Текст книги "Москвичка в кавычках"

– Если мы сейчас поделим все поровну и каждый заберет свою долю, нас скрутят на первой же продаже, потому что мы обязательно побежим продавать хотя бы один золотой. Надо сдавать только с одних рук по знакомым и очень аккуратно. Я вот уже имела опыт продажи брюлликов отбывающим на историческую Родину евреям. Эти, хотя бы, будут молчать. Они больше нас всего шугаются. Поэтому нужно потихоньку сбывать, начиная с евреев через моего знакомого ювелира.

«Как втихую раскопали, так теперь втихую надо и закопать… а есть еще вариант продать часть послу, а часть переправить за бугор и там сдать», – подумалось издалека…

– И как скоро ты что-то продашь? Мне очень нужны бабки. Да. – Это Еж такой голодный оказался.

– И мне. – А это Саша подал голос.

– И на сколько частей будем делить? – Это уже «мой любимый» выступил соло.

Вот кому, по правильному, бабки в руки ни в коем случае не должны попадать. По понтам его вычислят молниеносно. И быть с ним в одной доле я не хочу. Останусь с голой задницей, это точно, – опять подумалось тихо…

– Вы как хотите, но мое мнение – нужно делить на четыре равные доли. Сегодня я замужем, а завтра неизвестно что будет. Мы все смертны, у всех есть дети, и рассматривать нас нужно поштучно. Я есть индивидуальная единица. Все.

– Вообще-то я не против, – сказал Толик.

– Я, тоже, потому что без тебя мы ни черта не продадим. – Еж.

– Я тоже за. Но делить мы будем прямо сейчас. Сама сказала, что мы все смертны. Только мы должны дать друг другу слово, что продавать будем через Нину. Я, например, уже сейчас хочу продать два золотых, мне пока хватит, – добавил Саша.

– Хорошо. Я согласна. Давайте каждый продаст по два кругляшка, а остальное поделим поровну прямо сейчас. Только запрятать нужно так, чтобы даже жены не знали. Главное теперь опять правильно закопать! – наконец-то выдала я вслух.

– Хорошо! – сказали все хором и на том сошлись.

Мы старательно очистили золото от мокрой земли и приступили к дележу. Золотых оказалось: тридцать штук по десять рублей, пятнадцать по двадцать пять рублей, остальное в изделиях. Колец было пятьдесят штук с разными камнями, пять больших брошей с бриллиантами, семь небольших брошей, двенадцать золотых цепейразного размера и толщины, двадцать два браслета с камнями и без них, тридцать комплектов серег, пять тяжеленных золотых крестов. На самом дне горшка оказалось, как по заказу, четыре слитка и шесть золотых часов. Еще там были восемь нитей жемчуга. Я в жемчуге не понимала ни фига.

Вот и раздели тут, попробуй, поровну.

Делили мы всю ночь. С золотыми было проще. Они круглые и одинакового размера. Кто недобрал один золотой по двадцать пять, взял себе лишнее кольцо с брюлликом. Так и делили, сначала поровну, что делится, а потом путем перекладывания из кучки в кучку.

Уже утром каждый выдал мне по два золотых червонца. Даже Толик. Интересно, куда он будет свои бабки транжирить?

Но на улице нас ждало крыльцо. Вы видели, как работали Стаханов или Ангелина Забелина? Ударнику коммунистического труда делать рядом с нашими мужиками было нечего. Это ямы они рыли два дня, а крыльцо починили за три часа, вместе со столбиками.

А потом всех как ветром сдуло. Даже Толика. Он честно признался мне, что потащит все маме в Баку.

– Да езжай куда хочешь, только бы твоя мама молчала. И мы теперь, мой дорогой, будем жить в складчину. Ты тоже будешь выкладывать денежку. Хватит мне пахать на ниве обслуживания клиентов. Для начала я вычту из тебя все мои бывшие вложения, включая миллионы из конверта.

Конечно, я тоже все повезла к маме. Она тут же грохнулась в глубокий обморок и стала уговаривать меня сдать все государству. Ну, ничему ее жизнь не научила. А ведь жизнь у нее была – не приведи Господи.

ПРЕДКИ

Дед мой, Еперин Филипп Иванович, 1873 года рождения, был из рода сосланных дворян. Причем сослали моих прапрапрадедов в Сибирь, в село Преображенка Тобольской губернии, еще при царе Горохе. Вроде как Иване Грозном, что ли. Чем-то уже тогда мои прапрапрадеды ему не угодили. Тоже, наверное, чуваки были еще те, только в государственном масштабе…

Вот в кого я такая неугомонная нутром. В предков.

Дед Филипп революцию не принял и сражался с ней, как только мог. Даже в сибирских лесах с какими-то вольными мужиками в армию Колчака вступал и был там при должности. И товарищи с красными носами и красными знаменами ему этого не простили. Свели свои гнусные счеты еще в 37-м.

Но до этого дед мой женился на местной красавице с явными признаками восточных монгольских кровей и родил на свет четверо детей. Моя мама была младшенькая и несчастливенькая… Однажды днем загорелся от грозы дедов большой двухэтажный дом, а мама оказалась в нем.

Привезли ее в больницу, а там врачи даже браться не захотели. На животе только тоненькая пленочка была и вся внутренность, как на ладони, просвечивались. Поставили ей приговорный диагноз и отправили домой помирать. Хорошо, что мой прадед был церковным старостой, а при храме жила старенькая богомолка. Она-то маму и выходила. Целых три месяца держала в корыте с лампадным маслом. Мама выжила, но спайки на животе остались страшные.

Немного погодя и деда моего, Филиппа Ивановича, забрали. И не одного. За всем Еперинским родом долго гонялись по Сибирским просторам, пока всех мужиков не истребили. Правда, я так и не поняла, что они такого народу сделали? Вроде бы ничего. Может, фамилия знатная? Из серии Елагины, Онегины, Аигины…

А бабушка, Александра Васильевна, по весне, ровно через год, из аппендицита не выбралась. В селе Преображенка больница оказалась на той стороне реки Оби. Не довезли по ледоходу, не успели чуть-чуть.

Осталось их четверо детей. Саша, Мария, Коля и мама Зоя, самая маленькая. А времени от пожара до ареста прошло ровно столько, сколько хватило моим дедам новый дом построить. Дом дед отстроил знатный! С резными ставнями и большими горницами. Двухэтажный! Даже обставить мебелью успели, новой, бархатной и с финтифлюшками. После ареста дом власти конфисковали и сделали там поселковый Совет.

Но кроме дома еще и добра много осталось. Новая, бархатная мебель с этими самыми финтифлюшками и прочими аксессуарами. Тут же набежало родственничков со стороны бабки до фига и больше. Добро поделили, разобрали, ну и детей в придачу. Маму забрала какая-то троюродная тетка. Детей у нее было шибко много, а мама им нужна была, чтобы этих детей поднимать.

Какая из нее нянька, с таким животом, на котором кожа только-только наросла. Но им-то что? Это же еперинская, из пришлых. Мама моя этих чужих детей на своем животе и таскала, как только не надорвалась? Иногда бывало такое, что ей в доме места не хватало, тогда ее отправляли спать в сени. Летом оно ещеничего было, а зимой в Сибири не жарко, поэтому она, чтобы не замерзнуть, залезала к собаке в будку. Там и спали в обнимку, там и ели вместе.

В общем, довели маму до того, что у нее началась дистрофия. А тут приехала из города еще какая-то родственница. Тетка на воде киселя. Пелагея Ивановна. Полина, по-нашему. На маму посмотрела, да и решила забрать ее к себе. Но поинтересовалась:

– Девка-то хоть работяща?

– Да-а-а. Роботяща! Вона, как моих-то голозадых-то на себе тащы-ы-ыт! Да и все по дому рабооотат.

А у Полины Ивановны тоже полы мыть надо, да некому. Она хоть и начинающая, но в местном драмтеатре актриса. Личность! Прислугу пора нанимать, муж главный бухгалтер ремонтного треста, да денег жалко. А тут такая халява! Вот так моя мама попала в Тобольск.

Стирала белье, гладила, готовила, но еще и училась в школе. Сама, как умела. Никто и никогда не заглядывал в ее тетрадки и не интересовался про учебу, она только и слышала:

– Зойка, че туфли не чищены? Че посуда не помыта? Че печь холодна?

Так и выросла у чужих людей. Потом школа закончилась, можно было поступать в техникум. Когда она сказала Полине Ивановне про техникум, та взбунтовалась:

– Ой! Чё удумала! Да тебя туда никогда не примут! Ты ж дочь врага народа!

Но мама ей не поверила, документы в техникум сдала, а потом и поступила. Назло судьбе. Так она впервые в жизни стала жить и работать сама по себе. И для себя. В общежитии. Жила и завидовала детдомовским детям. Они все в техникум поступили обутые, одетые и сытые, да еще и повышенную стипендию получали. Мама до сих пор жалеет, что их по рукам разобрали, лучше бы сдали в детский дом.

Училась в самое страшное, военное время. И даже завела себе первую любовь, которая не сложилась, потому что мама стеснялась своего живота. А когда закончила техникум, шел год сорок шестой. Всех детей по миру разбросало. Старший брат Сашка погиб на войне. Второй брат Коля оказался на севере, в поселке Аксарка, недалеко от Салехарда. Сестра Мария жила в Тюмени. А тут маме дают, после военной голодухи, прошедшей в учебе, направление на вольную жизнь. Куда пожелаешь. Во все концы Советского Союза. Она выбрала город Салехард. Все-таки к брату поближе. Родная кровь, хотя и конец географии.

Обошла она всех своих знакомых. Ей в дорогу и собрали, кто что смог. Одна бабка подарила валенки без подошвы. Вторая калоши к ним, вот тебе и подошва. Третья солдатское одеяло, которое у нее в сенях вместо половика на полу лежало. Пелагея Ивановна отдала две старенькие, тоненькие, штапельные кофточки, из которых выросла сама. На Север под пальтишко на рыбьей чешуе в самый раз. А девочки из техникума подарили чемодан из фанеры.

И поехала. С пересадкой в городе Свердловске, где ее благополучно ограбили, подсунув подержать новорожденного младенца. Увели чемодан вместе со всем потрясающим гардеробчиком. Класс! Во, кто-то разжился!

Стояла она с этим писклявым кульком на платформе и ревела белугою, на весь вокзал. А в это время мой будущий папа мимо шуровал. Ну и тормознулся помочь. На всю жизнь.

А у папы другая история. Они попали под добровольное освоение Сибири перед самой войной. На самом деле под «раскулачку». Подняли всю семью из Белоруссии и отправили. Тогда никто ни у кого ничего не спрашивал. Там они всю войну и прожили. Бабушка Юля, дед Сергей, и дети: Антон, Оля и младший, мой папа Николай.

Деда и Антона призвали на войну, Ольга и папа остались с бабкой. Папа не дорос чуть-чуть, не взяли. Бабка у меня из крестьян, хотя фамилию носила знатную, польскую, Лепешинская. Это от прабабки. Прабабка красавица была, а как пела!!! Бабку мою родила от пана, он ей и фамилию свою дал, но умер рано, вот его красавицу и запорола старая жена пана до смерти.

Моя бабушка Юлия была труженица-максималистка, я тоже где-то краем в нее. Развела хозяйство в Сибири, как у кулаков. Хорошо, что был не тридцать седьмой год, а то бы… Судите сами: три коровы, несколько свиней, куры, гуси, утки и индюшки без счета и огромный дом. Вернулся с войны только дед, да и то только после японской, через черт знает сколько времени. Без зубов из-за цинги, но целый. А Антона война съела. Моего папу призвали в сорок третьем, в самом конце. Он даже успел в военном училище в Ленинграде поучиться, но поймал там туберкулез на учениях в холодной, морской воде, его и списали, а через три дня война закончилась. Он в госпитале отвалялся и к бабке подался на откорм. Приехал он домой, а там бабка Юля по родине тоскует, по Белоруссии. И подбила всю семью обратно ехать. Они своехозяйство продали, и два дома, и коров, и свиней, и кур, и гусей, и индюков…С целым мешком денег, в Свердловске пересадка.

Представляете? Мой крутой папа, денег лом, идет по перрону, а тут какая-то тощая, маленькая, облезлая, белугою воет. Ну, ему и стало жалко.

Жалость, как и оттопыренные уши, наш семейный знак качества. Если бы не жалость, то и у меня, и у папы, и у сына вся жизнь сложилась бы совсем по-другому.

Папа влюбился сразу и на всю жизнь. Для того чтобы еще круче выглядеть, даже наврал маме, что учитель сельской школы. А она и поверила. Тогда поезда унесли их в разные стороны, согласно плацкарте, но он помог маме и с младенцем, и с деньгами.

А мама приехала к чукчам, или ненцам, я не очень в этом секу, в далекий город Салехард и сразу к начальнику:

– Я к вам на работу приехала.

Посмотрел он на нее и говорит:

– Девочка, я детей на работу не беру, детский труд у нас запрещен.

Тогда мама направление на работу показала, тут он аж за голову схватился. И велел маме валенки снять. А там вы сами знаете что – ни чулок, ни носок, ни подошвы нету. Он еесразу же на склад и привел. Там ее обули и одели. Она в первый раз и разрыдалась от человеческого тепла. Развезло. И от тулупа, и от валенок с чулками и теплыми шерстяными носками, и от теплых штанов с начесом до колена, вы таких и не видали, наверное. Согрелась по-настоящему.

Ровно через год за ней приехал мой папа. Все это время они переписывались. Я толком так и не поняла, почему мама согласилась выйти за моего папу? Она говорит, из-за того, что они все продуктовые карточки быстренько съели. Деньги тогда были не в ходу, поэтому ей пришлось принять его предложение. Но я думаю, дело тут в другом…

Поехали они в Белоруссию. А к этому времени случилась денежная реформа и у наших дедов все деньги сожрала. Стали они обыкновенным мусором. Коровы и свиньи, куры и индюки, даже дом стали стоить ноль рублей и ноль копеек. Если совсем точно, то всех денег хватило на мешок картошки.

Мешок денег на мешок картошки. Класс!!!

А тут приезжает папа в дом, где все стены, как решето, прострелены. В их избе, по-белорусски – хате, немцы партизан периодически отлавливали. Только они кое-как дыры заделали, начали жить, а тут папа прибыл и подарочек нарисовался. Бабка как маму увидала, рано утром по весне, всю замерзшую, промокшую, тощую и зеленую, так и запричитала:

– Дитятко! Якая ж з тябе жонка? Ды тябе ж нада аткармливаць хутчэй!

На свадьбу им подарили кусок домотканого холста на матрас, в матрас набили соломы, и папа сам сделал деревянную кровать. Я ее еще помню. Через год родилась я! Ох! Краса ненаглядная!

Я вступила в жизнь в одна тысяча девятьсот сорок восьмом году, в октябре. Недоношенная, тоже зеленая, тощая, один килограмм пятьсот грамм. И вся в струпьях. Наверное, от голодухи. И на всю жизнь одна. Маме и меня-то нельзя было рожать с ее животом. Первый год жизни меня держали на печи, боялись летального исхода, но я выжила. Наверное, Господь решил, что я должна пройти свой «путь от утробы и до гроба», как говорила наша любимая Раневская, повеселив окружающее пространство своей дурью и оптимизмом.

Представляете, что с мамой было, когда я привезла кучу золота и бриллиантов. Мама как увидала, так и шарахнулась от меня, как от чумы. И это после такого детства, когда у нее отняли все. Жизнь человеческую, родителей, любовь отца и матери, радость любви всей семьи, даже историю рода! У нас даже фотографии все в доме сгорели!

Вообще удивительных людей нарожала земля наша матушка. Их убивают, а они поют «Интернационал». Их сажают в лагеря, а они рассуждают там о величии Ленина и Сталина. Спорят до хрипоты о том, что вожди наши самые лучшие в мире, просто они были просто не в курсе, как издевается и что вытворяет нижний эшелон власти. У них отбирают все, а если Господь решает восстановить справедливость и вернуть хотя бы часть утраченного, они готовы бежать вприпрыжку, тащить все в клювике и сдавать сволочам коммунякам.

Я спорила с мамой два дня. Убеждала ее и так, и сяк, и на косяк. Еле уговорила молчать, как рыба и никому никогда не проговориться, даже папе, что есть золото в нашем доме.

В общем, вернулась я в Москву. Здесь все было по-старому. Приехал Толик и привез такие же новости, как и у меня. Его ненормальная мамаша тоже чуть не хватанула инфаркт.

Ну, где еще на белом свете есть такие ненормальные люди? По-моему, только в этой странной и удивительной России. Слава Богу, что мы уже другие. А дети наши станут еще другее…

Да? Как вы думаете?

ПЬЯНОЕ ЗАКУЛИСЬЕ

И все же – не могли же мы теперь бросить все дела и лежать на диване. «Блэки» не поймут, да и Посол мне еще нужен.

Я нашла своего старинного приятеля Леню, с которым мы когда-то занимались брюлликами, и отдала на реализацию восемь золотых монет. Он ювелир. Я сказала ему, что монеты эти не мои. Мне их дали только на реализацию.

Теперь в Москве ближайший месяц делать было нечего. Шить не хотелось совершенно. И тогда я решила прокатиться по гастролям, подальше от Жорика, который мог неожиданно нарисоваться на горизонте со злобой во взоре.

Нам повезло. Толик как-то быстро созвонился с какими-то ребятами, куда-то съездил, и уже раз – и мы работаем. Оба! Это был тот самый коллектив, с которым нас свела судьба еще в Чечне, на платках.

Коллектив назывался «Времена года». Работать надо было от Горьковской филармонии. А нам-то что? Что Чечня, что горьковня, нам, татарам, одна хрен! Да и подальше от Москвы. Мало ли чего? Еж или Саша сегодня молчат, а завтра могут рот открыть, и такое вдруг оттуда полезет!

Ребята в коллективе оказались на удивление хорошие и дружные. Жили шумно и весело, все вместе, скопом. Толик устроил меня костюмершей. Все равно шью. Пускай лучше за деньги. И стала я с ними ездить на гастроли, почти всегда, когда меня отпускали Бобсон и Док с Джозефом. Вместе я их не сводила. Моя работа есть моя работа, я ее должна делать сама. Бобсон вел подготовку, подбирал ассортимент икон, реализовывал товар, все подводил под отчет. Я приезжала, вывозила товар, производила с Мадам окончательный расчет и пересчет.

С самой первой гастроли моя жизнь стала как зебра. Полоса эстрады, полоса контрабанды, полоса веселой и бесшабашной жизни, полоса полного стрема с избытком адреналина. Гастроли, гостиницы, суточные, приезды, скверик, сдача, Мадам, Посол, иконы, товар, Бобсон, поезда, отъезды…

Гастрольная жизнь мне понравилась. Переезды, города, поезда, самолеты, север, юг. Чего только ни происходило на гастролях! Также весело, как и в моей контрабандной жизни. Но главное, что случилось на гастролях, – мы перестали ругаться с Толиком. Мы наконец-то стали совершенно чужие друг другу. Поняли, что не только он мне не нужен, но и я для него чужой человек. Чемодан без ручки. А когда над тобой ничего больше не нависает, перекрывая доступ кислорода, как же легко дышится! Это было главное сокровище, добытое из горшка.

В Горьком я познакомилась с удивительными людьми. Знакомьтесь, один из них. Мой сводный брат Витюн Жирухин. Он работал в коллективе мимом. Не мимо, а мимом, в смысле показывал пантомиму. По молодости и наглости он поступил даже в эстрадно-цирковое училище. Вы все знаете, что в артистических учебных заведениях на первом курсе учатся народные артисты, на втором заслуженные, ну а на третьем просто артисты, которых потом засылают на работу в какую-нибудь тмутаракань, типа Сыктывкар. Хорошо, если на третьи роли, а то и вовсе на массовку статистом.

Город Сыктывкар находится как раз через дорогу от северного полюса. Вы в курсе. На счастье Вити, его заслали не одного, а в компании таких же молодых и честолюбивых. Все вместе они осваивали просторы тундры, ездили по кацапетовкам (от слова КАЦАП – значит русский), любили одних и тех же девушек (потому что их там вообще мало). Однажды ночью даже спали на бильярдном столе, в каком-то Богом забытом клубе. Получали одни и те же копейки за весь этот нечеловеческий труд в тяжёлых арктических условиях, вместе с белыми медведями и северными сияниями, когда полгода день, а полгода ночь. Но вы молоды и энергичны. Вы ещё не знаете, что такое простатит, радикулит и цистит, которые вы себе там наживаете, в надежде на светлое будущее. Вы ещё не вступили в тот возраст, про который Маррти Ларни правильно сказал:

– Возраст, это когда человек начинает терять волосы, зубы и иллюзии…

А потом один из них оказывается более самолюбив, чем другие, и переводится в г. Горький. И после скандала с «неправильным гардеробом, исполнением и поведением» становится звездой. Валерием Леонтьевым. Постепенно к себе в Горький он перетаскивает своих северных друзей. И Витюна тоже. И даже сосватывает ему в жены девушку из своей подпевки – Шарлотку.

За неимением квартиры Витюн и Шарлотка жили в местной гостинице. А г. Горький был тогда знаменит тем, что там совсем по-чёрному пили, прямо с утра! Мы так его и звали – пьяный Город. Это, наверное, потому, что нельзя такими словами обзывать целый город. Вместо город Нижний Новгород – Горький! Он, и правда, станет энергетически отрицательным. Горьким для его жителей….

А еще Бог мне подарил Вовку Кулешова! Спасибо тебе, Господи! Как он умел и любил дружить!!! И, что самое главное – он научил дружить меня!!!

Может, это жизнь его толкала к людям, или может еще чего, но он был наш любимчик. Бог наградил Вовку всеми известными на белом свете талантами. Он пел, играл на гитаре, рисовал, сочинял стихи, сочинял музыку, мог экспромтом выдать такую остроту или каламбур или еще что-нибудь неожиданное, что все диву давались. Причем он относился ко всем своим талантам по-настоящему, на полном серьезе. Когда он понял, что у него есть голос, он запел. Потом послушал-послушал мнение друзей со стороны, поверил им и… поступил в консерваторию, захотел стать оперным певцом. Два курса проучился отлично, но вдруг бросил. Поступил в театральное училище и решил стать артистом. Параллельно он решил, что станет художником и очень в этом преуспел, зарабатывая на жизнь тем, что расписывал панно в кафе и оформляя витражи и окна…в магазинах. Это было профессионально и потрясающе красиво.

Весь свой дом он наполнил портретами своей любимой жены Светланы, маленькой дочери и собственного себя любимого. А еще он писал потрясающие стихи, и сам же сочинял к ним музыку. Стихи, в основном, были про любовь, а это значит про Светку. Эти песни он пел на кухне нам, своим друзьям, а мы слушали, разинув рты, и восхищались.

На сцене он работал конферансье и пародистом. Пародировал он до такой степени похоже, что, иногда под утро, набравшись водки, мы звонили по друзьям и городили такие огороды чужими голосами, смех да и только. Мы развлекались, а народ верил!

Вовка был человеком с большой буквы, другом с большой буквы и артистом с большой буквы. И было у него друзей невероятное количества во всех городах и весях Советского Союза. Вся эта куча друзей постоянно передвигалась транзитом через Москву, а значит, через Вовкину квартиру туда и обратно. Приезжали в Москву по делам, а значит, останавливались у Вовки.

Вот так влюбляясь друг в друга, мы ездили на гастроли или репетировали новый репертуар в гостинице и ждали поездок домой.

ГОЛОДНОЕ ПОДПОЛЬЕ В СОВЕТСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Помню один такой приезд домой. Не успела я перешагнуть порог дома, как тут же истерически заорал телефон. Такое впечатление, что он изо всех сил терпел-терпел, как при диарее, а как только почувствовал, что мы подошли к новому крыльцу, не выдержал и…

В трубке так же истерически орал Док. На предмет интереса про нашу совесть. Конечно, у нас есть совесть. Конечно, могли и раньше. Начинаю звонить Бобсону. Там тоже полный аврал. Док тут же вместе с Джозефом сорвались с места и уже через час были у меня с грандиозными новостями.

Три посла решили вместе вывезти очень много товара. Все дело в том, что один из них уезжал домой, в Африку, навсегда. Срок закончился. Вот они и решили, на посошок, деньжищ загрести побольше. Оказывается, один раз в полгода посольства имели право, порознь или все вместе, отправлять за границу один большой фургон диппочты.

То есть, берется один большой «Рафик», забивается битком до самой крыши, опечатывается и отправляется за рубеж без права досмотра, то бишь, вскрытия. Три посла решили этим правом воспользоваться. В складчину. А как же, у них же Нина есть. И сама честно заработает, и другим даст. В общем, все по-честному. Можно облокотиться.

Раньше товар перевозили какой? Сугубо в размер чемодана. А при машинной транспортировке можно было закупать самые большие иконы, размером в дверь. В Москве такая громадина стоила в два-три раза дешевле, потому что размерчик был неходовой и в чемодан только распиленная влезала.

И начались у нас новые контрабандные будни. Бобсон с Менделеевым производили отбор, потом свозили доски во вторую квартиру, потом Саша-таксист производил переброс товара ночами в посольство, попеременно то с Доком, то с Джозефом, иногда перегружая на дипмашины. Я же вместе с Мадам по ночам сортировала и упаковывала в ящики, описывая и составляя каталог. Ночью пашем, а днем спим. И все должно быть тихо-тихо, чтобы ни одна душа даже в самом посольстве не могла догадаться и заподозрить. В наше дело был посвящен только повар. Звали его очень смешно. Посебул. Перевод с английского: возможно, может быть. Просто он всегда приговаривал: «посебул, посебул»…

Работали мы с Мадам, не покладая рук, целых две недели, и целых две недели я жила в посольстве. Через четырнадцать дней мы подвели итог. Икон было упаковано на сумму около пятисот тысяч рублей. Самая большая была размером с окно. Все остальные чуть-чуть поменьше. Послы оплатили триста тысяч, а еще на двести с хвостиком мы взяли на комиссию. Пришлось скрести по собственным сусекам. Это было сложно, потому что золотые монеты все еще не были проданы, да и вообще они не имели к послам и иконной команде никакого отношения.

Доски на комиссию взяли на один месяц. Значит, надо было как-то пережить этот месяц на подножном корму. Обратно нам должны были привезти товар.

Много товара. Очень много товара.

Платки, часы, аппаратуру и еще носильных тряпок для себя. Приодеться надо же. Мы же еще молодые.

Приняли такое решение: Толик уезжает на гастроли, а я и Менделеев переезжаем жить к Бобсону. Во-первых, экономнее, во-вторых, у Бобсона маленький ребенок, куда с ним подашься. А еще у Бобсона трехкомнатная квартира. Места много.

Я оставила адрес и Доку, и в посольстве. Дом, в котором теперь мы все жили, был совершенно новый, квартира на десятом этаже не до конца обставлена, даже телефона нет. Только автомат на углу. В самой большой комнате был диван, который достался мне. Напротив прямо на полу стоял видюшник со всеми примочками. Менделееву достался пол в детской комнате с надувным пляжным матрасом. В спальне на новой большой кровати – Бобсон и его жена Лена.

Лена это вообще отдельная история. При всей Бобсоновской элегантности и заматерелости он мог бы выбрать что-нибудь и получше. Это было такое бледное создание, маленькое, тощенькое, всегда ходящее в старом и рваном халате, из-под которого впереди торчала старая ночнушка. Сам халат был когда-то стеганным, а теперь все нитки порвались и висели бахромой. А еще он был весь в пятнах и с пуговицами, выдранными снизу ровно до талии.

Спать мы укладывались под утро, потому что почти всю ночь жили на моем диване в бледно-молочном свете мерцающего экрана телевизора, а просыпались после обеда, делать-то все равно было нечего. У нас наступило время Полного Ничегонеделания. Дольче фар ньенте – как говорят немцы. Шить я не могла. Клиентам незачем знать, почему я не дома.

Проедая мизерные остатки денег, мы ждали. В конце концов выяснилось, что денег нет даже на хлеб. Ни копейки. Спасла нас соседка. Дала нам в долг сто рублей. Стали жить дальше. Месяц медленно-медленно, но заканчивался. Вот уже два дня осталось.

От видеофильмов меня стало тошнить. Одно и то же. Стрельба, кровища, монстры, инопланетяне в соплях, трупы, вурдалаки, оборотни да порнуха… Тоска.

«Скорее бы это все закончилось», – молила я Бога и не представляла, что все еще только начиналось…

Прошел месяц, прошло еще два дня. На последние деньги я поехала к Доку. И получила потрясающую новость:

– Мадам нету. Машина с товаром потерялась, поэтому она вместе с Джозефом уехала ее искать. Обычно большую отправку делали через Брестскую границу, но так как на этот раз груз был ну уж очень хорош, решили переезжать в Финляндии. И так это дело законспирировали, что даже мне про это не сказали. «Рафик» ушел и с концами. С тех пор про него ни слуху, ни духу.

От злости я выгребла у него денег, сколько нашла. Хоть на жизнь.

Док рекомендовал ждать Мадам. А что еще делать? Я звонила втихомолку Лене. Он обещал все бабки выдать через две недели. Сумма-то большая, и покупатель ее пока собирал. Я, конечно, поняла, что никакого покупателя нет, а деньги ищет сам Леня. Не каждый день ювелиру попадается настоящий товар, а не подделка.

Мы ждали еще… целый месяц. К тому времени вернулся Толик, у которого мы тоже забрали все деньги. Но и они быстро закончились. Мы еще три раза опустошали соседский кошелек. Скоро деньги кончились и там. Остальных соседей мы не знали. Брать деньги больше было неоткуда. И вот на последний пятак в метро мы снарядили в путь-дорогу Менделеева. Пусть у друзей хоть что-то займет.

– Без еды и денег обратно даже и не возвращайся! А то помрем голодной смертью.

На улице уже была зима. Заезжали мы по осени. И «пошел он, метелью гонимый» по голому, застывшему и замороженному полю, весь какой-то скукуеженый в тоненькой курточке и ужатый от ветра и снега. Вернулся через пару часов. С деньгами. И привел с собой друга с авоськой еды и водки.

Мы продержались еще одну неделю.

Хуже всех было Ленке. Ведь ей надо было не только нас кормить, но и своего двухлетнего сына. А он кричал: «Мать! Карми музыка! Музык есь хоцет». Я, конечно, была самая виноватая. Виновата, что негры мои. Виновата, что в их квартире сидели. Виновата, что с Ленкой на кухне не маялась в творческой тоске. Виновата, что денег не было…

Так продолжалось еще целый один месяц. Месяц общественных мучений.

Но вот однажды поздно вечером, по прошествии двух месяцев с длинным хвостом, когда мы в душе уже поставили на этом деле крест, выяснив, что от Мадам ничего не слышно, раздалось неуверенное царапанье в дверь. Услышала этот скреб Ленка и позвала знаками Бобсона. Мы все к двери на цыпочках подались. Решили, что нас вычислили «комиссионщики». Хотят получить свои бабки.

Мы решили отбиваться. Взяли, кто что мог. Я нашла на кухне тесак. У Менделеева был в руках собственный зимний сапог. А Бобсон где-то подцепил железный ломик. Смешнее всех вооружилась Ленка. При ее весе в тридцать килограммов и росте ниже цыплячьего, в руках у нее оказалась гантель, которую она тощенькой ручкой гордо и как-то криво держала над головой. При этом казалось, что ручка вот-вот переломится, гантель непременно упадет ей на голову и прибьет насмерть.

– Кто там? – тихо спрашивает Бобсон.

– Я… – говорит дверь неуверенным женским голосом.

Кто я? Может, соседка? Бобсон приоткрыл дверь до малюсенькой щелочки и просунул туда один глаз. И вдруг резко распахнул ее настежь. За дверью стояли Док и Мадам собственной персоной.