Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

Воскресенская – улица 1905 года

Если говорить о нынешней улице 1906 года, то такой в старой Москве не было. В погоне за видимостью протяженных магистралей уже в наши дни стали объединяться по-настоящему несовместимые улицы и переулки. Первой была переименована Воскресенская улица, известная также под названием Воскресенского шоссе. Это произошло в 1931 году, в преддверии утверждения Генерального плана реконструкции столицы, которым, кстати сказать, предусматривалось уничтожение Ваганьковского кладбища с последующей разбивкой на его месте парка отдыха. В 1966 году улица 1905 года была удлинена за счет присоединения 1-й Звенигородской улицы и небольшого Нижнего Трехгорного переулка, спускавшегося к Москве-реке и включавшего в себя так называемую дачу Студенец.

Воскресенская улица своим названием напоминала о начинавшейся здесь дороге в город Воскресенск (ныне Истра), возникновение которого связано со строительством Ново-Иерусалимского монастыря. Идея этого грандиозного монастырского ансамбля принадлежала патриарху Никону, стремившемуся утвердить первенство власти церковной над властью царской. Центральный храм должен был повторить идею иерусалимского храма Воскресения в Палестине. Строительство одного только собора продолжалось без малого тридцать лет, поглотив огромные по тем временам средства.

Несмотря на свое сдержанное отношение к церкви, Петр I счел нужным окружить монастырь каменной крепостной стеной с восьмью шатровыми башнями. Однако при нем же грандиозный каменный шатер собора рухнул, а на следующий год после смерти Петра сгорел и самый храм. Великолепие никоновской резиденции исчезло. Трагическая судьба собора повторилась в годы Великой Отечественной войны, когда был разрушен его облик, созданный в XVIII веке. Свой характер именно дороги, а не улицы Воскресенское шоссе сохраняло до 1917 года. Как и на других въездных путях в город, здесь сосредоточивалась торговля дровами, промышленными лесоматериалами, сеном, ломовой – грузовой извоз. Обе – четная и нечетная сторона Воскресенской открывались складами лесопромышленных материалов купца Федора Левыкина, жившего в собственном доме на Средней Пресненской. Соседствовал с ним С. А. Королев (№ 3), торговавший дровами, почему-то главным образом березовыми. Участок № 5 составлял собственность Прохоровской мануфактуры. Владельцы участка № 13 были достаточно известными торговцами сеном – братья И. и В. Савостьяновские. Белов Н. Я. (№ 17) держал хлебопекарню, которая обслуживала значительную часть Пресни: ему принадлежали булочные на Большой Пресне, 42 и на Малой Грузинской, 58. В доме № 23 Наталья Курчикова держала чайную. Домовладение № 35 принадлежало огородникам Самочетовым, снабжавшим росшими на их участке овощами центральные московские магазины, а владелица дома № 39 Марья Воронцова держала непременную для каждого уголка Москвы колониальную лавку. В предпоследнем владении по нечетной стороне (№ 49) П. И. Щеточкин имел ломовой извоз – он числился подрядчиком «по перевозке кладей».

По четной стороне рядом с левыкинским лесным складом находился участок Прохоровской мануфактуры (№ 4). В домовладении № 6 велась торговля дровами, лесопромышленными материалами купца Е. С. Миронова, имевшего второй, не меньший по размерам склад у Крымского моста. Один из самых богатых людей на улице, он состоял в попечительном совете при церкви Николая Чудотворца на Трех Горах. Торговля дровами и углем производилась и в соседнем доме № 8, и в доме № 14, и в доме № 18. Особенность Москвы – аналогичные магазины открывались друг рядом с другом, чтобы покупатель мог выбирать лучший товар, а приехав за ним, наверняка уехал бы с покупкой. Торговцы сознательно шли на конкуренцию и не старались ее избегать. Наконец, домовладения № 20–24 составляли собственность городской управы.

Но настоящую достопримечательность этого московского уголка представляла Студенецкая школа садоводства и огородничества ведомства учреждений императрицы Марии. Школа имела четырехклассную и соответственно четырехгодичную программу, в которую входили общеобразовательные, естественные, графические предметы и различные виды специализаций. Здесь преподавались цветоводство, плодоводство, огородничество и пчеловодство. По Студенецкому проезду располагался питомник школы, а точнее сказать, питомники плодовых и декоративных деревьев и кустарников, огород, теплицы, парники, образцовая пасека. Все продукты школьного хозяйства продавались по едва ли не самым низким в Москве ценам, причем желающие могли получить по почте хорошо изданные каталоги.

Заведовал школой Иван Фридрихович Фейгель, общеобразовательные предметы вел П. В. Великанов, П. П. Нестеренко – химию, физику и геометрию. Черчение и рисование вел Николай Викторович Ашак, преподаватель 5-го Якиманского городского училища. Жил учитель в другом конце города – на Шаболовке, и тем не менее связь между этими двумя районами представлялась москвичам тех лет достаточно удобной. Из сорока городских трамвайных маршрутов в предреволюционные годы две начинались на Пресненской заставе. Так называемая Пресненско-Саратовская линия, имевшая номер 25, шла по Большой Пресне, сворачивала на Большую Грузинскую, затем через Страстную площадь выходила на Большую Дмитровку, оттуда через Красную площадь, Москворецкий мост, Пятницкую и Новокузнецкую к Саратовскому – Павелецкому вокзалу. Надо сказать, что все трамвайные линии отличались в Москве большой протяженностью. Скорее всего, тем же маршрутом добирались до школы законоучитель, протоиерей-настоятель церкви Дмитрия Селунского на углу Тверской и нынешней Пушкинской площади В. А. Быстрицкий и псаломщик той же церкви С. Михайловский, преподававший в школе пение.

Любопытная подробность. Московские священники, по-видимому, не противились женскому специальному образованию и последующей профессиональной работе. Отец В. А. Быстрицкий имел дочь – зубного врача, которая, живя с ним в церковном доме, имела там же врачебный кабинет. Большой известностью пользовалась преподавательница 3-й женской гимназии, дочь настоятеля храма Христа Спасителя Владимира Маркова – Зинаида Владимировна.

Студенецкая школа была одной из трех подобного профиля, существовавших в Москве, кроме нее, работала Школа шелководства при Покровской общине сестер милосердия (Покровская ул., 83) и Земледельческая (Смоленский бульвар, 57) с летними службами на Бутырском хуторе. Последняя имела всего лишь двухлетний курс обучения для подростков, но, главное, предполагала значительные расходы со стороны родителей. Обучение в год обходилось приходящим ученикам в 120 рублей, а живущим на пансионе 350 рублей в год. Отсюда исключительная популярность Студенецкой школы. Документы сохранили и имена специалистов, в ней преподававших цветоводство, – А. Я. Дрейман и П. И. Каминский, плодоводство – В. С. Кулаков, пчеловодство – И. Г. Семин.

Стоит вспомнить, что студенец по-русски – колодец, копаненка, родник или ключ с особенно холодной и чистой водой.

Началом стала Божедомка

Угрюмые львы над стиснутыми камнем калитками. Железное кружево плотно закрытых ворот. Все детство они будут маячить в окнах совсем рядом. Грузные. Сереющие городской грязью. Словно отрезавшие от тебя Москву. Мариинская больница для неимущих. Что могла сделать величественная архитектура Д. Милярди с неиссякающим потоком бедности, несчастий, болезней! Все, у кого находились хоть малейшие средства, искали иных путей спасения от недугов. Здесь сходились отчаявшиеся. Бок о бок дом для подкидышей. И дом для умалишенных. Московская Божедомка.

Лекарю при отделении приходящих больных женского пола полагалась казенная квартира. Сначала в левом флигеле главного здания, где у него родился в 1821 году второй сын, Федор, с 1823 года в правом, где теперь расположился Музей-квартира Ф. М. Достоевского (ул. Достоевского, 2).

Первый этаж. Каменное крыльцо со скучным железным навесом. Из общих холодных сеней – прихожая, зала, спальня, так громко назывались в семье единственные две комнаты. Правда, в гостиной дощатая перегородка отделяла укрытую в глубине спальню родителей. Такая же дощатая, не доведенная до потолка – для света – переборка отделяла от прихожей, прямо у входной двери, детскую. Без солнца. Без окон. С унылыми, выкрашенными в светло-серый цвет стенами.

Бедность – ее знали и пациенты, и семья лекаря – семеро детей! – с трудом скрываемую и оттого еще более горькую. Кругом были в Москве родные. Богатые. Просто достаточные. Сочувствующие. Готовые помогать – по мелочам. Семейство Достоевских отпугивало многолюдством и крутым нравом отца. Знакомства с ним никто не искал, общением тяготились все. Только в его отсутствие мать могла взять в руки гитару и петь вместе с братьями. Только материнские уроки грамоты оставили по себе добрую память. Занятия латынью с отцом наводили страх. Не наказаниями – побоев отец не признавал: внутренней суровостью, без снисхождения и понимания.

Гулять разрешалось только по аллеям больничного сада, совсем еще молодого (больница открылась в 1806 году), от въездных ворот до приемного покоя, куда тянулась нескончаемая вереница больных. Пределом мечтаний оставалась соседняя Марьина роща. «Эта роща была всегдашнею целью наших летних прогулок, – вспоминал брат писателя. – Прогулки происходили весьма чинно, и дети даже за городом, в Марьиной роще, не позволяли себе поразвлечься, побегать. Это считалось неприличным».

Другое дело – приезды тетушки А. Ф. Куманиной в карете четверней с ливрейными лакеями, шумной, неугомонной, говорливой, и поездки в ее богатый купеческий дом на склоне холма, поднимавшегося у Ивановского монастыря (Старосадский пер., 9). Старшая сестра матери удачно вышла замуж, денег не считала. Ей разрешалось баловать любимых племянников и нарушать по своему разумению строгий семейный распорядок. С ней Достоевский побывает в Троице-Сергиевой лавре, навсегда сохранив восторженное чувство к древним памятникам. Через нее начнет узнавать быт и нравы Москвы. Бабуленька в «Игроке», старуха Рогожина в «Идиоте», она долго будет вдохновлять воображение писателя: «При встрече со всяким новым лицом она тотчас обмеривала его любопытным взглядом и о всех громко меня расспрашивала. Бабушка была из крупной породы, и хотя не вставала с кресел, предчувствовалось, глядя на нее, что она весьма высокого роста. Спина ее держалась прямо, как доска, и не опиралась на кресло. Седая большая ее голова, с крупными и резкими чертами лица, держалась вверх, глядела она как-то даже заносчиво и с вызовом; и видно было, что взгляд и жесты ее совершенно натуральны. Несмотря на 75 лет, лицо ее было довольно свежо, и даже зубы не совсем пострадали».

А редкие – зато какие же увлекательные! – поездки к другому родственнику матери, ее двоюродному дяде, профессору фармакологии Московского университета В. М. Котельницкому! Эти поездки совпадали с гуляньем под Новинским, которое можно было смотреть из окон его крошечного деревянного домика (М. Толстовский пер., 4). «Обойдя все балаганы, – вспоминал Андрей Михайлович Достоевский, – мы, распростившись с дедушкой, отъезжали домой, полные самых разнообразных впечатлений, и, долгое время подражая комедиантам, представляли по-своему различные комедии».

Впечатления от театра для Достоевского-мальчика было куда более сложным. Спустя полвека он напишет: «10-ти лет от роду видел я в Москве представление «Разбойников» Шиллера с Мочаловым и уверяю вас, что то сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно». По одному ему понятной системе воспитания, Достоевский-отец считает театр частью образования и – пусть не часто, но постоянно – тратится на него.

Еще были домашние чтения, изо дня в день, с неумолимой точностью часового механизма: Карамзин – «История государства Российского» и «Письма русского путешественника», произведения Державина, Загоскина, Даля, Лажечникова, биография Ломоносова. Сослужит свою службу и обучение иностранным языкам, ради которых отец нанимал для уроков преподавателя соседнего Екатерининского института благородных девиц. Первые годы собственно литературной работы. Достоевский сможет себя поддерживать переводами. В 1844 году в журнале «Репертуар и Пантеон» будет опубликован его перевод романа Бальзака «Евгения Гранде».

И тем не менее отец прочит двум старшим сыновьям будущность военных инженеров. В мае 1837 года братья Достоевские отправляются в Петербург. Первая московская глава в жизни писателя завершилась.

А спустя 44 года украинский филолог Житецкий опишет прощание с Достоевским: «Так не хоронят ни богачей, ни власть имущих – так хоронят только любимцев народные массы, которые всю свою жизнь боролись за этот народ, защищали его от всяких напастей и долгими годами страданий приобрели себе любовь народа… Это даже мало напоминало похороны, это было какое-то народное празднество; как-то легко на душе, потому что видишь перед собой не смерть с ее вечным сном и забытьем, а лишь преходящий момент в жизни человека, который еще долго, долго будет жить в своем народе».

Сам Достоевский считал, что именно Москва и детские годы в Москве позволили ему «войти в дух» своего народа: «С нами согласятся, что в русском характере выступает способность высокосинтетическая, способность всечеловечности. Русский человек сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови, почвы. Он находит и немедленно допускает разность во всем, в чем хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса. У него инстинкт общечеловеческий!»

Обитель муз и таборов цыганских

За долгие годы истории эта улица меняла название не раз. Одно из самых ранних – Живодерный переулок. В пушкинские времена – попросту Живодерка. В 1891 году она получила имя Владимиро-Долгоруковской, в честь московского генерал-губернатора, и это само по себе было событием для древней столицы. Москва дорожила стариной своих названий, но Владимир Алексеевич Долгоруков много сделал для города за четверть века.

К примеру, во время Русско-турецкой войны 1877–1876 годов организовал в Москве и Московской губернии около двадцати комитетов Общества Красного Креста, собрал в его пользу около полутора миллионов рублей пожертвований и два с лишним миллиона на приобретение судов. Армия была обязана В. А. Долгорукову устройством госпиталей, санитарных поездов. Переименование улицы достойно почтило память скончавшегося генерал-губернатора.

Впрочем, память оказалась недолгой. Вскоре после 1917 года улице было присвоено имя одного из лидеров австрийских социал-демократов Фридриха Адлера. Приговоренный к смертной казни за убийство в октябре 1916 года министра-президента Австро-Венгрии графа Штюрка, Адлер был спасен благодаря вмешательству рабочих многих стран, и в первую очередь России, для которых его поступок явился актом протеста против империалистической войны. Однако, выйдя из тюрьмы, Адлер не принял ни коммунистического движения, ни революции в России. Непримиримость его привела к тому, что Живодерку пришлось в очередной раз переименовать, на этот раз в честь Л. Б. Красина, одного из хозяйственных и дипломатических деятелей нового режима.

Но все же Живодерка – это прежде всего многие страницы пушкинской биографии. На углу Большой Садовой и дальше, почти до самой Триумфальной площади, тянулись владения отчима Веры Федоровны Вяземской – П. А. Кологривова, в дальнейшем раздробившиеся на несколько домовладений (№ 1–9). Привезенный из ссылки в Михайловском Пушкин поспешил сюда повидать П. А. Вяземского, жившего у своего тестя. О том, как и где произошла встреча друзей, существует две версии. Согласно первой П. А. Вяземский на время коронационных торжеств Николая I оставил Москву и вернулся лишь к самому их концу. По второй он был в бане, где Пушкин его и разыскал.

Усадьба Кологривова даже для Москвы отличалась огромными размерами. Не менее просторным был и большой старый барский дом. Сын П. А. Вяземского вспоминал, какой переполох наделало в нем появление опального поэта: «Пушкин, Пушкин приехал», – раздалось по нашим детским, и все дети, учителя, гувернантки, все бросились в верхний этаж взглянуть на героя дня».

Снова вспомнил Пушкин о Живодерке в 1830 году. Тяжело переживавший оскорбительные перипетии своего сватовства к Н. Н. Гончаровой, горько задумывавшийся над перспективой своего возможного семейного счастья, поэт стал часто наведываться «к цыганам». Домовладения № 13–17 по Живодерке служили местом их жительства. Особенно славилась своим голосом Татьяна Дмитриевна Демьянова, иначе – Таня, Танюша. Первый раз Пушкин оказался в ее доме вместе с П. В. Нащокиным, Александром Голохвастовым и Протасьевым: Таня была дружна с гражданской женой Нащокина, тоже цыганской певицей Ольгой Солдатовой. «И стал он, – вспоминала впоследствии Т. Д. Демьянова, – с тех пор часто к нам ездить, один даже частенько езжал, как ему вздумается, вечером, а так и утром приедет». Скорее всего, первая встреча с Таней относилась к 1828 году.

1831 год Пушкин, по его собственным словам, встречал с «цыганами и Танюшей». Горькие слезы поэта вызвала подблюдная песня, которую спела ему Демьянова по его же собственной просьбе накануне женитьбы, – «Ах, матушка, что во поле пыльно». Певица и сама не могла понять, почему выбрала для будущего молодожена именно эту, считавшуюся несчастливой песню. Добрые отношения с Таней продолжались у Пушкина и после женитьбы.

Со времени своего поселения в Москве в конце XVIII века цыганские хоры отдавали предпочтение району Живодерки, Тишинской площади и прилегающих к ней Грузин. Местами их выступлений служили московские трактиры, но особенной популярностью пользовался Глазовский трактир на Живодерке (№ 27), принадлежавший стряпчему В. М. Глазову. Пушкин побывал в нем в 1832 году.

В начале нашего века Владимиро-Долгоруковскую выбрал для жизни начинавший свою блистательную театральную карьеру Пров Михайлович Садовский (№ 1). Именно в это время он дебютирует в одной из лучших своих ролей – Чацкого в «Горе от ума». И квартиру актер выбирает не случайно – ему знакома слава одного из знаменитых московских культурных гнезд. В 1860-х годах и позже дом принадлежал сестре драматурга А. В. Сухово-Кобылина графине Е. В. Салиас, известной под литературным псевдонимом Евгения Тур. Е. В. Салиас издавала журнал «Русская речь», в котором, в частности, сотрудничал Н. С. Лесков. Ему издательница предоставила квартиру в дворовом флигельке.

К сожалению, совсем недавно улица лишилась именно этой знаменитой усадьбы.

Владимиро-Долгоруковская связана и еще с одним литературным именем – В. В. Маяковского, который жил в 1912 году в доме № 12. Это место его рождения как поэта. Учащийся Московского училища живописи, ваяния и зодчества, он впервые решился прочитать свои стихи товарищу по занятиям: «Днем у меня вышло стихотворение. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку». Стесняясь написанного, Маяковский попытался выдать собственное сочинение за чужое. Бурлюк не поверил: «Во-первых, вы врете – это вы сами написали. А во-вторых, вы гениальный поэт». Об этом эпизоде, во многом предопределившем его будущее, Маяковский писал в автобиографии: «Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер я совершенно неожиданно стал поэтом». С Владимиро-Долгоруковской на квартиру на Большой Пресне (№ 36) Маяковский переехал в 1914 году, уже приобретя литературное имя.

Памятник Героям Плевны. Москва. Ильинский сквер.

И была еще одна причина, побудившая Маяковского выбрать для жизни Живодерку, – напротив, через Большую Садовую (№ 4) находился дом самого модного в Москве архитектора Ф. О. Шехтеля, а в нем – ближайшие друзья рождающегося поэта: сын Шехтеля Лев Федорович Жегин-Шехтель и его сестра Вера Федоровна. Это они помогли Маяковскому выпустить первый сборник его стихов. На их даче в Кунцеве они втроем занимались живописью. До недавних пор во дворе шехтелевского особняка стоял неохватный тополь, которому читал первые свои строки поэт.

Генерал из сербской легенды

Он был человеком неудобным – для начальства. Невыносимым – для правительства. Необыкновенным – для народа. Сербского. В России упоминать само его имя не было принятым. Когда-то Лев Толстой говорил, что в истории существует два вида лжи – искажением факта и умолчанием. Последний представляет наибольшую опасность для потомков, но именно он и достался Михаилу Григорьевичу Черняеву. Все, что он делал, было слишком обременительным для государственной дипломатии и безукоризненно честным относительно простой человеческой совести.

Воспитанник Дворянского полка и Академии генерального штаба, он 26 лет оказался участником Севастопольской кампании, сражался под Инкерманом, почти не покидал Малахова кургана. В качестве начальника штаба пехотной дивизии он поступает в распоряжение оренбургского генерал-губернатора, помогает жителям Кунграда избавиться от ига хивинского хана и почти сразу перебрасывается на Кавказ начальником штаба генерала Безака. Мир на Кавказе возвращает его в Оренбург, и первое серьезное но, с точки зрения начальства, – Черняев не соглашается с политикой Петербурга в отношении башкир. Да, в отношении судеб стран и народов, решают политики, военным приходится выполнять приказы, вот только обращение с людьми, человеческое отношение друг к другу не могут запретить никакие власть имущие. Между собой люди обязаны оставаться людьми, безоговорочно выполняя десять заповедей.

С полковником Черняевым никто не спорит открыто. Для него находится соответствующее по трудности задание – освоение земель между двумя оборонительными линиями – сибирской и оренбургской. Новую, соединительную, линию между ними предстояло организовать почти без средств и с самым незначительным числом военных. Полковник мог рассчитывать лишь на остатки интендантских сумм Западно-Сибирского округа. Тем большим было неприятное удивление военного ведомства. Черняев взял штурмом Чимкент. Без осады. Проникнув в крепость через оставленное в стене отверстие для водопровода. Бой внутри крепости оказался недолгим и почти без потерь.

Назначенный военным губернатором Туркестанской области, теперь уже генерал, Черняев на свой страх и риск берет Ташкент.

Его рапорт представляется военному ведомству попросту фантастическим. Черняев располагал всего лишь 2 тысячами солдат при 12 орудиях, защитники Ташкента – 30 тысячами при 63 пушках. Было 15 июня 1865 года. В июле 1866-го Черняев лишился своей должности. И снова в игру вступили его далекоидущие планы организации мирной жизни на присоединенных к России территориях. Только предельное внимание ко всем нуждам местного населения, только доступность каждому просителю, только доверие. Конечно, заслуженное и непременно взаимное…

Пример, оставшийся в памяти ташкентцев. На следующий день после взятия города Черняев разъезжал по нему в сопровождении всего лишь двух казаков, вступал в разговор с местными жителями. Да что там – также просто отправился в общую городскую баню.

В Петербурге необычного генерала не ждало ничего хорошего: полная отставка с выражением начальственного неудовольствия. Черняев оказался в том более сложном положении, что никакой собственностью не располагал и должен был сам заботиться о содержании семьи. Черняев выбирает юрисдикцию, сдает экзамен, дававший право заниматься нотариальным делом. И очередное но – шеф жандармов граф П. А. Шувалов запрещает отставному генералу открыть нотариальную контору. В настоящее время. И на будущее. С марта 1873 года Черняев начинает издавать газету «Русский мир». На почве несогласия с военной политикой правительства и предполагаемыми военными реформами бюрократического характера он сближается с московским кружком Ивана Аксакова.

Но по-настоящему журналистика не увлекает отставного генерала. Он выступает против конкретных проектов, против реорганизации армии по проекту графа Д. А. Милютина, но не может разобраться во всех журналистско-дипломатических хитросплетениях. Зато вспыхнувшее в Герцеговине восстание сербов против их турецких притеснителей летом 1875 года сразу привлекает к себе внимание Черняева. Для него понятно, что, казалось бы, региональный конфликт в действительности легко может стать очагом серьезного международного кризиса – речь идет о судьбе восточных славян.

Сербы… Вплоть до наших дней они называли свой язык не сербским – «нашенским»: «нашки» – наш. Само понятие «србин» означало принадлежность к православной церкви. Отсюда характерное крестьянское обращение: «Ви сте србин, господине?» относилось собственно к вероисповеданию, да еще к тому, пользуетесь ли вы кириллицей. Понятие национальности заменялось принадлежностью к определенной местности: босниец – бошньяк, герцеговинец – херцеговац. Далматинец. Еще одна особенность: сознание своего равноправия и равенства внутри своего народа. Это чувство было порождено многовековым турецким игом, в котором были уничтожены представители знати. Осталась просто «райя» – просто все, равные перед Богом, людьми и друг другом. И страстное, неистребимое стремление к независимости, которое европейцы стали называть фанатическим.

Характер народа – одних бесконечное присутствие чужеземцев может сломить, других укрепить. В 1380 году русский народ пережил Куликово поле, в 1389-м сербы – Косово поле. Князь Сербии и Подунавии Лазарь Греблянович имел под свом командованием от 80 до 100 тысяч человек, армия турецкого султана Мурада – 300 тысяч. И только измена одного из воевод привела к поражению отчаянно сражавшихся сербов. Погиб князь Лазарь, началось порабощение страны и не имеющее аналогий в европейской истории единение «србинов».

Причиной восстания в 1875 году стал отказ местного населения платить постоянно возраставшие налоги. Сборщики налогов были изгнаны вместе с охранявшими их жандармами. Всего-навсего городок с тремя тысячами жителей на речке Горная Неретва в Герцеговине – Невесинье стал символом развернувшейся борьбы. Из России в помощь повстанцам хлынул поток средств. Кружки для сбора пожертвований с короткой надписью «Невесинье» появились по всей России.

А когда Сербия и Черногория объявили войну Оттоманской Порте и начали формировать свои армии, генерал Черняев сумел связаться с Белградом и предложить свой военный опыт. Последовало немедленное его приглашение на театр военных действий, но вмешалось российское правительство. Черняеву было отказано в получении иностранного паспорта, необходимого для того, чтобы выехать из страны. Вот только жандармерия недооценила решительности генерала.

Получив категорический отказ в Петербурге, Черняев мгновенно переезжает в Москву, куда еще не успевают дойти запретительные инструкции, и получает нужный документ. Не задерживаясь, он пересекает государственную границу, и мгновенность его действий вполне оправдывает себя: телеграмма с приказом задержать «мятежника» на границе просто опаздывает. В Белграде генерал Черняев назначается командующим главной – Моравской сербской армией. Из России начинается бурный приток добровольцев. В том числе исторических сербов, с середины XVIII столетия приглашенных на русские земли.

Как не вспомнить, что вплоть до 1740-х годов огромное пространство Причерноморья – от реки Синюхи до Днепра и дальше до Азовского моря – оставалось по существу необитаемым. Началом заселения края стали поселки, образовавшиеся здесь около 1745 года из малороссийских казаков и русских беглецов. Но уже в 1752 году здесь появилась так называемая «Новая Сербия» близ Херсона – земледельческие поселения сербов и хорватов, приведенных полковником Иваном Хорватом из австрийских владений.

На следующий год с большой дружиной подошли полковники Иоанн Шевич и Райко Прерадович, расселенные между реками Луганью и Бахмутом, по правому берегу Северного Донца. К концу десятилетия население края составляло 26 тысяч душ, здесь было 122 селения и 31 церковь. Это число неустанно росло. И начиная с первой Турецкой войны 1768–1774 года колонисты принимали участие во всех войнах, которые вела Россия в XVIII – начале XIX века.

После взятия в 1769 году Азова и Таганрога в их окрестностях были организованы из колонистов и русских особые казачьи полки. Существовали в составе русской армии и два Сербских полка.

Но каковы бы ни были энтузиазм и храбрость самих сербов и присоединившихся к ним добровольцев, задача Черняева оказалась на этот раз исключительно трудной. Плохая организация сербских вооруженных сил, амбиции командования, стремление удовлетворить патриотические устремления независимо от реальной ситуации, сила турецкой армии побуждали генерала доказывать необходимость ограничиваться границами края. Но его позиция не находила поддержки.

Черняев открыто ставит в известность сербское командование о нецелесообразности дальнейшего ведения войны и одновременно подсказывает князю Милану мысль обратиться за помощью к русскому императору. Буквально на следующий день русский посол в Константинополе предъявляет Порте ультиматум. Угрожая своим отъездом из Турции, он добивается согласия турецкого правительства на двухмесячное перемирие. Дальше предстояла Русско-турецкая война. Но принять в ней участие Черняеву было отказано.

Формально генерал числился в отставке. Ему следовало вновь вступить на военную службу. Но его желание было удовлетворено достаточно своеобразно – Черняева направили в русские части на Кавказ, но и там отказали в конкретном назначении. Затянувшееся на годы бездействие закончилось… возвращением Черняева в Туркестан на старую должность военного генерал-губернатора. Генерал, оказывается, не изменился – то же пренебрежение к бюрократическим разносам, к попыткам вторгаться в его управление петербургских чиновников. Черняев сам судил о происходящем на территории Туркменистана и добивался того, что называл простой человеческой справедливостью.

Последствия не заставляют себя ждать: увольнение с должности, а затем отставка – Черняев по-прежнему упорно боролся с военной формой, которая, с его точки зрения, не могла стать полезной для русской армии. В 58 лет его служебная карьера заканчивается навсегда. «Генералу из легенды», как называли его «србины», оставалось еще прожить в полном бездействии двенадцать лет. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона почтит память Михаила Григорьевича Черняева словами, так мало подходящими к профессии военачальника и талантливого стратега: «Необыкновенная деликатность в личных отношениях доходила у него до слабости», он был человеком «вполне бескорыстным и правдивым сам по себе». И еще – «он был выбит из колеи именно в тот момент, когда принес наибольше услуг государству, и эта странность постигшего его удара наложила свою печать на идеи его по внутренней политике».