Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Образованность – нигде это понятие не чувствовалось так явственно, как в прокофьевском доме. Не расстававшаяся с книгами жена Елена Григорьевна. Сестра Наталья Петровна, которая вела историю в гимназии и в Училище ордена Святой Екатерины, иначе – Екатерининском институте вместе с братом, преподававшим там же музыку. Не одна ли из причин высокой музыкальной культуры в России перед Октябрем – то, что в средних учебных заведениях, от гимназий до городских четырехклассных училищ, преподавали музыканты самого высокого уровня. В Екатерининском институте занятия вместе с профессором Прокофьевым вели Авранек и Чесноков. У каждого учебного заведения складывалась в этом отношении своя традиция. Но Григорий Петрович сотрудничал к тому же в газете «Русские ведомости», которые издавал Александр Аполлонович Мануйлов, профессор Народного университета, Университета Шанявского и Высших женских курсов.

Необычность, а главное, результативность прокофьевского метода (ученики обычно проходили за год программу двух лет обычной государственной музыкальной школы) требовала скорейшего пресечения по поводу соответствующего ярлыка, и ярлык был найден. Формализм! И космополитизм! потому что используется техника и потому что такого еще у нас не было. Первое объяснение даст, само собой разумеется, газета «Правда». Немногословно и безапелляционно. Лучшего примера нечего было и искать. Оставалось провести разоблачение. Публично. Громко. Пусть на детях и на их примере.

На экзамене, для которого потребуется зал огромного жилого дома композиторов на Миусской площади, все как на будущих политических процессах. Каждый из учеников проигрывает свой зачетный репертуар. И сразу дробь социологических терминов. Слова об идейной чистоте. О формалистических вывертах под влиянием разлагающегося (уже разложившегося?) буржуазного искусства. О борьбе за незыблемость эстетических основ (чьих?). О необходимости отстаивать каноны красоты, которые оказываются под угрозой благодаря внушаемому с самого раннего возраста «нигилизму и принципу внутренней независимости в культуре».

Речь Михаила Фабиановича Гнесина: «Советские дети должны выражать в искусстве не индивидуалистические пережитки, но то содержание, которое им укажут руководители нашей партии». Всех рангов. И во всех областях.

В этом же угрюмом подвале спустя пятнадцать лет будет отмечаться 60-летие другого Прокофьева, Сергея. Почти пустой зал. Радиофицированный, чтобы передать слова хворавшего и не пришедшего на вечер композитора. Юбилейный концерт из двух исполнителей – Нина Дорлиак и Святослав Рихтер, исполнившие сказку «Петя и волк». Других желающих выступить исполнителей, несмотря на напечатанную заранее программу, не нашлось.

И кстати. После полного «методического» разгрома Григория Прокофьева в коридорах, шепотом предложение родителям выступавших учеников уже бывшей лаборатории переходить в гнесинскую школу. С повышением! Минимум на два класса программы! «Если при его-то способностях ваш ребенок оказался бы в настоящих умелых руках!»

Сначала у прокофьевской лаборатории отнимут право вести теоретические предметы: учеников обяжут присутствовать на уроках музыкальной грамоты в районной музыкальной школе и там же петь в хоре, чего профессор вообще не допускал. В зале былого демидовского дворца в Лаврушинском переулке было душно. Кисло пахло мокрыми валенками. На немытых полах громоздились искореженные канцелярские стулья. Ребята шумели. Педагог, совсем как в школе, бил по столу кулаком, требуя внимания и выставляя провинившихся в коридор…

Занятия по фортепиано в соседнем переулке. Дом красного кирпича, в два этажа, – церковный. Николы Чудотворца в Толмачах. В окнах облезлый куб. Без крестов. Замызганные окна за церковными решетками. Стены в черных потеках. Запасник Третьяковской галереи. Отец Михаил Фивейский – бывший настоятель. Может, вообще бывший. В церковном доме районная музыкальная школа.

«Школу устроили!» Техничка тетя Клаша смахивает с рояля пыль. «На нем барышня Татьяна Михайловна играла. Поповна. А рядом отец дьякон жил – так у него пианино и барышень две. Зинаида Петровна и Любовь Петровна. Не только что сами играли. Детишек обучали, бедных. Задаром. Батюшка ихний тоже у Николы в Толмачах служил. И у псаломщика, на первом этаже пианино. Там петь собирались. А эти, вишь, школу объявили. На чужом чего проще».

«А где же все те?» Тетя Клаша накидывает на голову черный ситцевый в белую крапинку платок. Стягивает узлом. Глядя в пол: «Выходит, нету, коли ваша школа…»

Выходит, нету… И Экштейнов из соседнего, восьмого по Малому Толмачевскому, дома с фабричкой металлических изделий, где слесарил муж тети Клаши. И Протопоповых – их дома полпереулка занимали. Прямо от Канавы – кто бы из москвичей сказал «Водоотводный канал»! На всю Москву славились – о слепых заботились, их приюты содержали. Доктора у них квартиры снимали знаменитые. Гриневецкий Болеслав Иванович с супругой. Она-то зубной врач. У кого денег нет, так принимали, никому не отказывали. Из Варшавы приехали.

Нет церковного старосты Проскурякова, что дом имел по Большому Лаврушинскому, стенка в стенку с демидовским владением. Торговый дом по кожам у них с папашей был. Андреевскую купеческую богадельню за Калужскими воротами опекал – денег не жалел.

Только тетя Клаша не права: не наша школа. Не прокофьевская. Мы – сиюминутные, тоже уже бывшие, приютившиеся здесь на считаные дни.

За дверью в коридоре разговор. Шелестит, шелестит. Елена Самойловна возвращается. Собирает ноты. «С осени у тебя будет другая учительница». – «Но почему?» – «Твои родители кого-нибудь найдут. Или Татьяна Григорьевна Шаборкина». – «Почему?!» – «Нам больше не разрешают работать…» – «С ребятами?» – «И с Григорием Петровичем». – «Насовсем?»

Ассистент профессора молча отводит глаза…