Текст книги "На «заднем дворе» США. Сталинские разведчики в Латинской Америке"

От работы в институте Мейер был отстранён и переживал из-за этого. С Советским Союзом его связывало многое. В 1931 году с группой друзей-энтузиастов он приехал в Москву, чтобы участвовать в строительстве социалистических городков при заводах в Магнитогорске, Свердловске, Перми, Соликамске. Он всегда хорошо себя чувствовал в компании с русскими. Но всему приходит конец. Что касается работы в Мексике, он без дела не оставался: проектировал дома для состоятельных людей. В 1949 году Мейер вернулся в Швейцарию.

Посольские хроники: и праздники и сплетни

Тарасов не был «букой», при необходимости умел поговорить «по душам», вообще «прощупать обстановку». Неплохие отношения у него сложились с торгпредом Кириллом Алексеевым, который прибыл в Мексику с семьёй в июле 1944 года на замену конфликтного торгпреда Малкова. По всему было видно, что Алексеев – трудоголик, посольских дрязг избегал, на просьбы Тарасова помочь в чём-то – всегда с готовностью откликался. Симпатизировали друг другу жёны Тарасова и Алексеева. С подчёркнутым уважением относился к Тарасову секретарь Уманского Юрий Вдовин – энергичный, уверенный, он понимал важность его роли в посольской иерархии.

В воспоминаниях Василевского-Тарасова нет ни слова о трениях или конфликтах с послом. Отношения были дружескими. Как бы в доказательство, Василевский-Тарасов с изобилием подробностей рассказал о совместной с Уманским туристической поездке к вулкану Паракутин где-то в первой половине 1944 года. Вулкан находился в 500 километрах от Мехико и был замечателен тем, что «вырос» буквально на ровном месте: земля задымилась, из недр полетели камни, хлынула раскалённая лава, и через месяц там, где прежде находилось маисовое поле, возник огнедышащий конус в несколько сот метров высотой.

Уманский пользовался любым случаем, чтобы увидеть в Мексике что-то новое, да и сам Тарасов был не прочь «посмотреть это редкое явление». Если судить по воспоминаниям резидента, он и Уманский отправились в путь на автомашине. Вдвоём! За девять часов, меняясь за рулём, добрались по горным дорогам штата Халиско до городка Лос-Рейес, откуда до вулкана оставалось километров пятнадцать. Последний отрезок пути предстояло проделать на низкорослых лошадках с деревянными сёдлами.

Небо было покрыто тяжёлыми чёрными тучами, в которых время от времени сверкали молнии. Путешественники купили в городке широкополые соломенные шляпы, надели плащи и в сопровождении двух индейских проводников тронулись в путь. Уже в сумерках дипломаты продолжили рискованный подъём к вулкану. Перешли бурную речку, преодолели заросли мёртвого леса, засыпанного пеплом. Гнетущая тишина периодически нарушалась рёвом вулкана, ощущался сильный запах серы, иногда начинал моросить чёрный дождь. Наконец, выехали на поляну, посреди которой торчал невысокий крест. Один из проводников показал на него и пояснил, что там, внизу, под пеплом, находится сама церковь и весь поселок Паракутин. Из жителей уцелели только они.

Стоит привести полностью завершающий фрагмент этой «вулканической авантюры» в изложении Василевского-Тарасова:

«Наступила ночь. Нас окружил бархатный мрак. И только впереди, за чертой возвышавшегося гребня, дрожало, то вспыхивая, то угасая, дымно-малиновое зарево. Оставив проводников с лошадьми у подножия гребня в неглубокой лощине, мы стали подниматься в гору, светя себе электрическими фонариками. Перед нами открылся вид на вулкан. Правильный конус вершины был ровно срезан и опоясан золотистым венцом вытекавшей из кратера раскалённой лавы. Столб дыма багрово клубился, уходил вверх, темнел и сливался там с огромной черной тучей. С оглушающим гулом и грохотом, как из огромной паяльной лампы, вырывалось пламя. Высоко взлетали камни, падали и катились по склону, дымясь и шипя в потоке лавы. Белёсые пары серы поднимались над остывающей лавой, дышать было трудно.

От кратера нас отделяло только неглубокое ущелье, куда стекала лава. Уставшие, оглушённые, мы попытались уснуть в шалаше. Но вулкан грохотал, дрожала под нами земля. Наступил рассвет, открыв нашим взглядам дымящуюся границу лавового потока. Мы спустились к нашим проводникам. Они терпеливо ожидали нас у маленького костра. Их закутанные в ветхие пончо согбенные фигуры издали походили на камни.

Опять мы ехали по мёртвому лесу. Впереди, над Лос-Рейес, кончалась граница пепельных туч. За ними светило солнце. Его яркие косые лучи неестественным светом освещали полузасыпанный лес».

Экспрессивная лексика, напряжённая ситуация. Однако повествование Тарасова-Василевского грешит неточностями. Во-первых, исходная дата «зарождения» вулкана Паракутин – 20 февраля 1943 года. И произошло это не в штате Халиско, а в штате Мичиокан. В окрестностях Паракутина не было городка Лос-Рейес и деревеньки Миль Кумбрес, «Тысяча вершин». Так мексиканцы называют обширный горный район западной Сьерра-Мадре. Что касается прямых «жертв вулкана», то их не было, за исключением двух-трёх инфарктов из-за стресса. События развивались постепенно, и жители Паракутина имели время для эвакуации, хотя большую часть домашней живности спасти не удалось. Церковь селения Паракутин частично пострадала от лавы и пепла, но её главная башня с крестом уцелела, сохранился алтарь, который до сих пор периодически используется для богослужений.

Автор в рассказе о поездке странным образом умолчал о поведении Уманского и его реакции на всё увиденное. А ведь по характеру посол не мог быть безмолвным статистом. Поэтому трудно поверить в правдоподобность этой истории, особенно эпизода с шалашом, в котором дипломаты коротали ночь в опасном соседстве «с грохочущим вулканом», с «трясущейся землёй» под ногами и «неглубокой лощиной, куда стекала лава»…

Напрашивается вопрос: для чего Василевский сочинил эту захватывающую историю? Чтобы поразить читателя? Чтобы поиграть словом, продемонстрировать свои литературные способности? Или этот рассказ отражал запоздалое сожаление Василевского, что работа, обязанности и заботы помешали ему по-настоящему сблизиться с Уманским?

Разумеется, «здоровое» соперничество Тарасова с Уманским по добыванию информации существовало, но конфликтным не было. Много лет спустя Василевский-Тарасов не без восхищения вспоминал о методах, к которым прибегал Уманский, чтобы получить сведения по запросам МИДа: «Часто по утрам в парке Чапультепек советского посла можно было видеть верхом на строевой лошади в обществе начальника Генерального штаба мексиканской армии. Он смело брал барьеры, прыгал через канавы, наполненные водой, и даже занимался вольтижировкой. Человеку, не ездившему ранее верхом, совсем непросто было заниматься конным спортом. В этом тоже проявлялся характер и сильная воля Уманского».

Существует другая, беллетризированная версия увлечения Уманского конным спортом. Только «объектом» этой дипломатической комбинации посла известный разведчик-латиноамериканист Николай Леонов назвал не начальника Генштаба, а президента Авилу Камачо: «Было известно, что президент страны, будучи по своей армейской профессии кавалеристом, каждое утро совершал конные прогулки по лесопарку Чапультепек, находившемуся в те времена на окраине столицы. Не так далеко от места прогулок было расположено и советское посольство, занимавшее старинный особняк. Посол, не очень молодой человек, купил себе лошадь, сбрую и начал также совершать конные утренние моционы, чем и обратил на себя внимание президента-кавалериста. Вскоре они стали выезжать вместе, их прогулки стали регулярными. Поскольку президента всегда сопровождал адъютант, то посол сделал очередной «ход конём»: стал брать с собой очаровательную девушку, работавшую у него заведующей канцелярией. Включение амазонки в кавалькаду придало всей группе особый шарм. Сейчас трудно восстановить, о чём говорили между собой посол и президент, какие телеграммы уходили из Мехико в Москву. Но, наверное, у Уманского не было никаких трудностей, если учесть, что когда, например, он однажды пожаловался на головную боль от бессонной ночи по причине грохотавших трамваев на улице, то президент тут же предложил перенести трамвайную линию на другую улицу».

Бернардо Клараваль, бывший член ЦК комсомола Мексики, описал в своих мемуарах приём 7 ноября 1943 года в посольстве. Лично ему побывать на нём не удалось, поэтому он использовал публикацию в газете «Новедадес»:

«По случаю очередной годовщины Октябрьской революции посол Уманский даёт свой первый приём в представительном здании русского посольства в Такубайя в 8 часов вечера. Были накрыты столы в восьми помещениях старинного Дома де ла Кондеса, превращённого в роскошнейшее дипломатическое представительство пролетарского СССР. В них был накрыт «замечательный и изобильнейший» ужин. Конечно, были икра, водка и самые дорогие вина, подавали жареных индеек. Были куриные грудки, рыба, мясные блюда, фуа-гра, фруктовые салаты, пирожные, фланы и так далее. Было всё, чтобы утолить аппетит двух тысяч персон. Когда ужин подошёл к концу, гостей (первое место занимали среди них дипломаты, видные чиновники, писатели, артисты «из левых», все со своими богато наряженными жёнами) порадовали концертом русской музыки».

Клараваль не удержался от упрёка: мол, всё это происходило на фоне «голода, в котором живут низшие слои среднего класса и бедняков Мексики, и полного равнодушия правительства к тяжким условиям нашей повседневной жизни».

Праздничные приёмы в крупных посольствах часто имеют пропагандистский характер, поэтому возмущение Клараваля было наигранным.

Приём 1944 года по случаю годовщины Великой Октябрьской революции и приготовление к нему подробно описала в своих мемуарах Н.И. Алексеева, супруга торгпреда. Книга[40]40
  Здесь и далее цит. по кн.: Алексеева Н.И. Одна жизнь – два мира. Издательский дом «Языки славянской культуры», 2010.


[Закрыть] была написана и издана за границей после того, как семья Алексеевых, закончив командировку в Мексике, не вернулась на родину. Приготовление угощения для гостей поручалось двум-трём ресторанам, там же напрокат брали столы, стулья, посуду, бокалы. Посольские женщины привлекались к «лепке» пирожков и изготовлению сладкого фигурного печенья. Самые важные гости принимались в роскошно меблированной «малой столовой». Основная масса гостей концентрировалась в просторной столовой на втором этаже, на балюстраде, на большой террасе и в саду. Ещё за две недели до приёма Уманский дал распоряжение бухгалтеру «не экономить на мелочах»: «Празднование 7 ноября в нашем посольстве должно запомниться всем. Ещё несколько месяцев, и мы нанесём сокрушительное поражение злобному и жестокому врагу. Наше торжественное застолье станет доказательством уверенности Советского Союза в победе».

К работе над списком гостей привлекались все ответственные сотрудники, это был серьёзный политический вопрос. Нельзя было обойти вниманием членов мексиканского правительства, представителей общественно-политической жизни страны, деятелей культуры и искусства. Плюс к этому – дипломатический корпус, в первую очередь союзники СССР по антигитлеровской коалиции. Важным персонам курьеры развозили приглашения на хорошей бумаге с тиснёным гербом СССР, всем другим – здесь счёт шёл на сотни человек – рассылали по почте.

В процессе отбора гостей приоритетное значение имели политические и идеологические моменты, и, конечно, вопросы безопасности: «Списки тщательно проверялись послом и затем окончательно отшлифовывались Тарасовым, который безжалостно вычеркивал имена: – Этому сукину сыну здесь делать нечего. Этого на пушечный выстрел не следует подпускать к посольству… – работал он по спискам красным карандашом. Доставалось и спискам Уманского: – Нет, Константин Александрович, будьте осторожны в подборе ваших друзей… Х. – американский шпион. У. – английский, а этот работает на тех и на других. Положитесь на меня! Уманский пытался возражать, но безуспешно».

Всем другим тем более приходилось сражаться с Тарасовым за своих «кандидатов». Компромиссов он не допускал, и можно было услышать, как Тарасов в очередной раз выговаривал военному атташе Павлову: «Опять в ваших списках сплошь постовые полицейские». Павлов оправдывался, стараясь доказать, что его гости очень важные и нужные. Но Тарасова обмануть было трудно, он знал всех очень хорошо». Уманский лично инструктировал сотрудников по поводу их обязанностей во время приёма. «Диспозиция» и обязанности каждого были отмечены в подробном документе: «кто и где должен дежурить, кому занимать гостей в помещениях посольства и следить за порядком, а кому находиться во дворе и вести внешнее наблюдение».

За вопросы безопасности на празднике отвечал Тарасов. Полиция после его обращения усилила внешнюю охрану посольства, внутреннюю охрану контролировал он сам. Ему помогали сотрудники резидентуры. Настроение у всех было по-настоящему радостное. Ещё 4 ноября резидент ознакомил их с содержанием телеграммы Центра: «Поздравляем всех Вас с днём Великой Октябрьской социалистической революции. Наша Родина полностью очищена от фашистских захватчиков. Желаем здоровья и успеха в работе».

К процедуре проверки здания резидент отнёсся с максимальной ответственностью: «За день или два до приёма Тарасов в сопровождении завхоза Прошина с большими электрическими фонарями в руках тщательно осматривали чердаки, обширные подвалы и все уголки посольских владений. Таков был порядок: перед большим приёмом надо было быть бдительными, чтобы не дать возможности провести какую-нибудь диверсию. Прошин сам проверил всю телефонную и звонковую проводку в помещениях. Электрическое освещение территории посольства было усилено. Никаких пакетов и посылок, полученных по почте, в посольство вносить не разрешалось. Их следовало складывать в отдалённом углу посольского двора, там же распаковывать и тщательно проверять содержимое. Приказано было быть осторожнее с цветами, которые в большом количестве слали иностранцы».

Время приёма было чётко обозначено с шести до девяти часов вечера. Форма одежды для гостей была оговорена в приглашениях самая «демократическая», повседневная, – traje de calle. Служебный персонал посольства был в тёмных костюмах, белых рубашках, галстуках неброской расцветки. Дипломатический состав блистал новой официальной формой, введённой министерством иностранных дел: чёрные двубортные кители с золотым шитьём, дубовыми веточками на воротниках и обшлагах, золотые погоны, элегантные кортики.

Дежурные встречали гостей у массивной металлической двери парадного входа. Первой подъехала на такси пожилая дама лет восьмидесяти, Мария Александровна, вдова русского эмигранта – географа Корзухина. Её провели в Золотой салон, где находился посол с женой, явно заряженный на затяжной праздничный марафон, и рядом с ним два официанта с большими подносами, плотно заставленными рюмочками с водкой.

Корзухина подготовила небольшую речь и произнесла её без запинки: «От всей души и от всего русского сердца поздравляю вас с днём великого праздника и желаю счастья и успеха нашей великой Родине. Передайте от меня самые горячие пожелания успехов нашему великому руководителю и собирателю земли Русской гениальному Сталину. На трёх китах держится земля Русская. Первый кит – Петр Великий, создавший силу и мощь великого Русского государства. Второй – императрица Екатерина Великая, просветившая народ русский, и третий кит – Сталин, приумноживший мощь России и просвещение народов, её населяющих».

На приём пришли американский посол Джордж Мессершмит, бывший президент Мексики генерал Ласаро Карденас, министр внутренних дел Мигель Алеман, другие министры мексиканского правительства, латиноамериканские дипломаты. С каждым из них Уманский выпивал рюмочку водки, но держался стойко, потому что ещё со времени своей миссии в США использовал проверенный метод: две-три рюмки растительного масла для «нейтрализации» желудка.

Фотографы социальной хроники охотились за мексиканскими знаменитостями: певцом и артистом Хорхе Негрете, художником Хосе Клементе Ороско, композитором Агустином Ларой, песни которого постоянно звучали в мексиканском радиоэфире. Тощий и некрасивый, но всегда изящно одетый, с манерами аристократа, он пользовался успехом у женщин. Как раз в это время пресса много писала о его недавней женитьбе на красавице киноактрисе Марии Феликс, которая алкоголь не употребляла, однако с Уманским рюмку водки всё-таки выпила. Посольские женщины пожирали глазами и Марию Феликс (как одета, какие украшения) и другую актрису – Долорес дель Рио, мелодраматично-детективный фильм с участием которой, «Другая», недавно вышел на экраны. Раиса Уманская организовала «культпоход» на этот фильм. Говорила, что «в Мексике снимают кино лучше, чем в Голливуде, больше настоящих человеческих эмоций».

Следует отметить, что связи Долорес дель Рио с организациями испанских эмигрантов и её посещения советского посольства вызывали подозрения американской контрразведки. На самом деле Долорес нечего было скрывать: никаким партиям она не сочувствовала, Гитлера ненавидела, радовалась, как и многие мексиканцы, победам Советской армии, приближавшим мир на Европейском континенте. Поэтому Долорес, ни о чём не подозревая, приняла приглашение журналиста, агента СРС, пообедать в ресторане «Papillion» для интервью в «непринуждённой обстановке». И ещё она сходила с ним на бой быков, показала патронируемый ею дом для детей-сирот, родители которых погибли в испанской войне. Забота Долорес о сиротском доме и центрах, приютивших беженцев из Испании, выглядела, по мнению агента, подозрительной. К тому же он «засёк» в её окружении «несколько бывших комиссаров из Интернациональной бригады». Вот и весь компромат на Долорес дель Рио, который удалось наскрести шустрому агенту…

Местный хроникёр спросил у Тарасова, пригласили бы на приём в посольство художника Сикейроса, если бы он находился в Мексике? Тарасов отмахнулся: «На провокационные вопросы не отвечаем». Но дилемма существовала. Художник был известен как верный друг Советского Союза. После убийства Троцкого и затяжной шумихи прессы по поводу возможных участников это было принципиально: включать ли Сикейроса в будущие списки гостей? Для Мексики события, связанные с Троцким, не потеряли остроты. Он и члены его боевой группы разными маршрутами покинули Мексику в 1940 году. С помощью Пабло Неруды художник получил въездную визу в Чили. Там, в городке Чильяне, художник работал над росписью «Смерть захватчикам», которую завершил в 1943 году. В 1944 году он перебрался на Кубу и предпринимал шаги для возвращения в Мексику. Как быть посольству с Сикейросом, когда он вернётся? Общаться или игнорировать?

Решили держаться от него и членов его семьи на дистанции. В октябре 1946 года резидентура на запрос Центра о художнике ответила: «В связи с обострением обстановки в Мексике общения с Сикейросом не было и не планировалось. Посол хотел пригласить его на приём в ноябре, но по нашему совету от этого воздержался».

На ноябрьском приёме 1944 года, разумеется, не было Диего Риверы. После братания с Троцким он надолго стал «нерукопожатным» для советских представителей. Из компартии Мексики его исключили. В НКВД на него завели дело. В оперативной переписке Ривера обозначался неблагозвучным именем «Гиена». В июне 1946 года в резидентуру поступил запрос Центра: «Сообщите о причинах и целях, побуждающих «Гиену» добиваться возвращения в компартию. Так ли это?»

Резидентура ситуацию разъяснила: «Гиена» подал землякам заявление о восстановлении в рядах, мотивируя это желанием быть в рядах организации, действительно борющейся против наступления реакции. «Гиена» дал несколько интервью с признанием своих ошибок, разоблачением США, осуждением троцкистов. Как человек с мировым именем, «Гиена», имеющий большой вес в Мексике, несомненно, потянет за собой колеблющиеся слои интеллигенции. В этой связи: стоит ли его использовать для разоблачения деятельности троцкистов». Ответ последовал краткий: «Не стоит». Иного ожидать не приходилось: для разведки тема троцкизма навсегда утратила актуальность.

В своей книге Алексеева поведала, что отношения Тарасова с Уманским «первоначально были нормальными, но со временем становились всё более натянутыми». Мемуаристка чисто по-женски считала, что причиной было подспудное соперничество: посол в присутствии Тарасова, особенно на приёмах, проигрывал в представительности. Иногда Тарасова даже принимали за посла! Дипломатическая форма на Уманском сидела мешковато, он был полноват, среднего роста, а Тарасов – высокий, по-мужски красивый, подтянутый, уверенный в себе, невольно притягивал взгляды. Дамы его обожали, но Тарасов был неприступен, хорошо понимая в силу своей профессии: «Коготок увязнет, всей птичке пропасть».

Конкурировать с послом Тарасову и в голову не приходило, он держался в тени, понимая своё место в посольской иерархии. Но Алексеева почему-то пришла к мнению, что «самолюбие его по этой причине страдало». По утверждению Алексеевой, которое сейчас невозможно проверить, их противостояние «иногда прорывалось в бурные сцены», после которых в посольстве якобы говорили: «Нашла коса на камень».

Ещё в июле 1944 года Центр санкционировал Тарасову поездку в Коста-Рику, с которой были установлены дипломатические отношения. Уманский должен был вручить там верительные грамоты. Тарасов «для ориентации» взялся за изучение обстановки в этой небольшой центральноамериканской стране, получал от агентуры материалы «полезного содержания», которыми делился с послом. Поездка Уманского в Сан-Хосе несколько раз откладывалась. Тарасов вспоминал: «Прошло несколько месяцев, прежде чем дипкурьеры привезли из Москвы верительные грамоты, и была согласована дата их вручения президенту Коста-Рики в конце января 1945 года».

В сентябре жена Тарасова, «милая и интеллигентная женщина», по словам Алексеевой, перестала появляться в посольстве даже на приёмах. Уважительная причина для этого была: в сентябре она родила и занималась малышом. Сам Тарасов ходил хмурый и неразговорчивый. В середине ноября 1944 года посол получил распоряжение отдела кадров НКИД об откомандировании Тарасова домой. Ознакомившись с указанием, резидент возмутился. Обычно такие решения принимаются Центром после согласования с оперработником, подготовка к отъезду длится несколько месяцев, а НКИД в качестве «крыши» только оформляет решение. Но в данном случае распоряжение сформулировано в категорической форме: «Завершить дела в месячный срок»… Что за спешка? Что за пожар? Бросить все дела и уезжать?

Но скандалить Тарасов не стал. Ограничился сообщением в Центр о неожиданном распоряжении кадрового отдела НКИД и его несвоевременности: «В связи с тем, что выход «Гнома» подготовлен новым аппаратом на 9 декабря, было бы целесообразно отложить мой выезд на полтора месяца для оформления этого дела. Прошу дать указание «Редактору» о моей задержке в «Деревне» на этот срок». Соответствующую телеграмму, подписанную Фитиным, Уманскому направили.

Увы, из попытки очередного «лечения» «Гнома» ничего не вышло. Из-за побега заключённых, сидящих за уголовные преступления. После каждого такого побега режим содержания для остальных ужесточался. Персонал тюрьмы Лекумберри постоянно тасовали и пополняли новыми людьми. На их изучение и «приобщение» к работе требовалось время. Тарасову пришлось возвращаться в Москву, не выполнив главного задания на командировку.

Резидент запросил у Центра разрешения на возвращение домой по короткому маршруту – через Мурманск, «ввиду наличия в семье 2-х месячного ребёнка, который не выдержит длительный зимний путь». Разрешение было дано, но Тарасову снова пришлось менять маршрут. Он написал 8 декабря: «По новым данным, поездка через Мурманск может оказаться более длительной, чем через Владивосток, поскольку в Исландии придётся долго ждать конвой сопровождения. Прошу санкции на возвращение через Владивосток». Резолюция Фитина от 11.12.44: «Пусть едет, как хочет».

За четыре дня до встречи Нового года Тарасов с семьёй выехал в США. Он отклонил предложения об организации «прощания» с коллективом посольства: «Дел по горло, сами понимаете». Не устроил он и «отходную» для сотрудников резидентуры: «Не та обстановка, слишком много недоброжелателей вокруг». Некоторые обстоятельства отъезда Тарасовых зафиксировала в воспоминаниях Алексеева: «Я была немало удивлена, когда пришла провожать их на вокзал. Несмотря на то, что по должности он был один из главных представителей в дипломатическом корпусе посольства, никто из членов посольства не пришёл их провожать. Уманский в силу необходимости явился в самую последнюю минуту, попрощался и быстро исчез».

Первоначально, после возвращения в Москву, дела у Василевского складывались вроде бы неплохо. Ему была поручена ответственная работа по линии научно-технической разведки НКГБ, включая атомную проблематику. Иногда выезжал в краткосрочные загранкомандировки. С 1948 года Василевский – пенсионер МГБ СССР. До 1953 года работал заместителем директора Главкинопроката Госкино.

Человеком он был неординарным, выделялся из общей массы, не всегда мог воздержаться от многозначительных намёков, когда рассказывал о своём прошлом. В его окружении были «бдительные» лица, которым он казался подозрительным. Периодически на Василевского поступали в органы «сигналы». Характерным было донесение агента «Светозарова», который общался с Тарасовым в Мексике. Бывший осведомитель не скрывал к нему неприязненного отношения:

«Тарасов всегда старался подчеркнуть самостоятельность своей должности в посольстве, независимость даже от посла. Подчёркивал, что имеет своего шифровальщика и автомашину. Не скрывал, что просматривает письма сотрудников посольства, отправляемые в Москву с диппочтой. О его особом положении знали некоторые иностранцы. Вспоминается случай, когда мы провожали урны с прахом Уманского и других погибших товарищей. Ко мне подошёл русский эмигрант д-р Олейник и сказал, что если бы не отъезд Тарасова, то этой диверсии не произошло бы, ведь он разведчик! Олейник был одним из близких Тарасову людей. Среди других эмигрантов из России, постоянно крутившихся вокруг него, могу назвать Аркадия Бойтлера, развязного типа, выдававшего себя за большого друга Уманского и Тарасова. Он часто сопровождал посла и Тарасова в загородных прогулках, устраивал им охоту и т. п. Ещё один его приятель – Эдуард Вайсблат, главный конструктор торпедных катеров во Франции, якобы бежавший в Мексику от нацистов. Этот господин поставлял на приёмы в посольство водку, изготовленную на его заводике близ Мехико-сити.

Припоминаю некоего Вайсмана, называвшего себя югославским эмигрантом. Он занимался в Мексике скупкой и перепродажей дефицитных товаров. В посольстве, к примеру, снабжал всех сотрудников «лучшими часами в стране». Общался Тарасов с Марком Короной, крупным фабрикантом, владельцем обувных магазинов, который возглавлял еврейское общество, кажется «Израиль». Тарасов ввёл в посольство ещё одного эмигранта – Оскара Данцигера, выходца из Литвы, выдававшего себя за кинорежиссёра. Тот настолько вжился в посольский коллектив, что завёл знакомства с некоторыми легкомысленными жёнами дипломатов.

Я знаю, что тов. Потёмкин, работавший корреспондентом ТАСС, тоже допускал элементы беспечности. Курьер охраны В. сказал мне однажды, что Потёмкин оставил в одном из кабинетов черновик большого письма с характеристиками на работников посольства. Там были сведения и секретного порядка. Многое разбалтывала его жена, чтобы таким образом расположить к себе людей. Перед отъездом на родину она сказала провожавшим её посольским дамам: «Бойтесь «Светозарова», именно он пишет на всех доносы!» Стоит сказать несколько слов о них. Эти легкомысленные дамы заражены обывательщиной. Сплетницы. Соперницы по нарядам. Всегда держались в стороне от коллектива, часто бывали в ресторанах, развлекались. Пик их вольготной жизни пришёлся на время, когда мужья были в Москве.

В 1949 году Тарасов заходил в Радиокомитет и просил называть его Василевским. Тогда он изъявил желание писать статьи об Испании. Сказал, что работает в Министерстве кинематографии заведующим одного из спецотделов. Когда Тарасов уехал, его «хозяйство» принял тов. Каспаров, в том числе автомашину броского цвета, которая стала притчей во языцех».

В 1954 году Василевский был исключён из партии и лишён воинского звания «за политические ошибки в заграничной работе». Конечно, отягчающим фактором при принятии «Инстанцией» такого решения было его давнее знакомство с Берией и Меркуловым. Одной пенсии Василевскому на жизнь не хватало, и он начал писать заметки в научно-популярные журналы, потом очерки мемуарного характера в толстые журналы. Из-под его пера вышли документальные повести «В оккупированном Париже (воспоминания генерального консула)», «На земле Монтесумы», «После Зорге», «Испанская хроника Григория Грандэ», «Чекистские были», многие рассказы и очерки. Совместно с Анатолием Горским (в годы войны резидент в Англии) Василевский перевёл на русский язык приключенческий роман Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада», который выдержал множество переизданий. Пик его переводческой работы пришёлся на 1960–1970 годы. Среди переводов, пользовавшихся успехом, мемуары крупных фигур Гражданской войны в Испании – Игнасио Идальго де Сиснероса «Меняю курс» и Энрике Листера «Наша война».

Сын наркома госбезопасности Меркулова – Рэм Всеволодович – рассказывал много лет спустя после событий 1940—1950-х годов: «Хочется вспомнить друга нашей семьи разведчика Льва Василевского. Он возглавлял отдел, занимавшийся добычей информации об атомных разработках в мире. Тогда следили за всеми: и за друзьями, и за врагами – немцами. Работали над добычей атомных секретов ещё до начала войны. А уже в военное время тайно вывезли в Советский Союз нескольких видных европейских учёных-атомщиков, которые внесли большой вклад в разработку ядерного оружия в СССР. Если бы не разведка, на создание атомной бомбы у нас ушло бы гораздо больше времени. Разведка в то время была очень мощной. В подтверждение тому вспоминается одна история. Лев Василевский остался с нашей семьёй и после гибели отца[41]41
  О смерти министра государственной безопасности Всеволода Меркулова, расстрелянного как пособника Лаврентия Берии, его семья узнала из газет. Об этом рассказал сын Меркулова Рэм Всеволодович. Интервью Александра Гороховского с ним было опубликовано в еженедельнике «Факты» (Москва – Киев), 15.02.2002.


[Закрыть]. Однажды мы с ним были на международной авиавыставке (у меня к тому времени появилось хобби – конструирование), и мне приглянулся один небольшой прогулочный вертолётик американского производства. Я обратился к Василевскому с просьбой достать чертежи. И уже через месяц он мне их принёс – вот так работала разведка. Несколько лет я собирал вертолёт, успешно испытал его и летаю на нём до сих пор».

Василевский был реабилитирован в 1959 году: восстановлен в КПСС и звании полковника.