lloyd George: From Peace to War. 1912–1916. London, 1985. P. 146–147.


[Закрыть]. Иными словами, идея защиты нейтралитета Бельгии, которая в последующие дни полностью перевернула настроения английского общества, в тот момент не произвела особого впечатления на политиков: связывать себя обязательствами в условиях, когда отношение к этому вопросу большинства населения оставалось неизвестным, никто не хотел.

Все эти дни английское правительство в лице главы Форин Офис Э. Грея отказывалось давать какие бы то ни было гарантии России и Франции относительно военного участия страны в войне с Германией и Австро-Венгрией. В своих беседах с иностранными послами Э. Грей постоянно ссылался на состояние английского общественного мнения[298]298
  АВПРИ. Ф. 133. On. 470.1914 г. Д. 378. Л. 284.


[Закрыть]. Так произошло и во время «весьма болезненного»[299]299
  Asquith H.H. Op. cit. P. 10; Steiner Z.S. Britain and the Origins of the First World War. Basingstoke, 1977. P. 233.


[Закрыть], по его собственным словам, разговора с французским послом П. Камбоном 31 июля 1914 года Э. Грей заявил, что Франция не может рассчитывать на военную поддержку со стороны Англии, так как та не связана никакими формальными обязательствами, ее интересы напрямую не затронуты, а общество не поддерживает вмешательства в войну[300]300
  Lowe C.F., Dockrill M.L. The Mirage of Power. Vol. 3. The Documents. British Foreign Policy. 1902–1922. Boston, 1972. P. 491.


[Закрыть]. П. Камбон сказал в ответ, что отказывается сообщить эту информацию своему правительству, и подчеркнул, что рано или поздно Великобритания всё равно будет вовлечена в войну, но ее престиж будет потерян[301]301
  Ibid.


[Закрыть].

1 августа последовало объявление войны Германией России. Английскому правительству теперь было необходимо окончательно определить, по крайней мере для себя, отношение к положению дел в Европе. Этого настоятельно добивались и партнеры по Антанте, и страны Тройственного союза. Нельзя было дальше медлить и с формулированием своей позиции по отношению к Бельгии. 2 августа Кабинет постановил, что «значительное» нарушение ее нейтралитета будет представлять для Англии casus belli[302]302
  Ibid.


[Закрыть]. Тогда же правительство уполномочило Э. Грея передать французскому послу, что английский флот обеспечит защиту французского северного побережья[303]303
  Asquith Н.Н. Memoires and Reflections. 1852–1927. Vol 2. Boston, 1928.
  P. 12.


[Закрыть]. Одновременно было постановлено провести мобилизацию армии и флота, однако вопрос о вступлении в войну вновь был отложен[304]304
  Beaverbrook W.M. A. Op. cit. P. 21.


[Закрыть]. Утром 2 августа, когда принимались эти решения, Кабинет находился на грани раскола[305]305
  Asquith H. H. Op. cit. P. 12; Nomicos E. V., North R. C. Op. cit. P. 206.


[Закрыть]. В этом отношении как нельзя кстати пришлось письмо от лидеров консервативной оппозиции с заверением полной поддержки любых действий правительства, направленных на подготовку страны к вступлению в войну[306]306
  Nomicos E.V., North R.C. Op. cit. P. 206.


[Закрыть].

Моментом истины для Э. Грея и сторонников вмешательства в континентальную войну стало выступление министра иностранных дел перед обеими палатами Парламента 3 августа 1914 года[307]307
  Parliamentary Debates. Official Report. House of Commons. Ser. V. London. [Далее – H.C. Deb.] Vol. 65. Col. 1809–1827.


[Закрыть]. Сама речь, и по воспоминаниям сотрудников Э. Грея, и по мнению последующих исследователей, была совершенно невнятной и тусклой, и едва ли была подготовлена заранее[308]308
  Steiner Z. S. Op. cit. P. 238; Hazlehurst C. Op. cit. P. 43–44.


[Закрыть]. Тем не менее она имела оглушительный успех. В начале выступления глава Форин Офис, словно зондируя настроения Палат, обратился к поэтапному изложению истории англо-французских отношений в последние годы. Он подчеркивал, что Англия не связана абсолютно никакими формальными обязательствами и с этой точки зрения может оставаться нейтральной[309]309
  H. C. Deb. Vol. 65. Col. 1809–1815.


[Закрыть]. В то же время, Э. Грей старался внушить членам Парламента, что этого делать не стоит, так как речь шла не о судьбе Франции, а о коренных интересах самой Англии, ее безопасности и торговли[310]310
  Steiner Z. S. Op. cit. P. 238; Hazlehurst C. Op. cit. P. 45.


[Закрыть]. Только под самый конец своей речи он «вспомнил» о проблеме Бельгии[311]311
  H. C. Deb. Vol. 65. Col. 1818–1823.


[Закрыть]. Именно в вопросе о защите нейтралитета этой страны, по его мнению, крылись моральные обязательства Англии, именно за ним стояла честь и гордость страны. Эта последняя мысль обеспечила Э. Грею поддержку подавляющего большинства обеих Палат[312]312
  Steiner Z. S. Op. cit. P. 238.


[Закрыть].

Впрочем, эта поддержка не была единодушной: целый ряд видных либеральных парламентариев и лидеров лейбористов на том же заседании Парламента открыто осудили правительственный курс, направленный на вовлечение страны в войну. Можно выделить три ключевых сюжета, служивших основой аргументации антиинтервенционистов. Во-первых, они неустанно повторяли, что у Англии нет никаких реальных оснований для вмешательства в континентальный конфликт, агрессивные действия Германии не затрагивают ее непосредственных интересов, и никаких формальных обязательств перед партнерами по Антанте у нее нет[313]313
  Н.с. Deb. Vol. 65. Col. 1829–1831,1833,1848–1853.


[Закрыть]. Во-вторых, со всей отчетливостью и полнотой проявились русофобские взгляды многих видных английских либералов. Ф. Моррелл, А. Понсонби, А. С. Раунтри и другие заявляли, что победа России в войне с Германией обернется подлинной трагедией для европейской цивилизации[314]314
  Ibid. Col. 1833–1837,1841—1846; 1866–1869.


[Закрыть]. Наконец, в-третьих, лидеры лейбористов указывали на угрозу нищеты и голода, которую война представляет для малообеспеченных слоев населения Великобритании[315]315
  Ibid. Col. 1839–1841.


[Закрыть]. И всё же эти антивоенные выступления тонули на фоне всеобщего воодушевления, не только охватившего парламентариев, но и выплеснувшегося в массовых провоенных манифестациях в Лондоне.

В Англии значение этого консенсуса, ставшего наглядной демонстрацией существования фундаментального единства коллективных ценностей различных групп английского общества, проявилось в наибольшей степени. Ссылки Э. Грея и других английских дипломатов о влиянии общественного мнения на формирование внешнеполитического курса страны представляются вполне обоснованными и правдоподобными, даже если они имели в виду не настроения широких слоев населения, а мнение либеральной оппозиции курсу на вовлечение страны в войну. С одной стороны, ряд военных приготовлений был предпринят задолго до того, как вопрос об участии страны в войне стал предметом широкой дискуссии в обществе. В этих мерах нашло отражение убеждение части политической элиты Великобритании в необходимости и неизбежности участия Англии в войне на стороне Антанты. Но эти меры не выходили за рамки полномочий чиновников соответствующих ведомств и не требовали одобрения парламента, тем более – общественного мнения. Их можно было представить как исключительно меры предосторожности.

С другой стороны, собственно вопрос о войне не мог быть решен положительно без одобрения большинства кабинета министров и парламента. Министры же, в свою очередь, перед лицом оппозиции либеральных и лейбористских СМИ, не хотели брать на себя ответственность за вступление в непопулярную войну. Поэтому-то вступление Англии в войну летом 1914 года стало возможным лишь тогда, когда ее популярность стала очевидной и неоспоримой. Именно массовая общественная поддержка новой войны во многом и обусловила вовлечение Англии в войну уже в августе 1914 года. Конечно, речь вовсе не идет о совершенно фантастичной и просто циничной идее Д. Ллойд Джорджа, высказанной им в воспоминаниях, будто миролюбивые и мудрые государственные мужи скрепя сердце пошли на поводу у шовинистически настроенных народных масс и были вынуждены вступить в войну[316]316
  Lloyd George D. War memoirs. Vol. 1.1914–1915. Boston, 1933. P. 60.


[Закрыть]. Политическое руководство ясно осознавало неизбежность участия страны в войне и готовилось к ней, поддержка общества была ему необходима для последнего шага – формального объявления войны. Но принципиальной разницы в отношении к войне элиты и широких масс не было, они в равной степени оказались готовы принять ее.

Еще 2 августа на Трафальгарской площади собирались многотысячные демонстрации пацифистов и антимилитаристов, а уже 3 августа, когда в обществе осознали реальность угрозы Бельгии, от этих демонстраций не осталось и следа[317]317
  АВПРИ. Ф. 133. On. 470. Д. 9. 1914 г. Л. 63; Medlicott W.N. Contemporary England, 1914–1964. New York, 1967. P. 12.


[Закрыть]. Когда в тот же день министры направлялись в Парламент, чтобы послушать речь Э. Грея, на улицах их окружали восторженные толпы[318]318
  Asquith H.H. Memoires and Reflections. 1852–1927. Vol 2. Boston, 1928.
  P.25.


[Закрыть], было ясно, что война популярна. Б. Рассел, непреклонный противник милитаризма, вспоминал, что люди вокруг были в восторге от перспективы войны[319]319
  Russell B. The Autobiography of Bertrand Russell, 1914–1944. Toronto, 1968.
  P.4.


[Закрыть]. Об этом же говорил в своем выступлении в Парламенте А. Понсонби[320]320
  H.C.Deb.Vol. 65. Col. 1841.


[Закрыть]. В те дни (3–4 августа 1914 года) консенсус в английском обществе не был абсолютным в том смысле, что, во-первых, к нему не присоединились некоторые левые группы и их лидеры[321]321
  Carsten F. L. Op. cit. P. 25–27.


[Закрыть], во-вторых, ареной его проявления стала, прежде всего, столица. И тем не менее мы считаем допустимым называть его общенациональным.

Тот факт, что имеющиеся в нашем распоряжении источники описывают патриотический подъем и воодушевление, с которым англичане приветствовали войну во имя защиты Бельгии, характеризуют, как правило, только ситуацию в Лондоне, не означает, что подобные эмоции и настроения были исключительно прерогативой столичных жителей. Речь идет о манифестации того мировоззрения, что было характерно для развитых обществ рассматриваемой эпохи в целом. Как и парижане во Франции, в Великобритании лондонцы просто раньше и в более полной и законченной форме демонстрировали ту реакцию, что впоследствии станет характерной для всего английского общества. В этом отношении никакой принципиальной разницы между столицей и провинцией не было. Ни у кого из современников не возникало даже тени сомнений, что реакция провинции не будет отличаться от волны патриотического энтузиазма в Лондоне. Существовало подсознательное ощущение культурного, мировоззренческого единства. Левые группы, выступившие с осуждением войны как империалистической, не имели широкой поддержки даже среди рабочих, да и внутри них самих не было единства по этому вопросу, поэтому они никак не могли оказать серьезного влияния на общественные настроения[322]322
  Carsten F. L. Op. cit. Р. 26–28.


[Закрыть].

До 3 августа 1914 года оппозиция войне опиралась на действительно широкую социальную базу, ее решимость противостоять вовлечению страны в войну не была поколеблена никакими аргументами[323]323
  Романова Е.В. Указ. соч. С. 289; Grey Е. Twenty-five Years, 1892–1916. Vol. 2. London, 1935. P. 189–197; Carsten F. L. Op. cit. P. 24–26; Keiger J.F.V. Britain’s “Union Sacree” in 1914… P. 41–46; Eksteins M., Steiner Z. S. Op. cit. P. 406.


[Закрыть]. Против войны высказывались представители финансовых и промышленных кругов[324]324
  Lloyd George D. War memoirs. Vol. 1.1914–1915. Boston, 1933. P. 61; Grey E. Op. cit. P. 189; Виноградов К. Б. Дэвид Ллойд Джордж. М., 1970. С. 167.


[Закрыть], интеллигенции[325]325
  Russell В. The Autobiography of Bertrand Russell, 1914–1944. Toronto, 1968.
  P. 3.


[Закрыть], лейбористы[326]326
  Carsten F. L. Op. cit. P. 24–25.


[Закрыть]. Однако менее чем за сутки от этой оппозиции практически не осталось и следа. Угроза нейтралитету Бельгии сделала то, чего не могли добиться сторонники вмешательства Англии в войну на континенте в течение всего Июльского кризиса. Почти так же резко, буквально за несколько дней (1–3 августа), исчезла организованная антивоенная оппозиция во Франции. Как объяснить столь кардинальную перемену в настроениях английского и французского общественного мнения, складывание в этих странах широкого консенсуса?

Этот вопрос заслуживает совершенно особого рассмотрения. Большинство исследователей, изучающих реакцию населения Англии на начало Первой мировой войны, сходятся во мнении, что ультиматум Германии выглядел для англичан пощечиной самой цивилизации, дикой и варварской атакой на маленькую, беззащитную страну, жившую в мире со всеми, и приходят к выводу, что вступление Англии в войну объяснялось, главным образом, соображениями защиты неких высших ценностей[327]327
  Gibbs Р. Ten Years After: A Reminder. London, 1924. Р. 14; McMillan J. Op. cit. P. 18; Medlicott W. N. Op. cit. P. 12; Steiner Z. S. Op. cit. P. 233, 237; Laity P. The British Peace Movement, 1870–1914. Oxford, 2004. P. 218; Taylor A. J. P. Illustrated History of the First World War. New York, 1964. P. 19.


[Закрыть]. Однако встает вопрос: почему же эти идеи защиты абстрактных ценностей справедливости, международного права стали личным делом для самых широких слоев населения Британских островов, почему они были настолько важными, что ради них стоило пожертвовать всем, в том числе собственной жизнью, почему они стали основой подлинного национального консенсуса.

Точно так же, на наш взгляд, мало сказать, что французы приняли перспективу войны из чувства долга, на чем делают упор современные западные исследователи[328]328
  Loez A. 14–18. Les refus de la guerre. Une histoire des mutins. Paris, 2010. P. 42–44; Winter J. M. The Experience of World War I. Edinburgh, 1988. P. 118.


[Закрыть]. Одной этой идеей не объяснить практически мгновенное исчезновение оппозиции социалистов: ведь долг можно трактовать по-разному. Для социалистов долг перед своей страной накануне Первой мировой войны был чем-то далеко второстепенным по сравнению с долгом перед классом, перед интернациональным братством трудящихся. Тот факт, что они, наравне со всеми остальным социальным группами, в итоге приняли перспективу войны и добровольно встали на защиту своей страны, предполагает отнюдь не пассивное, фаталистичное смирение перед лицом неожиданно разразившейся войны, а активное, деятельное сопереживание тем роковым событиям.

Нельзя объяснить складывание консенсуса во Франции и одной лишь ссылкой на соображения оборонительного патриотизма. Действительно, в принятии перспективы войны населением Франции во время Июльского кризиса большую роль сыграло восприятие ее в качестве оборонительной, справедливой. Однако, как показывают донесения префектов, война стала популярной во французском обществе еще до нападения Германии, последовавшего 3 августа; уже в реакции на приказ о мобилизации 1–2 августа 1914 года доминирующими настроениями были воодушевление, энтузиазм, а иной раз и реваншизм.

Мы выдвигаем гипотезу, что в основе широкого общественного консенсуса, сложившегося в Англии и Франции накануне

Первой мировой войны, лежали национальные по своей природе коллективные представления, национализм. На наш взгляд, именно национализм составлял глубинный слой коллективных идентичностей всех социально-функциональных групп в Англии и Франции. В мирное время мировоззрение их представителей складывалось из целого комплекса привязанностей и симпатий, в котором национализм мог вовсе не проявлять себя, теряясь в тени политических и классовых лояльностей[329]329
  Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 196–197; Colley L. Britons: Forging the Nation, 1707–1837. New Haven, 1992. P. 6.


[Закрыть]. Однако подспудно он присутствовал всегда, и, когда европейские общества столкнулись с вызовом Центральных держав, его сила и значение проявились в полной мере. Эта гипотеза отчасти подтверждается уже обращением к источникам, относящимся непосредственно к периоду Июльского кризиса.

Крах антивоенной оппозиции, установление широкого общественного консенсуса стали возможны потому, что внешний вызов, исходивший от Германии, самым непосредственным образом затронул все те представления и ценности, что составляли основу национальной самоидентификации в Англии и Франции. Именно поэтому нарушение нейтралитета Бельгии было воспринято в Англии как личное дело отнюдь не только политической элитой или интеллигенцией, но и широкими слоями городских и сельских обывателей. Это был вызов идеалам свободы, справедливости, «честной игры», вызов английскому образу жизни[330]330
  Хмелевская Ю. Ю. «Большая игра?» Роль спортивной этики в поддержании морального духа британской армии в Первой мировой войне // Человек и война (война как явление культуры). М., 2001. С. 86–91; Eksteins М. Rites of Spring. The Great War and the Birth of the Modern Age. London, 1989. P. 116–118.


[Закрыть]. Перед этим вызовом бледнели пацифистские идеалы, отодвигались на второй план русофобские взгляды радикалов и лейбористов. Во Франции события Июльского кризиса показали, что для ее граждан поколения 1914 года самоидентификация как французов была гораздо важнее любых политических, классовых или религиозных идентичностей. Вызов Германии был вызовом французской нации, и она ответила на него сплочением перед внешней угрозой. В этом отношении, справедливым представляется утверждение современного отечественного исследователя С. А. Богомолова: «Национальная идея, как вид идеологии, в сравнении с другими ее видами максимально “биологизирована”, укоренена в подсознании индивида и поэтому оказывает сильнейшее мотивационное воздействие на его когнитивные ориентации и социальное поведение»[331]331
  Богомолов С. А. Имперская идея в Великобритании в 70—80-е годы XIX века. Ульяновск, 2000. С. 234.


[Закрыть]. Все прочие способы самоидентификации и коллективные лояльности бледнели перед мощным подъемом национального самосознания, именно поэтому потерпела крах антивоенная оппозиция в западных странах.

Реакция населения Российской империи на события Июльского кризиса и начала Первой мировой войны отличалась большим своеобразием. Если мы обратимся к изучению исторических источников, то увидим, что, в сущности, в России применялись абсолютно те же способы мобилизации общественных настроений, что и в союзных Англии и Франции. Более того, применялись последовательнее и масштабнее. В российских средствах массовой информации во время Июльского кризиса практически не было оформленной и влиятельной оппозиции правительственному курсу на вовлечение страны в войну. Это свидетельствовало о том, что, по крайней мере, в среде политических и интеллектуальных элит Российской империи уже во время Июльского кризиса складывается относительно широкий консенсус по вопросу о войне. В его основе лежали глубоко укоренившиеся представления о Балканах как средоточии имперских интересов, о моральной ответственности России за судьбы балканских народов. Эти коллективные ценности настоятельно требовали решительного вмешательства России в австро-сербский конфликт. Складывание консенсуса в русском обществе шло по тому же пути, что и на Западе: от принятия перспективы войны правящими классами через распространение этого понимания на интеллигенцию к общенациональному согласию. Однако оно остановилось на стадии принятия войны интеллектуальной элитой и дальше не пошло: накануне начала военных действий общественного консенсуса в масштабах всей страны в России так и не сложилось, о чем свидетельствует полное отсутствие данных об отношении к войне широких слоев населения империи. Эта специфика ситуации в Российской империи, на наш взгляд, объяснялась не только такими объективными обстоятельствами, как сравнительно низкая грамотность широких слоев населения (особенно сельского), что оставляло их во многом равнодушными перед пропагандистской шумихой в средствах массовой информации и затрудняло восприятие ими причин и целей новой войны, но и принципиальным отличием в характере и способах коллективной самоидентификации этих слоев от ценностей и идентичностей имперских элит.

Чтобы объяснить реакцию населения стран Антанты на события Июльского кризиса 1914 года и понять особенности мировоззрения людей той эпохи, представляется необходимым обратиться к изучению различных конкретных проявлений патриотического подъема, который мощной волной прокатился по всем великим державам и стал наиболее яркой манифестацией общественного консенсуса по вопросу о войне. В этом отношении большой интерес представляет анализ содержания пропаганды военного времени, материалов средств массовой информации, в которых отразился процесс осмысления феномена патриотического подъема самими современниками, поиска и переоценки ими идейных основ патриотизма и коллективного самовосприятия. Внешняя угроза, исходившая от Германии, послужила мощным импульсом к развитию этих процессов, вывела их в разряд наиболее актуальных и животрепещущих для воюющих обществ.