Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Филатовская больница

Москвичи привыкли назвать эту больницу Филатовской, и это один из верных способов стереть в памяти имя той, которая действительно была ее основательницей. За неделю до смерти 87-летняя княгиня Софья Степановна Щербатова своей рукой написала завещание, по которому принадлежавшая ей усадьба по Садовой-Кудринской, 15 передавалась детям. Спустя 12 лет после специальной перестройки в усадьбе открылась Софийская больница. С ней был соотнесен детский приют для неизлечимых больных Святой Софьи на Воронцовской улице. Наследники не только не оспаривали последней воли княгини – они поддерживали больницу значительными материальными взносами. Дети бедных родителей принимались в больницу бесплатно. Более состоятельным содержание и лечение ребенка обходилось в 4 рубля серебром в месяц, причем находились и те и другие в общих палатах.

Если говорить о знатности происхождения, Софья Степановна принадлежала к самым древним и заслуженным русским дворянским родам. Ее детство прошло в доме отца, графа Степана Степановича Апраксина, генерала от кавалерии, одного из самых блестящих вельмож екатерининского века. Апраксинскую городскую усадьбу на углу Знаменки и Гоголевского бульвара сегодня занимает Министерство обороны, и только из-за высокого каменного забора можно увидеть здание знаменитого апраксинского театра, где в постановках участвовали живые лошади и олени, а позже гастролировала итальянская опера. Театр видел в своих стенах Пушкина, с которым юной Софье Апраксиной не раз приходилось встречаться и танцевать на балах. К тому же Апраксины умели и любили привечать гостей. В радушной и хлебосольной Москве их дом считался едва ли не самым гостеприимным.

Родная племянница по матери генерал-губернатора Д. В. Голицына, Софья Степановна оказалась наследницей дяди во всех его начинаниях. Тем более, что ее муж, Алексей Григорьевич Щербатов, сменил Голицына в связи со смертью последнего в должности. Почти одновременно С. С. Щербатова образовала Дамское попечительство о бедных в Москве. К 1917 году попечительство имело 18 отделений – во всех районах Москвы. В его ведении находились Мариинское училище для девиц, 5 школ, 5 приютов, 9 богаделен, приют для пожелавших изменить свою жизнь проституток, 2 убежища – для неизлечимо больных и для слепых детей, 3 лечебницы для приходящих больных, ясли и Александровский дом, принимавший престарелых классных дам.

Светская красавица, какой ее запечатлел на своем портрете О. А. Кипренский, в жизни увлекалась не балами и туалетами. У нее блестящий организаторский талант, который она стремится реализовать. Уже в 1845 году Софья Степановна становится председателем Совета детских приютов Москвы – впоследствии Совет располагался в мемориальном доме И. С. Тургенева на Остоженке (№ 37). Приюты были рассчитаны на постоянно живущих и на приходящих детей. К началу нашего столетия их можно было найти в каждом районе города.

Но и этих начинаний Софье Степановне было мало. По подсказке знаменитого московского «доктора для бедных», тюремного врача Ф. П. Газа, Щербатова основывает первую в Москве Никольскую общину сестер милосердия. При школе находились детский приют, богадельня и лечебница для приходящих больных. «К делам милосердия поздно обращаться в старости, – замечала С. С. Щербатова. – Они должны стать стержнем всей жизни. Тогда с годами вы будете ощущать от них постоянный прилив сил».

Гунст – это Москва!

Гостиная в доме князя С. А. Щербатова. 1914 г.

Немолодая хрупкая женщина уютно устроилась в углу тахты и смотрела – на люстру. Ампирный шлем черненого металла, в золоченых накладках фигур мифологических существ, юношей, богинь, лебедей, в широком венце свечей. Но Мария Александровна Богуславская-Сумбатова, удочеренная племянница знаменитого актера Малого театра и драматурга князя Александра Ивановича Сумбатова-Южина, была в нашем доме на Никитском бульваре не первый раз. А главное – кругом шумели возбужденные голоса: Елена Николаевна Гоголева, Александра Александровна Щепкина, Пров Провович Садовский-младший, Георгий Куликов, музыканты и певцы труппы нашего Малого театра. Все только что вернулись с премьеры сценического рассказа Нины Молевой «Загадка «Невского проспекта», в котором участвовали и которым – все надеялись – обретал жизнь никогда ранее не существовавший гоголевский мемориал. Сыграть в стенах, где прожил последние отпущенные ему жизнью годы писатель, где сжег «Мертвые души», где умер и не нашел покоя, – актеры были по-настоящему взволнованы.

Но Мария Александровна не отрывала глаз от потолка: люстра покачивалась. Сначала чуть-чуть. Потом все сильнее. Тихонько зазвенела посуда. Вздрогнула тахта. Качнулись кресла. «Леля, ты помнишь, – Мария Александровна обращалась к своей гимназической подруге Е. Н. Гоголевой, – совсем как в Тифлисе, тогда…»

Елена Николаевна королевским движением повернула голову. Очень внимательно посмотрела почему-то только на люстру и своим низким бархатным голосом добавила: «Муся, ты права – землетрясение». И тут же искренне удивилась: «В Москве?»

Уже звонил телефон. Кто-то спрашивал, как там на бульваре. На Новом Арбате люди выбегают на улицу из высотных домов. И вообще, что надо делать? Подойдя к окну, Елена Николаевна бросила: «Ну, эти картонные коробки и должны рассыпаться, а наш – никогда. При таких-то кирпичных стенах!»

Все стали дружно вспоминать, что ведь именно в этот, бывший дворцовый голицынский, дом попала в первую же бомбежку Москвы в июле 42-го бомба и сумела пробить воронку только в двух верхних этажах. Выбоину тем же военным летом заделали, да, кстати, и надстроили здание еще одним этажом; в том, что оно и после разрушения такую нагрузку выдержит, не сомневался никто. Выдерживает!

«А вообще мне довелось видеть, как настоящий архитектор – Анатолий Оттонович Гунст осматривал и разрешал или не разрешал любые переделки». Это говорила третья гимназическая подруга Муси и Лели Елена Александровна Хрущева, директор 2-й Городской библиотеки, в стенах которой и состоялась премьера «Загадок».

Имя архитектора вызвало явное оживление среди старшего поколения. Его знали все и, чувствовалось, не знать просто не могли. Гунст и театр были понятиями неразделимыми.

Со слов дяди, А. И. Сумбатова-Южина, Мария Александровна рассказывала, как в канун 100-летнего юбилея со дня рождения Гоголя, когда готовился к открытию знаменитый андреевский памятник писателю, встал вопрос о мемориальных комнатах. Выкупить их у владельцев всей городской, в прошлом талызинской, усадьбы – об этом говорить не приходилось; но существовал же пример, когда владелец суворовского дома у соседних Никитских ворот, торговец канцелярскими товарами некий Гагеман на свои средства установил памятную доску и привел в порядок суворовскую анфиладу, куда пускал, хотя и с разбором, посетителей.

С Гоголем положение было тем хуже, что сначала графиня А. Е. Толстая, бывшая гостеприимная хозяйка, принимавшая у себя Гоголя, а вслед за ней ставшая хозяйкой родственница Лермонтова по линии Столыпиных полностью переделали писательскую приемную и кабинет.

Их превратили в клетушки для прислуги. Последние же перед Октябрем владельцы – супруги Катковы и вовсе пристроили к гоголевскому дому новый доходный дом и в бывшем кабинете устроили швейцарскую. В комнате же, куда поместили Николая Васильевича перед самым его концом, вообще был чулан.

А. И. Сумбатов-Южин обратился за советом к единственному и действительно ему близкому архитектору – Анатолию Оттоновичу Гунсту. Гунст находился на службе в системе городской управы в качестве участкового архитектора и должен был знать все существующие предписания, хотя ведал он иными территориями – 1-м Пречистенским, 2-м и 1-м Хамовническими и 1-м Сущевским участками.

Гунст очень живо откликнулся на просьбу князя, направился под каким-то светским предлогом к Катковым – и получил категорический отказ в осмотре. Человек очень настойчивый, Анатолий Оттенович обратился за помощью к своему коллеге, курировавшему территорию Никитского бульвара, – Николаю Александровичу Квашину, которому владельцы воспрепятствовать в осмотре дома не могли по закону.

Действующий в Москве закон требовал, чтобы любая переделка частного дома как снаружи, так и внутри согласовывалась с участковым архитектором. Это касалось и переноса стен, и пробивки новых дверей и окон, и уничтожения становившихся ненужными при центральном отоплении голландских печей в комнатах. И тем более лестниц. Каждый капитальный ремонт использовался участковыми архитекторами как предлог для введения в старые постройки технических новшеств. Это касалось прежде всего введения железобетона в перекрытия, в своды подвалов, устранения по возможности пожарной опасности.

Формально все переделки в мемориальном доме были в свое время согласованы, воздействовать же на чувство и отношение к литературе Катковых не удалось, хотя Гунст и прибег к испытанному средству – приглашению хозяйской четы в действовавший в его доме знаменитый «Московский драматический салон». Архитектор бессменно занимал должность председателя, как назывался салон, общества.

Впрочем, именно Гунст добился от Катковых еще одной уступки. Участникам открытия памятника писателю на Арбатской площади разрешили в этот день возложить цветы у окон гоголевской половины со стороны двора. Единственным условием было, чтобы цветов не оказалось слишком много, потому что принести хотя бы по одному цветку пытались все московские студенты и гимназисты.

Впрочем, сам князь Сумбатов, хотя не находивший для себя настоящих ролей в гоголевском репертуаре, вложил немалые деньги в то, чтобы уж и вовсе нищие студенты могли принять участие в подобном торжестве. О широте его натуры вообще ходили легенды.

Известный директор Центрального дома актера ВТО Александр Эскин вспоминал, как вместе с группой уполномоченных студентов отправился к Южину на большой Козихинский просить князя принять участие в благотворительном концерте для организации бесплатного питания студентов Московского университета. Южин вышел им навстречу в темно-вишневой домашней атласной куртке – «бонжурке» и, не дав договорить просьбу, достал бумажник и предал им на благотворительные цели сто рублей. Вместе с князем из его кабинета вышел Гунст, с которым они, по словам Южина, обсуждали очередной вечер на Староконюшенном, и повторил жест хозяина. «Казалось, они зарабатывали свои деньги для других», – повторял Эскин.

Дом на Староконюшенном, 4 – Гоголева, Богуславская и Хрущева наперебой рассказывали о его порядках, удивительном жизненном укладе и постоянно напряженном пульсе деятельности.

Прежде всего сам старый дом. Не какой-нибудь – принадлежавший сестре Дениса Давыдова и ее мужу, в прошлом лихому гусару, а со временем достаточно популярному литератору Дмитрию Николаевичу Бегичеву. При всем том, что книжные фонды, тем более городских библиотек, пересматривались постоянно и все дореволюционные издания со дня на день ждали своего смертного приговора, Елена Александровна умудрялась их до последней возможности хранить, а когда списание становилось неизбежным – передавать, по крайней мере, любителям: «Пусть еще поживут – сколько удастся…». Д. Н. Бегичев был среди спасаемых томиков.

Но дом в Староконюшенном – это еще и Грибоедов в самую трудную минуту его жизни. Когда писателя везли для допросов по делу декабристов в Петербург с юга, он выбрал для ночлега не родительский дом – отношения с матерью были слишком напряженными, – а дом старого сослуживца и родного брата его ближайшего и довереннейшего друга Степана Николаевича Бегичева.

О последующих владельцах никто не вспоминал. По-настоящему близким для подруг дом в Староконюшенном стал в их гимназические годы. Как будто принадлежал он родителям Гунста, который любил время от времени напоминать, что в роду у них был известный гравер из Антверпена и будто бы переезд семьи в Россию связывался с доктором Бидлоо, которому голландский предок гравировал анатомические листы. Во всяком случае, подруги видели в доме Гунстов вдову былого владельца и троих его детей: сестру Лидию с мужем, самого Анатолия Оттоновича и Евгения Оттоновича.

Муся Богуславская бывала в доме чаще других и не могла отделаться от впечатления, по ее выражению, «треста», который там помещался. Евгений Оттонович, присяжный поверенный по основной своей профессии, вел прием посетителей ежедневно в утренние и в вечерние часы. При этом он исполнял обязанности директора-казначея Союза деятелей искусств «Алатр», секретаря Музыкального исторического отдела Общества «Музыкально-теоретическая библиотека в Москве», помещавшегося, кстати сказать, в здании Консерватории на Большой Никитской и едва ли не самое главное – председателя Московского общества распространения камерной музыки. Инструментальные репетиции, спевки, доклады, семинары – все происходило в доме Гунстов. Евгений Оттонович успевал заниматься еще и бесплатной читальней при Музыкально-теоретической библиотеке и Обществом «Дом песни». Для Москвы он был очень удачливым адвокатом, но и еще композитором, и музыкальным критиком.

Брат-архитектор ни в чем не уступал адвокату. И он вел домашний прием заказчиков, отбоя от которых не было. Особенно ценимой специальностью Анатолия Оттоновича была переделка старых зданий, их «новомодное убранство», как наружное, так и внутреннее. Прием велся три раза в неделю. И все-таки настоящим жизненным увлечением архитектора было драматическое искусство. Свое Общество «Московский драматический салон» он сумел поднять на такой уровень, что почетными его членами согласились стать М. Н. Ермолова, О. О. Садовская, О. А. Правдин и сам Сумбатов-Южин.

Восемнадцати лет Гоголева зачисляется в труппу Малого театра, но своей настоящей предварительной школой она называет дом на Староконюшенном. Нет, там ей, «недоучке», по ее собственному выражению, никто не подумал дать возможность выступить, зато смотреть и учиться – сколько угодно.

Анатолий Оттонович сам делал выгородки для чтений и пьес, которые у него «обкатывались», по профессиональному выражению. Мягкая удобная мебель. Множество цветов в кадках. Никакой толчеи. Приглушенные разговоры. «У Гунста» умели уважать искусство.

Но и финансовая сторона была продумана очень тщательно. Пожизненные члены должны были вносить 200 рублей, действительным их членство обходилось в пять рублей, «соревнователям» – в три. Рядом с деятелями искусства и любителями – промышленные тузы. Здесь мелькали имена Листа, Шмидта, доверенного Торгово-промышленного общества Турицына, многочисленные частные поверенные. Зато казна находилась в руках зятя Анатолия Оттоновича, мужа его сестры, некоего Ионова.

Редкий практицизм – его, пожалуй, Сумбатов-Южин ценил в Гунстах выше всего: ни у кого не клянчили, во всем обходились своими силами и соблюдали чувство собственного достоинства. В этом, по мнению князя, им равных в Москве не было. И еще – работоспособность. Гунсты не благотворительствовали – они все делали своими руками.

В маленькой уютной квартирке Марии Александровны очень светло и очень тихо. Нет большого города. Нет соседей. Нет шума дождя или ветра. Последний этаж дома «Арктика» на Никитском бульваре скрыт за далеко вынесенным от стен карнизом, под которым два окошка – одно обычных размеров, другое в виде иллюминатора-шестиугольника – всегда тонут в полумраке. Солнечный город где-то далеко вдали и, наверно, внизу.

Мебели мало. И вся она светлого дерева в лучших образцах скромного модерна. Мария Александровна много лет проработала бок о бок с Иваном Папаниным, была его непременным литературным секретарем и фактически педагогом. От него и получила «ведомственную» квартиру, куда перевезла с Большого Козихинского, где столько лет жил Сумбатов-Южин, остатки обстановки замечательного актера.

Остатки – потому что перед Великой Отечественной все решила отдать в Малый театр. Все, включая рукописи, костюмы, реликвии. Так будет надежнее. Должно было быть надежнее, но не стало. Кстати, там же находилась часть (или весь?) архив Анатолия Оттоновича Гунста. По-видимому, в начавшихся постреволюционных перипетиях архитектор понадеялся на директора государственного театра, каким стал Южин.

После войны в музее Малого театра, как говорила Мария Александровна, не осталось почти ничего. По-видимому, театральный музей не был музеем в юридическом смысле этого слова. Просто хранилищем. Мария Александровна ходила по своей квартирке: «В этом кресле дядя сидел, когда болел плевритом. Все думали, не встанет. Тогда Бог миловал». «За этим столом писал». «Этот стульчик любила тетя. Дядя до конца жизни на нее, как на икону, молился. Если бы вы знали, какая это была пара». «А вот еще несессер…»

У Марии Александровны великолепная память секретаря, привыкшего пропускать и обрабатывать сотни дел. Материалы Общества «Музыкально-теоретическая библиотека в Москве» – отдельные документы были у Южина. Там председателем состоял директор Московской филармонической капеллы Вячеслав Александрович Булычев. Вам ничего не говорит это имя? Это так понятно: все всё скрывали, всё уничтожали. Особенно документы. Гунсты после революции уезжали за границу, и так естественно было постараться сохранить под опекой дяди хотя бы часть того, чему была посвящена жизнь.

Булычев и Евгений Гунст вместе кончали юридический факультет Московского университета, вместе занимались и в Московской консерватории. По классу композиции. Только Евгений у Гольденвейзера и Глиэра, а Булычев у Иполитова-Иванова и Танеева. Оба удивительные бессребреники, энтузиасты, как у нас говорят. Хотя – Мария Александровна чуть задумывается – все русские интеллигенты были бессребрениками. Все. Или, несмотря на профессию, не были интеллигентами.

А Московская симфоническая капелла – это особый разговор. Дядя всегда восхищался их программой. Знаете, чем они занимались? Пропагандировали оратории, кантаты и вокально-симфоническую музыку мастеров классической и доклассической эпох. Булычев сам переводил тексты ораторий Гайдна, Мендельсона, Шумана.

Елена Николаевна Гоголева не может удержаться: «Муся, ты помнишь, как их читала Мария Николаевна? У великой артистки они были как в древнегреческих трагедиях». Маленькая тайна по-прежнему красивой, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, и тоже большой актрисы: под воротом Елены Николаевны при любом костюме камея с портретом Ермоловой. Как талисман. И как благословение. «Мы учились, просто глядя на нее: как сидит, как разговаривает, как поворачивает голову, как протягивает руку, и какую руку!»

Приходит на память и то, что актеры Малого театра нет-нет да и начинали мечтать о собственных дачах («Это кочевники-то!»), и тогда все сходились на том, что проектировать их будет непременно Анатолий Оттонович. И Гунст поддакивал, но с непременным условием, чтобы на каждой даче был род зала наподобие того, в котором собирались у Гунстов. Те дачи, которые ему постоянно заказывали, например, в модной Малаховке, его «не грели», разве что можно было проектировать любимые им большие открытые террасы, словно отнесенные в сторону от дома. На одной из них, в конце малаховской Тургеневской улицы, мхатовцы репетировали первую постановку «Чайки». Южин скрытно, но ревниво следил за успехами «этих молодых».

Продолжение… Продолжение жизни того поколения. О нем говорят неохотно, и не в силу каких-то опасений. Просто, по выражению Гоголевой, «они ушли из России». Ведь вот Булычев во время Первой мировой успел пожить и поработать и в Нижнем, и в Саратове. И в Костроме, и, кажется, в Киеве, пока не оказался в Кишиневе. Пытался и в Бессарабии организовывать симфонический хор, музыкально-историческое общество, преподавал в местной консерватории. А Евгений Гунст – не знаю, как устроился за рубежом. Наверно, работал, но дом в Староконюшенном – ничего подобного нигде и ни у кого быть не могло. Это наверняка!

И еще одно имя: «Эта изумительная Оленина-д’Альгейм!», ее вокальные вечера у Гунстов. Мария Алексеевна, кажется, касимовская помещица, организовала «Дом песни», который усиленно пропагандировали и поддерживали Гунсты. Речь шла о произведениях Мусоргского – ее муж, французский журналист, был автором французской монографии о композиторе – и о западноевропейской вокальной музыке. Много концертировала, издавала газету «Дом песни», бюллетень, устраивала конкурсы на лучшие переводы текстов песен. Как боролась за то, чтобы певцам доставалась настоящая поэзия – не бездарные поделки.

Хрущева с сожалением качает головой: «Тяжело было ее хоронить». Ее? Когда? Все три женщины смотрят с укором: каких-нибудь четыре года назад. Здесь, в Москве. В 1918-м уехала во Францию. Много работала. И очень успешно концертировала. Такое меццо! И только с русской музыкой. А в 59-м вернулась – больше не смогла. Россия простилась с ней интервью в «Литературной России» за несколько лет до смерти: «Цель моей жизни была – знакомить людей с русской музыкой». Сабашников еще тогда издал ее прекрасную книгу «Заветы Мусоргского». До революции. Е. А. Хрущева – родственница известного книгоиздателя.

В свое время И. В. Жолтовский как-то между прочим сказал: архитектор, как древняя Фемида, держит в руках две чашки весов. Одна – собственно строительство, технология, ремесло, другая – артистическое начало, впрочем, при всех остальных непременных «прозаических» условиях. Просто – к чему внутренне склоняется он, что перевешивает. В первом случае люди получают чистую продукцию, во втором, так или иначе, внутреннюю ауру, которая диктует им характер жизни. В первом случае – мы выполняем производственный заказ и… вредим. Во втором – боремся с уничтожением человеческой натуры нам одним известными и доступными способами, в которых чаще всего и не отдаем себе отчета.

Анатолий Оттонович Гунст относился ко второй категории при всей практичности и прагматизме своей деятельности. Чиновник, который, соглашаясь или не соглашаясь на изменения в облике «своих» улиц, видел весь город, соглашаясь или не соглашаясь на перестройки в домах, сокрушающих сегодня Москву начала XXI века с нисколько не меньшим варварством и неотвратимостью, чем строители, умел соединить пользу исконной жизнью, тем обиходом столицы, который определял развитие всей нашей культуры. Архитектор, также не шедший на поводу у заказчика, умевший отстоять то, что подсказывала его внутренняя культура и ощущение искусства. По существу, всех его видов.

Московское общество распространения камерной музыки – снова дом на Староконюшенном, председатель Евгений Гунст, среди членов правления такие имена, как Константин Николаевич Игумнов, Александр Борисович Гольденвейзер, капельмейстер Большого театра Юрий Николаевич Померанцев, присяжные поверенные, знаменитые врачи. И из прославленных имен как не назвать Надежду Андреевну Обухову, Антонину Васильевну Нежданову, Леонида Витальевича Собинова. А что касается архитектурных трудов Гунста, стоит прежде всего вспомнить его собственный дом с превосходно нарисованным окном, залы; наконец, доходный дом № 4 по Малому Кисловскому переулку. Еще до конца не переделанный внутри. Пока. Да что там, Гунст – это настоящая Москва.