Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Московская квартира

«Московская квартира начиналась с кухни! И не вздумайте со мной спорить! – Алла Николаевна Лужецкая любила «повспоминать Москву». – При чем тут подъезд, парадное? Это все не главное. А вот кухня… Чтоб плита была большая, по меньшей мере шестикомфорочная, а то и восьми. С духовкой. С медным колпаком – для вытяжки. С перильцами кругом – чтоб не обжечься. Ставили-то их в новых доходных домах посередке, чтоб отовсюду подход. Стенки кафельные. Не белые, нет! А либо кремовые, либо с синим узорчиком. Под голландцев, выбор-то в магазинах этих плиток такой был – глаза разбегались.

Два стола деревянных. Добела выскобленных. Один – готовить. На другом частенько кто забегал к прислуге в гости – там чайку попить, покалякать. Без этого не бывало.

Ведь в квартире две жизни, как два входа – парадный и черный. По парадному – хозяева и гости. По черному – прислуга, поставщики, торговцы всякие. И мы, гимназисты. Родители сквозь пальцы смотрели. А тут сразу на кухне окажешься, кусок-другой чего-нибудь перехватишь. Если напроказил, заранее няне расскажешь, чтобы перед отцом заступилась, мать приготовила.

И комната для прислуги всегда была за кухней. К своему выходу поближе, и, если устал человек, отлежаться можно. У нашей кухарки полкомнаты кровать занимала высокая-высокая. Перин, пуховиков, подушек – под потолок. Все белоснежное. Все с подзорами. Не дай бог прислониться, помять – вот уж тут тебе зададут перцу! В углу укладка – сундук кованый, расписной. На него садиться было можно. В случае чего от родительского гнева укрыться. А на окне непременно цветы. Как на окраинах московских. Герань алая-алая. И невестин убор – копна цветов белых, в наших комнатах не принято было подоконники занимать. Цветы были. И много. Но все в кадках. Подальше от окон стояли. Олеандры. Рододендроны, листья огромные. Не гостиная, а настоящий зимний сад.

Среди них мебель расставляли, диванчики маленькие. Креслица. Все низкое. Мягкое, да еще на окнах непременно гардины прозрачные – от пола до потолка полотнище, почему-то все окна закрывали. И еще бархатные занавесы. Их не задергивали – только обрамляли окна. Вообще как-то прятаться за занавесками не прятались.

Столовая при случае залой служила. Буфет огромный, резной, во всю стену. Чего там на дверцах только не было вырезано: дичь всякая, зайцы, фрукты. Хозяева друг перед другое хвастались: кто на фабрике Шмита, кто на фабрике Фишера заказывал. Мода была на резную мебель. Особенно кабинеты целыми комплектами заказывали по разным старым итальянским образцам.

У букета досок, ящиков выдвигалось видимо-невидимо. Посуды в него входило превеликое множество. Как перед Пасхой и Рождеством уборка начиналась, посуду всю эту перемывали – так она целую, кажется, квартиру нанимала.

А около букета сервировочный столик с фаянсовой расписанной столешницей.

Всякие там цветы, кувшинки, лилии. Посуду чайную ли, столовую кузнецовскую на стол, конечно, не подавали – она кухонной считалась. Для стола кто что предпочитал – императорский завод, Попова, Гарднера, Вену, старую или новую, а столешницы и на самоварном столике были кузнецовские.

Без самовара чай пить невозможно казалось. И на кухне для него вытяжка имелась, уголь пакетами большими запасали в кладовке. На самоварном столике и полоскательница всегда стояла – для чашек, для ложечек.

Столы обеденные тоже разные были, но, сколько помню, обязательно раздвижные. У нас сороконожка стояла – на 32 персоны. А какой бы без нее пасхальный стол получился? Его как накрывали в субботу перед пасхальной службой, так и оставляли на всю неделю. Столько куличей, окороков в тесте, пасхи, снеди всякой наготавливали, что и обедов не готовили.

Вокруг стола – дюжина стульев. В начале века мода большая была на венскую гнутую мебель – коричневую или светло-желтую. Во многих семьях она столовые заполняла. У нас иначе – родителям больше нравилась дубовая. С точеными колонками по бокам спинок, с плетенками на сиденьях и спинках. Неподъемные! Зато прочно сидели, ох и прочно. Прислоняться ни в коем случае не разрешалось. Даже дома. Даже со своими семейными. И уж совсем нельзя на ножках качаться. «Спину держали». Наверно, потому и сутулых не было. Даже выражение такое московское было: старуха как палка.

В спальне – свой порядок. У родителей широченная постель под вязаным шерстяным одеялом – поле темно-вишневое, края – с узором посветлее. Таким одеялом не накрывались. Для сна пуховички были. Мягонькие, легонькие. В доходных домах не то что в старых московских домиках – жара зимой никогда не бывало. Так что пуховичок в самый раз был. Да еще перед сном отдушины открывали – в стенах такие были. Под самым потолком.

Кровать изголовьем упиралась в стену. А в ногах часто ставили ширмы. Красного дерева. И очень модные были с ручной вышивкой. Шерстью по крупной канве. Ширмой и ночные сосуды закрывали. Они обязательно под каждой кроватью и у детей, и у взрослых стояли – по квартире никто ночным временем не шастал. Из своей комнаты выходить полагалось одетым, причесанным. Ванну обычно на ночь принимали. Из воды да на улицу никто бы не пошел. Простуды очень боялись. И при том, что ванна была, в спальнях оставляли кувшины с водой – для утреннего умывания. Красивые они были – фаянсовые с узором. И такие же фаянсовые же тазики к ним. Потом уж все разом выносились и урыльники (они крышками прикрывались), и умывальные тазы. А постели стелить самим полагалось. Выходишь из комнаты, чтобы все в порядке было.

А ведь по-настоящему народу-то в квартире много было. Тут тебе родители, тут тебе дети, кому сколько Бог послал, тут тебе кухарка, горничная. О гувернантках и не говорю. И ведь у каждого своя комната. Только дети все скопом: детская и детская. Вот и выходило человек восемь в пяти-шести комнатах.

Главное – была бы кухня большая, просторная, чтобы стол обиходить. Все остальное – в тесноте, да не в обиде.

Давняя история, ставшая анекдотом, – спор Александра Николаевича Островского, знаменитого нашего драматурга, с не менее в свое время популярным автором романов Алексеем Феофилактовичем Писемским. О том, во что вкладывать деньги, – если они появятся! – в землю или в доходные дома. Островский был уверен: только в землю. Купил в конце концов свое Щелыково, а вместе с ним, по его собственному выражению, «вечную дыру в кармане»: поместье требовало постоянных расходов.

Писемский спал и видел себя домовладельцем, ежемесячно легко и просто собирающим плату со своих квартирантов. Но и эта мечта оказалась только мечтой. Квартиранты не торопились расплачиваться с домовладельцем. Дома требовали постоянного надзора, ремонта. И вообще, по заключению писателя, каждый должен заниматься своим делом и не наживать себе лишней головной боли.

Между тем в Москве конца XIX века четко определяется круг людей, для которых не существует проблем Писемского. Статистика свидетельствует: мелкие купцы из окраинных слобод начинают скупать дома в центре города, перестраивать их или строить заново, улавливают вкусы и потребности людей разного достатка и в точном расчете на будущих жильцов устраивают их жилье. Визитной карточкой Москвы становится на рубеже XIX–XX веков доходный, в полном смысле этого слова, дом. Со своим бытом, жизненным укладом, порядком, никак не напоминавшим еще так недавно любимые особнячки.

Стеклянный подъезд. Непременно стеклянный. Двойные высокие двери с медными ручками. Выложенный плиткой пол вестибюля под стеклянным колпаком над лестничным колодцем. Пологие ступеньки широкой лестницы. Обычно каменной. В очень дорогих домах, с ковровой дорожкой, прихваченной начищенными до зеркального блеска медными прутьями. На площадках между этажами низкие скамьи – для отдыха. В центре пролета – лифт в ажурной ограде. Из красного дерева. Тоже с диванчиком, обитым плюшем. И общее ощущение простора. Свободного дыхания. И «полноты собственного достоинства».

Лифт – предмет особенного увлечения живописца Врубеля. Вместе со своей женой, певицей Русской Частной оперы С. И. Мамонтова Н. И. Забелой-Врубель, он становится одним из первых жильцов только что отстроенного дома № 39 на Пречистенке. И хотя квартира художника на втором зтаже, он каждый раз поднимается на лифте до конца, чтобы потом спуститься к себе. У супругов нет средств на мебель – Врубель сам декорирует светлыми ситцами кухонные табуретки и скамьи, превращая их, по словам друзей, в предметы из сказочного царства. У Врубеля нет мастерской – он в этих же комнатах пишет своего знаменитого «Пана» и «Царевну Лебедь». Но зато у него есть лифт! Он катает на нем приезжающего в гости из Петербурга композитора Н. А. Римского-Корсакова.

От лифта требовалось, чтобы он был совершенно бесшумным. Шел плавно и – медленно. Скоростное передвижение еще никого не привлекало.

Непременно широкими делались и площадки перед квартирами, а входные двери двустворчатыми. Распахнутые настежь, они раскрывали всю прихожую, обставленную совершенно определенным набором мебели. Деревянная вешалка-стенка для верхних вещей. Круглая подставка для зонтов. Подставка для галош и ботиков, деревянная скамья, чтобы надеть те же ботики. Никаких украшений на стенах. И до блеска натертый паркет – его раз в две недели полагалось натирать профессиональному полотеру. Москва имела 43 фирмы, предоставлявшие такие услуги. Пол протирался, заливался горячим, иногда подкрашенным воском, точнее – восковой мастикой, и после высыхания с большой силой натирался. Полотеры всегда до пояса раздевались и щетку надевали на босую ногу. Мелочь, а как помнится…

Обычно от сравнительно небольшой и темной прихожей расходились дверь коридора и одна дверь вела в парадную комнату. Это могла быть гостиная или кабинет хозяина, если он занимался деловой деятельностью в домашних условиях. Ломавшиеся под разными углами коридоры или один коридор позволяли делить квартиру на отдельные своего рода секции – для родителей, детей, прислуги. Комнаты или все изолировались, или объединялись по две. Анфиладного принципа в этих условиях не существовало».

Алла Николаевна – удивительный человек. По ее собственным словам, ей по-настоящему посчастливилось. Она в конце 80-х живет в той же квартире, в которой родилась в начале века. Кривоколенный переулок, 7. Дом Строгановского училища, который строил ее отец, инженер-механик Михаил Николаевич Лужецкий, директор Российского союза взаимного страхования, ведущий инженер Московского губернского правления, непременный член Московского политехнического кружка. Мама, Вера Осиповна, как и полагалось, занималась благотворительностью – в Московском благотворительном кружке, в Елизаветинском благотворительном обществе. Иначе быть не могло.

Знание четырех языков. Не «чтение со словарем». На всех них Алла Николаевна свободно говорила, без ошибок писала. До Октября успела объездить всю Европу. В библиотеке – каталоги едва ли не всех крупнейших музеев с собственноручными пометками: на что обратила внимание, чем заинтересовалась.

В жизни Лужецкую спас Игорь Грабарь. Во всяком случае, от репрессий. Сначала устроил в реставрационные живописные мастерские Третьяковской галереи – книги Лужецкой по теории и практики реставрации стали классикой. В годы Великой Отечественной она не захотела уезжать из Москвы. Не допускала такой мысли. И снова по рекомендации Грабаря вошла в Государственную комиссию по описанию и документированию уничтоженных фашистами памятников архитектуры. Проделала фантастическую по объему и скрупулезности работу. Одно время преподавала в МГУ. И помогала, как умела, репрессированным товарищам. Составляла прошения, когда без разрешения приезжали в столицу с печально знаменитого «101-го километра». Так было с профессором Борисом Денике, оказавшимся в полном одиночестве.

Последние годы работала в Московском городском отделении ВООПИК. Хлопотала о московских памятниках. Первая заговорила о необходимости ввести статуи музейных домов – в смысле сохранения планировки, восстановления обстановки, особенно для начала XX века. Составила из своего архива огромный зрительный ряд. И до последнего дня «вспоминала Москву». И маленькая подробность. «Как обставлялись комнаты? Просторно. Удобно. Но это было удобство не распоясавшегося человека, не вседозволенности, а удобство относительно определенного уровня воспитания. Скажем, не класть локти на стол. Не разваливаться на диване. Видеть себя со стороны. И – быть красивым. Во всем, что делаешь. Простой секрет московской квартиры».

Дровяное отопление

Если центральное отопление становилось все более обязательным для возводимых в Москве в начале XX века новостроек, то все же основным в городе оставалось отопление печное, дровяное, применительно к жилым зданиям называвшееся в обиходе «голландским». К Октябрю оно составляло более 87 % для отапливаемых площадей.

Во многом благодаря усиливающейся тесноте городских жилищ еще в начале XIX столетия вырабатываются типы голландских печей, конструкция которых принадлежала не печникам-умельцам, а инженерам и над совершенствованием которых работали известные специалисты.

Голландские печи существовали «угловые» и «среднезальные», которые считалось рациональным делать «проемными» – помещать частью в проеме капитальной стены с выходами зеркал в 2–3 комнаты. Если печь выводилась не «проемная», то прилежащая деревянная стена прикрывалась «холодной четверкой» – слоем поставленных на ребро кирпичей. Печь несколько отодвигалась от этой облицовки – для круговой циркуляции воздуха. Для вида изразцовую облицовку продолжали до стены, оставляя внизу и под карнизом проходы для воздуха. При тщательной работе подобные отступы и проходы делались и с обеих сторон «проемной» печи в толще капитальной стены.

В деревянных зданиях голландские печи нижних этажей ставились на особые фундаменты. Обыкновенно во внутреннем углу выводили коренную трубу в несколько дымов и к ней приставляли печи в соседних прилегающих комнатах. В верхних этажах деревянных зданий голландские печи никогда не ставили на балки или стены во избежание осадки стен, трещин карнизов, штукатурки и отставания печи от коренной трубы. Здесь использовались или легкие железные печи, или голландские печи на рельсах, заделанных в кладку массивной коренной трубы. В каменных зданиях печи выкладывали на особых железных балочках, заделанных концами в стены. Для угловой печи считалось достаточным одной полосы, положенной наискось на обе каменные стены.

Изразцовая облицовка велась одновременно с кирпичной кладкой. При тщательной работе края изразцов притирали бруском из песчаника – чтобы они плотно сходились, – потом швы «распудривали мелом», размешанным на воде с примесью яичного белка. По высыхании швов на глине не оставалось. Как говорили инженеры-строители, работа печника требовала не столько навыка, сколько сообразительности. Полагалось вести кладку без притески кирпича, обязательно хорошо промачивая каждый кирпич – иначе к нему плохо пристает глина, а швы получаются толстыми и непрочными.

В начале XX века продолжали пользоваться спросом утермарковские печи – еще в 1820 году Утермарк придумал круглую печь с облицовкой листовым железом и воздушной камерой внутри. В 1830-х годах интересное усовершенствование конструкции было предложено архитектором Свиязевым. Его принцип был разработан в дальнейшем инженером Лукашевичем, П. Войницким, Степановым. Существовали также так называемые «комнатные калориферы» Собольщикова. Одновременно в строительной практике Москвы начала XX века продолжали использоваться и так называемые русские печи на кухнях. Их оставляли даже при наличии в доме центрального отопления.

Расчет использования топлива у домовладельцев на каждую комнатную печь признавался в 4 сажени и на каждую плиту 12 саженей. Отсюда определялась стоимость отопления в каждой квартире. Для общественных зданий применялись специально производившиеся в каждом отдельном случае расчеты.

Обеспечением топлива для казенных зданий Москвы занималась городская управа. В составе ее VIII отделения (угол Тверской и Охотного Ряда, дом Комиссарова) были заведующие отоплением городских зданий Алексей Павлович Казанцев и Александр Самойлович Свинарский; первый – инженер-механик, второй – член Московского отделения Императорского русского технического общества и член Московского автомобильного общества.

В их подчинении находился Стол заготовки минерального и древесного топлива, обеспечивавший городские учреждения, лазареты, госпитали, но и продажу населению Москвы по неспекулятивным ценам. Государственный противовес позволял удерживать стабильные цены на топливном рынке, но и предупреждать возникновение возможного дефицита.

Штат Стола был очень невелик – всего девять человек и четверо агентов по заготовке дров. Заведовал Столом инженер-механик Николай Васильевич Лошаков, помощник заведующего – инженер Сергей Петрович Ермолов. Заведовал заготовками собственно древесного топлива Павел Семенович Рябов.

В распоряжении Стола находились три склада топлива: 1) Уральский (Кожевники, Гусятников пер.), 2) Краснопрудный – на одноименной улице, 3) Пресненский – на Пресненском Камер-Коллежском Валу.

Частная торговля топливом охватывала весь город. Наиболее могучими были такие фирмы, как Товарищество К. Беш, имевшее – что очень характерно – свои основные склады рядом с казенными городскими, правление же и контору на Фуркасовском переулке, «Яков Рацер», располагавший конторой и бюро заказов на Тургеневской площади (основные склады – Б. Ордынка, 23, Б. Казенный, 4, Уланский пер., Павелецкая товарная, Виндавская товарная и Бутырская застава), «Рябушинский Пав. Мих. с Сыновьями» (Пресненский Камер-Коллежский вал, 17), Торговый дом «Струзер и Гофшнейдер» (контора – Мясницкая, 15, склады – Даниловская, 9), Д. А. Фурман (Варсонофьевский, 5; Георгиевский пер., 3; Милютинский пер., 19; Каретный ряд, 31; Маросейка, 10; Б. Сухарев пер., 31–33), «Чекин Анатолий Федорович» (Трифоновский пер., 30; 1-я Мещзанская, 86; Долгоруковская ул., 29; 2-я Мещанская, 10/16). В общей сложности торговлей дровами и бытовым углем занималось около 120 складов, более 30 торговых домов.

В отличие от провинциальных городов в Москве не существовало практики запасать топливо на всю зиму, особенно в центральной ее части. Большие запасы доставляли большие неудобства в повседневном обиходе и едва ли не главное – создавали возможность возникновения пожаров. В старых московских домовладениях еще сохранялись дровяные сараи, новое строительство обеспечивало хранение топлива обычно в подвальной части дома, которая с конца XIX столетия непременно перекрывалась железобетонными конструкциями. В доходных домах каждая квартира располагала собственной кладовой в подвале, где в последующие, советские, годы хранились также всяческие солентя и заготовки овощей на зиму.

До Октября дрова закупались в течение отопительного сезона в несколько приемов. Их старательно выбирали по роду дерева и по степени влажности. На складах дрова предлагались в виде поленьев, которые уже после доставки распиливались до необходимой длины и кололись. Такая работа выполнялась специально предлагавшими свои услуги пильщиками или местными дворниками за особую плату. Обычно дворники же разносили дневные и ночные приготовленные к топке порции по квартирам. Они же выносили и скапливавшуюся золу.

При наличии центрального отопления дома имели специальные люки, через которые выгружался уголь, и соответственно необходимые для растопки дрова. Нередко дровяные подвалы находились и под дворами. Тогда для их освещения стали использоваться металлические рамы со вставленными в них литыми стеклянными пирамидками, пропускавшими свет и вместе с тем достаточно прочными, чтобы по ним можно было ходить и даже ездить? – эти рамы укладывались заподлицо с дворовым асфальтом.

Наибольшие сложности представляла каменноугольная зола, которую истопникам приходилось выносить вручную и сваливать во дворе, отчего к весне образовывались настоящие горы. Их вывозили гужевым транспортом.

Для удобства приобретения топлива склады размещались на всех буквально улицах, включая и центральную, в собственном смысле этого слова, часть Москвы. Так, например, на Малой Никитской, 3 находилась торговля П. Г. Баркова, в Столовом переулке, 5 – Н. В. Богомолова, в Брюсовском переулке, 12 – Т. Н. Васильевой, в Малом Козихинском, 6 – М. Васильева, на Большой Никитской, 35 – Ф. Д. Горохова, в Леонтьевском, 23/2 – Г. Г. Кривоносова, на Малой Бронной, 17– В. И. Лепешкина, в Большом Палашевском и на Ермолаевском – К. И. Мейлихова, на Малой Бронной, 6 – Г. К. Ромина, на Большой Молчановке, 11/13 – М. Д. Смирнова, на Большой Бронной, 17 – Торгового дома «Шауб и К°».

Доставка топлива на промышленные предприятия осуществлялась платформами по основным и железнодорожным путям и специальным заводским веткам, которые прокладывались для доставки сырья и вывоза готовой продукции. В некоторых случаях для той же цели использовались грузовые трамваи. В основном же это был гужевой транспорт – конные платформы, запряженные парой тяжеловозов. Дома москвичей обслуживали чаще всего розвальни с одной лошадью, поскольку в течение зимы снег с мостовых не счищался.