Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Патриаршие пруды

Около ста лет назад историк П. Бартенев писал об этих местах, что живут здесь «по преимуществу люди, принадлежащие к достаточному и образованному сословию, где тишина и нет суетливой торговли». Еще веком раньше, сразу по окончании Отечественной войны 1812 года, именно сюда приехал замечательный наш баснописец Иван Иванович Дмитриев свой век «доживать на берегу Патриарших прудов, беседовать с внутренней стражей отечественного Парнаса и гулять сам друг с домашним своим журавлем».

В тишине и покое Патриарших прудов И. И. Дмитриев проведет 25 года, будет принимать у себя Карамзина, Вяземского, историка Погодина, Жуковского, Пушкина-дядю, Василия Львовича, и Пушкина-племянника, Александра Сергеевича, Гоголя и Баратынского. Впрочем, Баратынский станет его соседом, и вместе назовут они Патриаршие пруды «Приют, сияньем муз согретый».

Со времен Бориса Годунова была эта земля отдана патриархам московским, называлась Козьей слободой и имела три пруда, наполнявшихся считавшейся удивительно вкусной и целебной грунтовой водой. Отсюда сохранившееся до наших дней название Трехпрудного переулка.

Но потребности застройки привели к тому, что два пруда были засыпаны. К 1831 году местность вокруг оставшегося пруда была распланирована и засажена деревьями в расчете, что «место сие сделается приятным для окрестных жителей гулянием», как писал «Путеводитель по Москве». Сложилась здесь и своеобразная традиция – гуляний «семейственных», непременно родителей с детьми, в стороне от «московских торжищ». Именно для детей стал заливаться каток, который в конце XIX века перешел в ведение первого Русского гимнастического общества «Сокол». По субботам и воскресеньям для тех же маленьких москвичей с родителями приглашался каждый раз иной духовой полковой оркестр. Известно, что самым большим успехом пользовались духовики Самогитското полка, которых ждали с нетерпением из-за их «слаженности» и прекрасного репертуара. Стоит вспомнить, что на Патриаршие пруды привозил своих дочерей кататься на коньках Л. Н. Толстой. Для взрослых существовал превосходно оборудованный каток в зоопарке, списанный в «Анне Карениной».

Летом и весной славились Патриаршие пруды соловьиным пением. В тишине их аллей разливались птицы, которых довелось слушать постоянно приходившему на прогулку Алексею Николаевичу Толстому.

Именно в этих местах, приобретших в прошлом веке название московского Латинского квартала, проводит свою единственную московскую зиму Александр Блок. Здесь первая московская квартира юного Маяковского (Спиридоньевский переулок, 12 – во дворе), его гимназия и квартира друга – сына знаменитого московского архитектора Ф. О. Шехтеля – Льва Жегина-Шехтеля. Вместе с художником-сверстником Василием Чекрыгиным они «колдуют на прудах» над первой самодельной книжкой стихов Маяковского «Пощечина общественному вкусу». И как бы кто ни относился к ранней поэзии поэта – она ярчайшая страница московской культурной жизни.

А. Н. Толстой не случайно говорил о магнетизме «патриаршего уголка», его удивительной притягательной силе. Достаточно назвать семейное гнездо знаменитых наших актеров Садовских. Их дом стоял в начале Мамоновского переулка, и жили в нем три поколения, трогательно тянувшиеся к уголку, который великая старуха (по ее сценическому амплуа) Ольга Осиповна считала своим садом. Погожими днями, возвращаясь после спектакля, она объезжала пруды, «чтобы отдохнуть душой в тишине и покое». А ее сын, народный артист СССР художественный руководитель Малого театра Пров Михайлович и внук Пров Провович до конца своих дней жили в Спиридоньевском переулке – «поближе к соловьям»…

С 1897 года здесь Можно было видеть Л. В. Собинова, а с 1902 года реформатора русского классического балета А. А. Горского, назначенного балетмейстером императорских театров. Тогда же живет в Патриаршем переулке Гликерия Николаевна Федотова. И есть еще одно не потерявшее с годами своего очарования имя – киногероя первых немых лент И. И. Мозжухина – он постоянный гость у родных, которым принадлежал дом по Малой Бронной, 28, – Мозжухиным Прасковье Андреевне и Михаилу Андреевичу с Марией Васильевной.

Никогда не имевший собственной мастерской В. И. Суриков осенью 1890 года устраивает ее себе в Б. Палашевском переулке – это время его работы над этюдами к «Взятию снежного городка», как вскоре и В. Д. Поленов в конце Спиридоновки.

И не менее важно, что связаны наши Патриаршие пруды с четырьмя большими московскими зодчими – Ф. О. Шехтелем, И. В. Жолтовским, Львом Рудневым и Леонидом Павловым. Шехтель строит здесь нынешнее аргентинское посольство, один из интереснейших памятников московского модерна – Дом приемов МИДа на Спиридоновке и дом для своей семьи (Б. Садовая, 4), Жолтовский – бывший дом Тарасова (Спиридоновка, 30) и Дом Московского архитектурного общества (Ермолаевский пер., 17), где, может быть, когда-нибудь появится мемориальная квартира Лидии Андреевны Руслановой, народной певицы и собирательницы русской живописи. Творческая мастерская Льва Владимировича Руднева, автора проекта МГУ на Воробьевых горах, Военной академии им. Фрунзе, многих других московских зданий, находилась в им же самим выстроенном доме по Садовой-Кудринской (28–30), с окнами на пруды. Леонид Николаевич Павлов, автор зданий Вычислительного центра на Мясницкой (45), корпуса Госплана в Георгиевском переулке, жилых домов на Б. Калужской (2 и 39), в 1960—1970-х годах занимался живописью в мастерской Э. М. Белютина, расположенной здесь же. Москва не научилась уважать память своих зодчих, но неужели Патриаршие пруды не дают повода для установления новой традиции?

Всех связанных с прудами имен просто перечислить нет возможности, и все-таки как не назвать великого ученого И. М. Сеченова с его женой – первой русской женщиной-окулистом, живших в Патриаршьем переулке, оставивших воспоминания о здешних местах и ставших прообразами героев Н. Г. Чернышевского в его романе «Что делать?» – Кирсанова и Веры Павловны. Или содержателя цыганского хора Илью Соколова, постоянными гостями которого были композиторы А. Е. Варламов и А. Н. Верстовский. Это Варламов привез к Соколову Ференца Листа, увлекшегося с тех пор цыганскими мотивами.

Но один уголок прудов заслуживает совершенно особого внимания.

Это маленький квартал от «Дома маршалов», где жил Рокоссовский, до Малой Бронной и по М. Бронной до Садовой (дом 31/13 по Ермолаевскому пер. и № 3 по Садовой-Кудринской), принадлежавший одному из самых древних и знатных грузинских родов – князьям Сидамон-Эристовым-Арагвским. Их предок, эристав (удельный князь) Торникий служил со славой в византийских войсках, основал на Афонской горе Иверскую-Афонскую обитель и принял в ней иночество. Стоящие сегодня дома принадлежали князю Дмитрию Алексеевичу и его сыновьям. Сам Дмитрий Алексеевич окончил курс в Царскосельском лицее, занимался историей, стал одним из участников «Военно-энциклопедического лексикона», а в 1842 году издал «Словарь исторический о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых», за что был удостоен Демидовской премии.

Страна Молчановка

Сегодня эти старые московские улицы – Большую и Малую Молчановку, перекроенные новым строительством, в полном смысле слова затиснутые на позадки Нового Арбата, вспоминают чаще всего в связи с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Здесь он провел юность, студенческие годы, здесь находится его Дом-музей. Только на самом деле это настоящая страна, один из самых загадочных и по сю пору неразгаданных московских уголков, со своим символическим смыслом.

Начать с названия – оно появилось всего лишь в екатерининский век, сменив действительно древние и запечатленные в древнейших летописях и планах. Тогда Большую Молчановку составили Стрелецкая улица и Трубников переулок, Малую Молчановку, Манаковский переулок и Трубники. Была здесь стрелецкая слобода, зато никогда не было, как на том настаивают расхожие справочники, слободы трубочистов и печников. Название переулкам дал «Государев съезжий двор трубного учения» – первая государственная музыкальная школа, готовившая музыкантов-духовиков, которым москвичи отдавали безусловное предпочтение перед исполнителями на иных инструментах. В XVII веке самым большим спросом пользовались «городовые музыканты» – гобоисты, валторнисты, трубачи, кстати, составлявшие и непременные полковые оркестры.

Так вот по какой причине оказалось нужным сменить исторически обоснованные названия именем Михаила Молчанова, участника событий Смутного времени? Он и в самом деле принимал участие в развертывавшихся на московских улицах сражениях, но он же выступает прямым убийцей Федора и Марии Годуновых. В день смерти Лжедмитрия бежал из Москвы к литовской границе, распространяя повсюду слух о чудесном спасении царя Дмитрия, и в конце концов нашел Ивана Болотникова, двинувшегося на Москву с огромным войском. Чем же можно объяснить подобное переименование да еще двух улиц?

Или другая загадка. Пушкин, рождение которого мы связываем с Немецкой слободой и Елоховом, сам называл местом своего рождения Молчановку, и ни родители поэта, ни старшая сестра не опровергали его слов. Родившийся действительно на полпути к Немецкой слободе Лермонтов – у Красных ворот, по выражению своего друга, «учился любить Москву на Молчановке». «Москва моя родина и такою будет для меня всегда», – писал он здесь в 17 лет. Узел внутренней связи двух наших величайших поэтов.

Положим, есть достаточно оснований считать, что первой квартирой привезенного в Москву бабушкой 14-летнего Лермонтова становится дом Мещериновых на Сретенском холме. Этим же родственникам мальчик обязан появлением на редкость удачного своего наставника, будущего профессора «российского красноречия и словесности, древних языков» А. З. Зиновьева. Но первую зиму Лермонтов проводит на Поварской, в доме В. М. Лаухиной (№ 24). В сентябре 1828 года он зачисляется в четвертый, старший, класс Благородного пансиона при Московском университете.

С какой любовью Зиновьев напишет в своих воспоминаниях: «Как теперь смотрю на милого моего питомца, – отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплескания. Тут же Лермонтов удачно исполнил на скрипке пьесу и вообще на этом экзамене обратил на себя внимание, получив первый приз в особенности за сочинение на русском языке».

Но квартира у Лаухиной не устраивает бабушку Е. А. Арсеньеву, она переезжает с внуком сначала в соседний дом (№ 26), а затем в дом № 2 по Малой Молчановке. Этот последний переезд совпадает с новым поворотом в судьбе Лермонтова: из Благородного пансиона, преобразованного высочайшим указом в гимназию, он переходит своекоштным студентом на нравственно-политическое отделение Московского университета.

Между тем студенческая жизнь Лермонтова складывалась не слишком удачно. После первых дней занятий лекции осенью 1830 года были прерваны из-за начавшейся эпидемии холеры. «Зараза, – вспоминал один из очевидцев, – приняла чудовищные размеры… Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города». Елизавета Алексеевна с внуком осталась в Москве, и большую часть времени Лермонтов проводил в своей комнате, в мезонине дома на Малой Молчановке.

Его светелка была обычной светелкой молодого учащегося человека и мало чем отличалась от комнатки А. И. Герцена в тех же арбатских переулках, в таком же доме с мезонином. У Герцена – диван, на котором он спал, а днем занимался, придвигая небольшой ломберный стол, стулья, книжный шкаф и в соседней, совсем крохотной, комнатенке глобус, электрическая и пневматическая машина, на стенах ландкарты. У Лермонтова – диван, деревянная кровать, книжный шкаф с литературными новинками и письменный стол под окном с непременным глобусом. Никаких предметов роскоши, никаких лишних удобств, если не считать развешанных по стенам гравюр. Здесь Лермонтов будет работать над своими юношескими драмами, одним из вариантов «Демона», напишет больше ста стихотворений, переживет новое и мучительное увлечение «Н.Ф.И.», которая осталась равнодушной к его чувству.

Занятия в университете смогли возобновиться только в январе 1831 года. Вокруг Лермонтова собирается кружок друзей, которым, как и ему самому, дороги вольнолюбивые мечты. Это А. Д. Закревский, автор нашумевшего памфлета о Царе-Горохе, «милый друг» Н. С. Шеншин, с которым Пушкин будет получать рукописи Дениса Давыдова, Алексей Александрович Лопухин – с его сестрой Варенькой поэта соединит глубокое и до конца жизни сохраненное чувство. Общение с Лопухиными было тем более удобным, что жили они на Большой Молчановке. И наконец, еще один друг, племянник жены Дениса Давыдова, Н. И. Поливанов. Ему Лермонтов посвятит «Последнего сына вольности». Ему же в альбом он впишет 23 марта 1831 года строки «Послушай, вспомни обо мне…», снабженные на полях припиской Поливанова с отдельными лермонтовскими вставками: «Москва, Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью, когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания».

Имелось в виду изгнание из университетской аудитории отличавшегося грубостью преподавателя М. Я. Малова. А. И. Герцен, как один из зачинщиков, был посажен в карцер. Лермонтов предполагал, что наказание, а может быть, и исключение не минует и его. 1 мая 1832 года он подает прошение об увольнении «для перевода в императорский Санкт-Петербургский университет». Но продолжать университетское образование поэт на самом деле не собирался. По совету родных он решает поступить в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Разлука с Москвой оказалась очень долгой. Начинать новую страницу своей жизни уезжал Лермонтов из дома на Малой Молчановке.

Три гвоздики на мерзлой плите

Всего три. У подножия памятника Грибоедову на Чистых прудах. Больше телекамера не сумела найти. Кроме этих гвоздик – дежурные слова. Дежурное заседание памяти драматурга. Несколько сюжетов на телевидении, радио, в газетах. И главный праздник, о котором только и стоило говорить, в смоленской Хмелите.

Это стало правилом – переносить литературные торжества за пределы столицы. Лермонтовская Пенза, тургеневский Орел, толстовская Ясная Поляна. Грибоедов должен был занять место в общем ряду. Но как быть с самым московским писателем и самой московской комедией, с физической невозможностью даже временного их отделения от древней столицы? И если уж настаивать на выходе в российскую провинцию, то почему Смоленщина и Хмелита, а не Владимирщина? «Мы ленивы и нелюбопытны» – крылатая пушкинская фраза была написана в связи со смертью Грибоедова как обвинение современникам в безразличии к жизненным испытаниям и душевной трагедии удивительного человека. Судя по материалам так незаметно промелькнувшего двухсотлетия, любопытство не сумело проявиться, а безразличие… Что же, оно стало частью грибоедовской судьбы. Может быть, во многом и потому, что «Горе от ума» продолжает касаться слишком глубинных срезов российского бытия.

Любая официальная справка назовет дом на углу Большого Девятинского переулка и Новинского бульвара семейным гнездом Грибоедова, кое-кто – местом его рождения, большинство – владением матери, где прошло детство драматурга. Но – вплоть до 1799 года дом составлял часть городской усадьбы вдовы обер-прокурора Анны Алексеевны Волынской, тетки матери Грибоедова. По завещанию дому предстояло перейти в семью мужа Волынской, но благодаря удачно проведенному судебному процессу дядюшка писателя, владелец Хмелиты Алексей Федорович, завладел усадьбой и спешно перепродал ее в 1801 году сестре Настасье. Подобные родственные сделки в семье были приняты. Отец драматурга, служивший во Владимире по выборам, сумел добиться разрешения на приезд в Москву, где с этого времени и поселилась вся семья. Грибоедову исполнилось шесть лет. Через два года он стал воспитанником Благородного пансиона при Московском университете, в 1806-м – военным. Больше этого дома ему увидеть не довелось – усадьба сгорела дотла в 1812 году. Родители переселились во Владимир, где с ними провел весь следующий год тяжело заболевший Грибоедов.

И все же память о доме остается в наследии драматурга. Для всех исполнителей роли Чацкого представлялась необъяснимой неожиданно появляющаяся у их героя при первой встрече с Софьей дружески-покровительственная интонация, которая затем безоговорочно уступает место почтительно-уважительному отношению к героине, ощущению разделяющей обоих дистанции:

 
Не влюблены ли вы?
Прошу мне дать ответ…
Без думы, полноте смущаться.
 

Или тем более ранняя реплика: «Ну, поцелуйте же! Не ждали? Говорите! Что ж, рады, нет? В глаза мне посмотрите…». А. И. Южин заметит, будто перед ним две Софьи, и то же ощущение возникнет у Остужева и Прова Михайловича Садовского. Ошибка, неточность драматурга? Вовсе нет.

У Грибоедова была в юности ситуация общего детства с его ровесницей, хотя и без всякой влюбленности. Жившая во Владимире ближайшая подруга матери драматурга Наталья Федоровна Лачинова, урожденная Грибоедова, имела дочь Вареньку, которую забирают Грибоедовы в свой московский дом. Собственный – а до этого, непосредственно после свадьбы, молодые жили в наемных квартирах на Спасопесковской площади, где у них родилась дочь Мария, и на Остоженке, где появился на свет сын Павел. Метрическое свидетельство самого драматурга до сих пор не обнаружено, как и свидетельство о бракосочетании родителей.

Искренняя привязанность к Лачиновым приводит Грибоедова в 1812 году, во время пребывания во Владимире, в их усадьбу – сельцо Сущево, где памятью о нем остается беседка – пригодный для жилья скромный рубленый домик. Здесь же он находит исцеление у деревенской знахарки Пуховой. По воспоминаниям современницы, «он лечила кого настоями и травами, добрым взглядом и добрым словом. Грибоедов, кроме сильной простуды, страдал еще нервной бессонницей, и эта удивительной доброты женщина проводила с ним в разговорах целые ночи. Уезжая из Сущева, Александр Грибоедов хотел с ней расплатиться, но она ответила, что брать деньги за лечение – грех. Если она их возьмет, то ее лечение ему не поможет».

Почти родственная расположенность к Вареньке Лачиновой, впрочем, не переросла в серьезное чувство. И все же стоит вспомнить, что первым биографом драматурга станет именно Варенькин сын – Д. А. Смирнов. Образ же Софьи будет связан с другой девушкой.

Отечественная война многое изменила в семье Грибоедовых. В 1814 году умер отец, Сергей Иванович. Московский дом на старом пепелище закончила отстраивать Настасья Федоровна, естественно, не повторяя старого образца, но следуя изменившейся моде и своим не слишком значительным доходам. Сам Грибоедов как будто избегает приездов в старую столицу. Даже раздел наследства отца подписывает в Москве его доверенный. Направляясь в 1818 году на Кавказ, Грибоедов не задерживается у матери. Даже несколько дней становятся для него в тягость. Оказавшись в Москве в 1823–1824 годах, он предпочитает дому на Новинском бульваре дом своего полкового друга С. Н. Бегичева, там же заканчивает и впервые читает «Горе от ума». Он скорее гость в пресловутом семейном гнезде.

Но и в таком виде дом не доходит до наших дней. Сравнительно недавно он был снесен и отстроен заново – унылый новодел, не связанный с историей. Реставраторы даже не пытались восстанавливать типологические интерьеры – им на смену пришла казарменная учрежденческая планировка. Надо отдать должное дипломатическим способностям органов охраны памятников истории и культуры: на мемориальной доске нет ничего о пребывании здесь Грибоедова – только портретный барельеф и имя писателя.

Между тем подлинный памятник юности Грибоедова сохранился, хотя находится в плачевном состоянии. Приходская церковь Девяти Мучеников имела трагическую историю. Ее стены прошли через все виды поругания вплоть до совершавшихся здесь расстрелов. Возвращенная епархии, она именно в дни 200-летия постоянно бывавшего в ней вместе со своей семьей писателя (между прочим, именно ее исповедные росписи позволяют установить возраст Грибоедова и год рождения) оказалась на грани гибели. Занявший непосредственно рядом с церковью старательнейшим образом восстановленный и реставрированный по дворцовым нормам особняк ведущий деятель официального искусства начал возводить буквально впритык к древнему храму депозитарий для своих произведений. Без соответствующих разрешений и согласований. Вопреки категорическим протестам МГО ВООПИК. Исключая возможность совершения крестных ходов и рискуя обрушением обветшавших и не получающих технической помощи стен.

Кощунство? Да, кощунство. В отношении многострадальных московских храмов. И в отношении Грибоедова. Впрочем, здесь невольно рождается ощущение своеобразной традиции – уничтожения памятников в период юбилеев. Достаточно вспомнить, что дом, где жил и работал над оперой «Алеко» Рахманинов (и где находилась этажом выше квартира Боборыкина) на Воздвиженке был снесен именно в канун юбилея композитора, пышно и со слезой праздновавшегося во всей стране.

И еще одно. В те же дни, в связи с тотальным возвращением старых названий улиц, перестал называться улицей Грибоедова Малый Харитоньевский переулок. Трудно возражать с точки зрения общей концепции. Но почему в таком случае было не вернуть старое название нынешнему Пыжевскому переулку на Большой Ордынке, пусть его переименование приходилось на конец XIX века, – Грибоедовский? И это не случайное совпадение, но память об одном из прямых предков писателя, стрелецком полуголове Иване Федорове сыне Грибоедове. В советские годы исчез и второй переулок с таким же названием, находившийся в районе новой жилой застройки на берегу Москвы-реки, вблизи Новодевичьего монастыря.

Где же, как не в Москве, надо было хотя бы в связи с 200-летним юбилеем сказать, насколько крепко связан грибоедовский род именно с древней столицей. Пора внести поправку, что первый предок писателя по материнской линии не Федор Акимович Грибоедов, наиболее ранние сведения о службе которого восходят к 1632 году. Первая перепись Москвы 1620 года называет отца Федора – «государынина сына боярского Акима Грибоедова», имевшего родовой двор «у Покровских ворот, идучи в город, на леве». Под государыней подразумевалась мать Михаила Федоровича Романова – великая старица Марфа.

А служба самого Федора Акимовича заслуживает того, чтобы ее вспомнить. В качестве подьячего приказа Казанского дворца посылается он в 1638 году «для золотой руды». В 1646-м, уже как старый подъячий, служит в Белгороде. В июле 1648-го назначается дьяком в приказ боярина князя Никиты Ивановича Одоевского по составлению «Уложения». Весь 1659 год уходит у него на поездку с князем А. Н. Трубецким и Запорожье на выборы атамана и заключение договора с запорожцами. В 1664–1670 годах работает Федор Акимович в Разрядном приказе, составляя, по царскому указу, «Запись степеней и граней царственных», которая выводила Романовых из одного корня с Рюриковичами. Первые 17 глав труда представляли изложение «Степенной книги» XVI века, которые дополнило изложение царствования Федора Иоанновича и последующих царствующих особ вплоть до 1667 года.

Подобных служебных успехов не сумел добиться ни один из его потомков. Тимофей Иванович в петровские годы побывал воеводой в Дорогобуже, комендантом в Вязьме, получил договор на поставку пеньки в Адмиралтейство. Но пенька оказалась плохой. Вернуть к сроку в казну деньги за нее Тимофей Иванович не сумел, в результате принадлежавшие ему деревни были реквизированы, а сам он умер «от досады». Именно с него и начинаются, по существу, семейные погребения в Хмелите, перешедшей по наследству к прапорщику лейб-гвардии Преображенского полка Алексею Тимофеевичу, а затем к дядюшке писателя Алексею Федоровичу. Финансовые дела последнего были очень запутанными, как свидетельствует хранящееся в ИРЛИ «Дело о взыскании кредиторами денег» с него. Семь кредиторов вынуждены были искать управы на злостного неплательщика у властей. Судя по их свидетельствам, дядюшка одалживал деньги в 1810, 1811, 1812 и последующих годах. Его разыскивали, с него брали подписку о невыезде до уплаты долга. Только собрав с великим трудом часть необходимых средств, он может выехать из поместья, причем предпочитает Москве Петербург. Материальные мытарства продолжаются для него вплоть до смерти, наступившей в 1833 году, – косвенное доказательство, что не мог Алексей Федорович послужить, как считалось, прообразом Фамусова.

Другая ветвь Грибоедовых, к которой принадлежал отец писателя, не уступает материнской по древности. Начатое в 1792 году «Дело Владимирского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Владимирской губернии рода Грибоедовых» имеет в виду внесение семьи в VI часть родословной книги, где фиксировались роды, получившие дворянство до 1685 года. Дед писателя, Иван Никифорович, начал службу 16 лет солдатом в лейб-гвардии Преображенском полку и уходит в отставку в 1758-м в чине секунд-майора. В его послужном списке участие в битвах со шведами при взятии Гельсингфорса и Фридрихсгама. С военной службы Иван Никифорович переходит на гражданскую в Переславле-Залесском, Арзамасе, откуда он возвращается в родной Владимир «воеводским товарищем с награждением чином коллежского советника». С открытием в 1779 году Владимирской губернии он становится председателем губернского магистрата.