Текст книги "Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы"

На углу, в одном здании с нынешним Домом Ханжонкова, зал Зона – первая сценическая площадка Государственного театра имени Мейерхольда (ГОСТИМа). Мучительное, тянувшееся годами ожидание «гиганта из стекла и бетона», как назовут газеты выдуманный и вымечтанный собственный театр, который должен был подняться на другом углу площади. Неожиданный и необязательный переезд в бывший Театр обозрений в начале Тверской – безо всяких постановочных возможностей, без репетиционных помещений, со считаным числом втиснутых в кирпичную кишку мест. И конец: превращение «гиганта» в благонамеренный и всеядный Концертный зал имени Чайковского. Перечеркнут был и столько лет существовавший проект строительства грандиозного музея Маяковского, вместо которого поднялось безликое здание Москомархитектуры. Давние мечты остались на кривых дорогах к несостоявшемуся светлому будущему.

Лепешкинское училище

Сегодня об этом здании никто не вспоминает – на углу Пятницкой улицы и Курбатовского переулка. В лучшем случае в литературе упоминается, что оно не сохранилось – могучий трехэтажный куб, с выведенным на улицу парадным входом. Между тем оно стало жертвой фашистской авиации в первый налет на Москву в ночь с 21 на 22 июля 1941 года. 500-килограммовая фугаска не смогла его разрушить по-настоящему, но война только начиналась, и никто не думал о возможности восстановления. Москвичам оставалось только жалеть о знаменитом Лепешкинском училище. Хотя занимало его уже другое учреждение, память невольно возвращалась к щедрому подарку купчихи Варвары Яковлевны Лепешкиной.

Казалось бы, ничего особенного: два отделения, одно – готовившее домашних учительниц, а другое – мастериц по рукоделию. Но именно Лепешкинское училище давало самые широкие возможности девочкам из малосостоятельных семей. Они приобретали профессию и, как правило, сразу по окончании места преподавательниц мастерства. Наряду с общеобразовательными предметами будущие мастерицы знакомились с товароведением, историей искусства, началами торгового дела. Все учебные работы за очень низкие цены реализовывались в специальном магазине, что позволяло полностью окупать используемый на занятиях материал. Предметом особой гордости была постановка преподавания рисунка и основ живописи, которые, в отличие от других учебных заведений, вели женщины-художницы. Помимо так называемых изящных рукоделий, училище имело отделения домоводства, белошвейное и портняжное, а также машинно-вязальное. Сама Варвара Яковлевна занималась училищем всего 14 лет. После ее смерти в 1901 году училище перешло по завещанию городу Москве вместе с полумиллионным капиталом на его содержание. Стоит вспомнить, что Первое студенческое общежитие Московского университета было основано мужем Варвары Яковлевны С. В. Лепешкиным. Председателем его Комитета являлся сам ректор, а среди членов находились виднейшие профессора, как, например, один из крупнейших представителей физической химии в России и основоположник электрохимии неводных растворов И. А. Каблуков. Общежитие было предназначено «для беднейших и достойнейших студентов… и для бесплатного продовольствия их сытой и здоровой пищей». Благотворительность в Москве обычно была семейным делом.

В московском шуме человек слышней

Желание было упрямым и непреодолимым: встретиться с Львом Толстым. Понимал – за плечами не было ничего, что давало бы хоть тень права на встречу. Двадцать лет. Первые классы уездного училища. Без дела в руках. Без постоянных занятий. С единственным сочинением, о котором так беспощадно отозвался всегда благожелательный В. Г. Короленко. После его слов о «Песне старого дуба» по-настоящему следовало забыть о литературе. Сам вспоминал: «Короленко первый сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов и, слушая его, жутко почувствовал, что писательство – не легкое дело».

Конечно, не легкое – и вместе с тем так просто отмахнуться от него уже не представлялось возможным. Разговор с Толстым должен был решить все внутренние недоумения – от первых исписанных страниц до смысла жизни. Но Толстого в Москве, как сказала Софья Андреевна, не было. Двери знаменитого дома в Хамовниках (ул. Льва Толстого, 21) перед ним не открылись. Супруга Льва Николаевича, по всей вероятности, посочувствовала пешеходу с тощей котомкой за плечами, в которой не лежало ничего, кроме рукописи. Софья Андреевна «отвела меня в кухню, ласково угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, сообщила мне, что к Льву Николаевичу шляется очень много «темных бездельников» и что Россия вообще изобилует бездельниками. Я уже сам видел это и, не кривя душою, вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным». В самом деле, разве нельзя было на первый взгляд отнести к ним и его, Алексея Пешкова?

Ранняя смерть отца и матери. Разорение деда и в десять лет его не знавшие снисхождения слова: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди». В люди – это значило мальчик в магазине модной обуви, помощник у родственника-чертежника, младший посудник на пароходе «Добрый» рядом с замечательным человеком, поваром М. А. Смурым, и его набитым книгами сундуком. Безуспешная попытка вернуться в дедовский дом: сколько могло принести «несерьезное» ремесло ловли певчих птиц? И снова уход в люди. Без малого два года на побегушках в иконописной мастерской Салабановых с единственным радостным воспоминанием – возможностью каждодневного чтения вслух. Статист в театре. Десятник на ремонте ярмарочный здании. И отчаянная попытка поступить в университет, заранее обреченная на неудачу: слишком трудно совместить босяцкое существование без средств на пристанях, в трущобах казанской «Марусовки» с занятиями, сколько-то организованными, с подготовкой сколько-нибудь систематической.

Как волна неумолимого прибоя, жизнь подхватывала, захлестывала с головой, тянула в прошлое. Грузчик, дворник, хорист в театре, пекарь в крендельном заведении, вернее – подручный пекаря со всей жестокой правдой существования без будущего, без надежды на завтрашний день. В одном из писем Горький напишет: «Вы скажете – марксист! Да… потому, что так выдублена кожа. Меня марксизму обучал… лучше и больше книг казанский булочник Семенов…» Впрочем, рядом со школой жизни были и другие уроки – работа в булочной народника А. С. Деренкова, чьи доходы шли в общественную кассу народников, знакомство с марксистскими кружками, чтение «Капитала» Маркса, трудов Плеханова, большое путешествие летком… Как же необходим был разговор с Львом Толстым!

И, казалось бы, несущественное разночтение. Горький относил свой приход в Хамовники к осени: «Очень красивое время года, но несколько неудобное для путешествия пешком, а особенно в худых сапогах». Литературоведы усматривали в воспоминаниях ошибку: для них очевидно, что Горький должен был быть в Москве в апреле 1889 года. Так или иначе, это время начала работы над «Воскресением». Толстой посещает Бутырскую тюрьму, старается как можно больше узнать о быте заключенных, беседует с надзирателями о тюремных порядках. Восьмого апреля он проделывает с арестантами весь путь от тюрьмы до Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала. Куда мог он отлучиться из Москвы?

Пешкову остается искать пристанища на ночь в самых дешевых и страшных ночлежных домах в районе Сухаревки. Впечатление было ошеломляющим. Горький его использует в рассказе «Сторож»: «Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая, пахучая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке храпели и бредили тела, окутанные лохмотьями». Он запомнит всех этих «бывших» – адвоката Гладкова, возглавлявшего «орден преподобной Аквавиты», «знаменитейшего» пианиста Брагина, «гениального» химика Маслова, «досиня пьяного» студента. Когда спустя тринадцать лет, 27 декабря 1902 года, премьера «На дне» в молодом Художественном театре (Камергерский пер., 3) принесет Горькому-драматургу ошеломляющий успех, в этом успехе оживет отзвук первой московской ночи, ставшей для него «одним из наиболее тяжких впечатлений бытия».

После ночи на Сухаревке Алексей Пешков «на станции Москва-товарная… уговорил проводника пустить меня в скотский вагон, в нем восемь черкасских быков ехали в Нижний, на бойню… Тридцать четыре часа провел я с быками, думая, что никогда уже не встречу в жизни моей скотов более грубых, чем эти».

Так думалось, но жизнь не знала снисхождения. Снова смена профессий, снова мелькание городов. Только в канун нового 1895 года приходит окончательное решение стать профессиональным литератором. Из Нижнего Новгорода предстояло перебираться в Самару, где ждало, благодаря хлопотам того В. Г. Короленко, место фельетониста в «Самарской газете». Москва мелькнула проездом, как проездом встретится он с ней и в октябре 1897 года, по пути с Украины в окрестности Торжка, и в январе 1898 года, возвращаясь в Нижний. Каждый раз три, от силы пять дней – слишком мало, чтобы что-то увидеть, перечувствовать. Но очарование города все равно действовало. В одном из последних произведений Горького «Жизнь Клима Самгина» о Москве говорят очень многие действующие лица, говорят восторженно, влюбленно, потрясенно, как о чем-то необычайно важном в жизни. И не ближе ли остальных к чувствам автора слова Макарова: «Москва несколько путает мозги, я очарован, околдован ею и чувствую, что поглупел здесь… Обожаю Москву! Горжусь, что я москвич! Благоговейно – да-с!»

О следующем приезде, казалось, и вовсе лучше было не вспоминать. Горький под конвоем был доставлен из Нижнего в Московское губернское жандармское управление 8 мая 1898 года. Велось следствие по делу марксистских кружков, в частности Ф. Е. Афанасьева, с которым Пешкову довелось столкнуться в начале 90-х годов в Тифлисе. Москва на этот раз стала этапом на пути в тифлисскую тюрьму – Метехский замок. Но пусть распоряжение об аресте исходило от Тифлисского губернского жандармского управления, как и требование произвести обыск на нижегородской квартире в ночь с 6 на 7 мая, в действительности дело было не в старых связях. Тифлисский губернатор не случайно напишет на рапорте полицмейстера о заключении Пешкова в замок: «За распространение между рабочими социалистических идей». Правда, более конкретных обвинений найти не удастся и писателя вскоре придется освободить. Именно писателя. Максим Горький уже заслонил Алексея Пешкова. В тот же год в Петербурге выходит первое собрание горьковских сочинений – два тома, в которые войдут рассказы и очерки, увидевшие свет на страницах газет Самары, Нижнего и обеих столиц.

Со временем в статье «О том, как я учился писать» Горький объяснит: «…На вопрос: почему я стал писать? отвечаю: по силе давления на меня «томительно бедной жизни» и потому, что у меня было так много впечатлений, что «не писать я не мог». Первая причина заставила меня попытаться внести в «бедную» жизнь такие вымыслы, «выдумки», как «Песня о соколе и уже», «Легенда о горячем сердце», «Буревестник», а по силе второй причины я стал писать рассказы «реалистического» характера – «Двадцать шесть и одна», «Супруги Орловы», «Озорник».

В 1899 году начнет печататься «Фома Гордеев» на страницах первого в России органа так называемых «легальных марксистов» – журнала «Жизнь». Горький руководил здесь отделом беллетристики, особенно высоко оцененным Лениным: «…Недурной журнал! Беллетристика прямо хороша и даже лучше всех!»

И все-таки встреча в Хамовниках состоялась. Теперь уже не могла не состояться: Толстой сам заинтересован молодым писателем. Тринадцатое января 1900 года. Трехчасовой разговор при закрытых дверях, один на один, в кабинете. Запись в дневнике Льва Николаевича: «Был Горький… Настоящий человек из народа». Из письма Горькому: «…Бывают люди лучше… своей книги и бывают хуже. Мне ваше писание понравилось, а вас я нашел лучше вашего писания». Со своей стороны, Горький не может сдержать восторга: «…Вот и был я у Льва Николаевича… Когда он начал говорить – я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто… глубоко… Видеть Льва Николаевича – очень важно и полезно… Смотришь на него, и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым». Через несколько дней в другом письме Горький добавит: «В сущности – ужасно глупо называть человека гением… Гораздо проще и яснее говорить – Лев Толстой».

Москва как-то удивительно по-новому раскрывается в этом году, не говоря, что удается в ней побывать несколько раз. Сентябрь 1900 года. Горький останавливается вблизи Красной площади в гостинице Большая Московская (пл. Революции, 1). Знакомство с Брюсовым, которого Горький просит «прислать книгу – «о вас давно наслышан. Интересуюсь очень». Хотя и несколько сдержанные – таков характер Брюсова, – но полные глубокого уважения отношения пройдут сквозь годы. В 1914 и 1921 годах Горький побывает дома у Брюсова (проспект Мира, 32). В 1917-м напишет ему: «Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы – не знаю, эта – искренна». В те же дни завязывается тесная дружба с Шаляпиным, одинаково важная для писателя и певца.

В «Жизни Клима Самгина» есть описание выступления Шаляпина в ресторане «Метрополь» (Театральная пл., 2/4): «Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Из угла, от большого человека, плыли над их головами гремящие слова:

 
На цар-ря, на господ
Он поднимет с р-размаха дубину!
 

…Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным… видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людьми, над жизнью… Он пел и – вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть – месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть…»

Изумляясь таланту артиста. Горький скажет: «Этот человек – скромно говоря – гений… Умный от природы, он в общественном смысле пока еще – младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком «позволяет ему творить чудеса». Писателю знакомы все московские шаляпинские адреса, на всех квартирах он бывает, и по многу раз: бывший Большой Чернышев переулок (Вознесенский пер., 9), Леонтьевский переулок, где певец жил до конца 1904 года (№ 24), 3-й Зачатьевский переулок, где в доме № 3 Шаляпин провел 1905–1907 годы, наконец, с 1910 года знаменитый Шаляпинский дом на Новинском бульваре, 25 – в настоящее время мемориальный музей.

В свою очередь, Шаляпин пользовался каждой возможностью, чтобы побыть с Горьким. Телешов вспоминает об одном из эпизодов в своей квартире на Чистых Прудах (Чистопрудный бульвар, 21). На популярных в Москве «средах» здесь всегда было многолюдно, но нечастые появления Горького становились настоящим праздником. «Приехал М. Горький и собирается ко мне; обещал приехать Шаляпин, – вспоминает Телешов. – Полянин, как только вошел, сейчас же заявил нам полушутливо: «Братцы, петь хочется!» Он позвонил по телефону и вызвал Сергея Васильевича Рахманинова… Началось нечто удивительное… Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении – это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов».

С Чеховым все складывалось иначе. Сначала переписка, еще в 1898 году. В марте 1899-го первая встреча – в Ялте, в марте месяце. Обмен почти сентиментальными сувенирами. Чехов дарит новому другу карманные часы с надписью на крышке: «А. М. Горькому от А. Чехова». Горький взрывается восторженным письмом: «Получил часы и рад, черт знает как! Спасибо, Антон Павлович, сердечное спасибо. Мне хочется ходить по улицам и кричать – а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил?» И собственной фотографией с сыном Максимом – «М. Горький и лучшее из его произведений». В начале их переписки стоит горьковское письмо: «…Я хотел бы объясниться вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить свой восторг перед удивительным талантом вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким… Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу». В октябре 1900 года они могли отдаться общему увлечению – Художественным театром. Горький бывает у Чехова в гостинице «Дрезден» (Тверская ул., 6), где тот держит номер, несмотря на снятую собственную квартиру (Малая Дмитровка, 11), заходит на Малую Дмитровку, и вместе они почти ежедневно переступают порог театра в Каретном ряду. Двадцать шестого октября – «Доктор Штокман» Ибсена, двадцать седьмого – «Дядя Ваня», двадцать восьмого – «Чайка», тридцатого – «Одинокие» Гауптмана, причем после спектакля актеры собираются у Чехова, и хозяин приглашает Горького. Ему особенно хотелось связать Горького со своим любимым театром. Еще в конце апреля 1899 года Чехов звал Горького на спектакль «Чайка», который для него одного играла труппа в снятом на несколько часов зале театра «Парадиз». Находившийся под полицейским надзором Горький подобной возможности не имел. Теперь он начинает уступать настояниям Чехова. И как раз на спектакле «Чайка» происходит событие, ставшее надолго московской легендой.

По словам Телешова, во МХАТе «весь коридор был полон народа. Загремели аплодисменты, заликовали поклонники, но Горький не только не раскланялся в ответ, но решительно вышел из кабинета (директорской ложи. – Н.М.) в толпу и резко спросил:

«Что вам от меня нужно? Что вы пришли смотреть на меня? Что я вам – Венера Медицейская? или балерина? или утопленник? Нехорошо, господа. Вы ставите меня в неловкое положение перед Антоном Павловичем: ведь идет его пьеса, а не моя. И притом такая прекрасная пьеса. И сам Антон Павлович находится в театре. Стыдно!» Гораздо чаще публика устраивала овации обоим писателям, «точно сербским добровольцам», по ироническому отклику Чехова.

В заключение десяти проведенных совместно дней Чехов и Горький побывают в мастерской Виктора Васнецова (пер. Васнецова, 13). При случае Горький напишет Антону Павловичу: «Васнецов кланяется вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта… Сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».

Больше всего хотелось работать. Он так и скажет – страстно хотелось. «Фома Гордеев», «Трое», рассказы, сцены… Под сценами подразумевались первые драматургические опыты, одни из которых тут же уничтожались, другие давали надежду на будущий – он и сам это понимал – достаточно далекий успех. Главное – в него верил Чехов: «…Драму все-таки напишу. Непременно!»

В 1901 году – первая встреча с Петербургом и сразу же участие в революционной студенческой демонстрации у Казанского собора. «Город прямых линий и неопределенных людей», как определит его Горький, встретит писателя сценами избиения демонстрантов полицией. Это было то самое 4 марта, которое вызвало горячие протесты всех передовых литераторов. В Москве он ненадолго останавливается у книгоиздателя С. А. Скирмунта (Гранатный пер., 20), собиравшего в своем доме широкий круг писателей и театральных деятелей. Обстоятельства делали длительное пребывание невозможным. В Петербурге был приобретен для нижегородских революционеров мимеограф, земляки и местные политические ссыльные нуждались в его помощи.

Но покупка стала известна полиции. Ее легко использовать как предлог для очередного ареста, тем более что гражданская позиция писателя не оставляет никаких сомнений. В донесении департамента полиции о вышедшей в том же году «Песне о Буревестнике» так и говорилось: «Отмеченное стихотворение произвело сильное впечатление… причем самого Горького стали называть не только «буревестником», но и «буреглашатаем», так как он не только возвещает о грядущей буре, но зовет бурю за собой». Горький оказывается в нижегородской тюрьме, и это вызывает бурю негодования общественности. «Писатель Горький, – обращается Толстой к принцу Ольденбургскому с ходатайством об освобождении, – находится теперь в ужасном положении: он вырван из семьи… и больной туберкулезом легких посажен без суда в нижегородский ужасный, по своим антигигиеническим условиям, острог…»

Под влиянием массовых протестов тюрьма заменяется Горькому домашним арестом с последующей высылкой в Арзамас. Более того – удается добиться разрешения на временную поездку писателя для лечения в Крым в связи с обострившимся легочным процессом. Выезд Горького из Нижнего будет отмечен мощной демонстрацией, во время которой распространяется прокламация: «Мы собрались здесь проводить знаменитого любимого писателя М. Горького и выразить наше крайнее негодование по поводу того, что его высылают из родного города». Путь в Крым лежит через Москву, и Горький надеется хоть несколько дней провести в старой столице. Речь идет об общении с Художественным театром. Двадцать восьмого сентября он прочел «Мещан» В. И. Немировичу-Данченко и получил полное его одобрение. Пьесу предстоит дорабатывать, но она уже принята к постановке.

«Буду в Москве и попытаюсь остаться в ней на недельку, если позволит полиция. Вы не можете ли подействовать на нее в желательном смысле? – обращается Горький к К. С. Станиславскому. – Было бы очень желательно остаться в Москве и поговорить о пьесе». Со своей стороны он готов обещать, что будет «ходить по улицам ночью, запутавшись в широкий плащ и с маской на лице. В церкви, театры и прочие места – совсем не буду являться».

Но никакое шутливое или серьезное обещание оказать действия на полицию не могло. Кому, как не охранному отделению, знать, что в Москве готовится торжественная встреча писателя. Как писала «Искра», «Горькому приготовлен был адрес (под которым тут же подписывались) и портрет Л. Н. Толстого. Вскоре вся толпа двинулась на вторую платформу (Курского вокзала. – Н.М.), так как поезд должен был подойти туда. Заранее просили встретить молча, так чтобы всем был слышен адрес. Жандармы изредка сновали, но не вмешивались и как-то торжествующе посматривали; вскоре все объяснилось: пришел поезд – Горького нет, разнесся слух, что его высадили в Рогожской заставе». Слух был верен. Московский обер-полицмейстер и начальник охранного отделения распорядились задержать Горького на станции Москва-Рогожская и заставить его перейти в вагон, прицепленный к товарному составу, направлявшемуся в Подольск. Именно туда и примчатся, чтобы повидаться с писателем, Шаляпин, Телешов, писатели Л. Н. Андреев и И. А. Бунин, директор издательства «Знание» К. П. Пятницкий.

Пусть и не такая многолюдная, как могла быть, но встреча с Москвой состоялась. Растроганный Горький, которого спешно посадят в вагон, идущий на юг, успеет только крикнуть со ступеньки: «Товарищи! Будем отныне все на ты». Этот день, 8 ноября 1901 года, найдет свой отклик даже в «Искре». В тринадцатом ее номере появится статья Ленина «Начало демонстраций» с впервые письменно упомянутым именем Горького – «европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло… в свободном слове».

К имени Горького «Искра» вернется уже в следующем году в связи с его избранием почетным членом Российской академии наук. Как сообщал правительственный вестник, «в состоявшемся 21-го минувшего февраля соединенном заседании отделения русского языка и словесности Императорской академии наук и разряда изящной словесности закрытою баллотировкою шарами были произведены, согласно с существующими постановлениями, выборы в почетные академики разряда изящной словесности. Избранными оказались: Александр Васильевич Сухово-Кобылин и Алексей Максимович Пешков («Максим Горький»)». Но никакое соблюдение правил не могло предохранить от случившегося – безграничного гнева императора. Имя Горького для него слишком много значит, и он не скрывает своего негодования в обращении к министру просвещения: «Чем руководствовались почтенные мудрецы при этом избрании, понять нельзя. Ни возраст Горького (34 года. – Н.М.), ни даже коротенькие сочинения его не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание. Гораздо серьезнее то обстоятельство, что он состоит под следствием, и такого человека в теперешнее смутное время Академия наук позволяет себе избрать в свою среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объявить, что по моему повелению выбор Горького отменяется. Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Академии». Заметка «Несчастный случай с Академией наук» была напечатана в номере девятнадцатом газеты от 1 апреля. Выборы Горького аннулировали, и в порядке протеста против царского своеволия заявили о своем отказе от звания почетного академика Чехов и Короленко.

Из Крыма Горького вернут в Арзамас. Он по-прежнему лишен свободы передвижения и может только письменно общаться с Художественным театром, который работает над «Мещанами» и ждет «Не дне».

Но что могут значить все письменные замечания и пожелания по сравнению с авторским чтением пьесы! Именно о ней и мечтает Горький. Когда к осени, наконец, его дело в Московской судебной палате прекращается и с него снимают полицейский надзор – чисто формально, потому что на деле под негласным надзором он останется до 1917 года, – Горький вырывается в Москву на один день, чтобы использовать его для читки. Актер А. Ванин вспоминал: «На читку собрались все: приехали И. М. Москвин, В. И. Качалов, О. Л. Книппер, М. А. Самарова. Пригласили и нас, молодежь. Пришел Алексей Максимович. Его ввел в комнату Немирович-Данченко и усадил за стол, но он встал и поздоровался сначала со знакомыми, потом подошел к нашей группе молодежи и сам представился… Владимир Иванович с большим трудом отвел его от нас, чтобы начать чтение. Пьесу слушали, затаив дыхание. Горький сказал последние слова «На дне» реплику Сатина: «Эх, испортил песню, дурак». На минуту стало страшно тихо… Потом все почтительно встали».

Красная площадь. Верхние торговые ряды. Начало XX в.

Это было 6 сентября 1902 года. На следующий день надо было ехать в Нижний устраивать вывезенных из Арзамаса домашних. Но уже 27 сентября Горький снова в Москве и сможет задержаться в ней на две недели. О чтении «На дне», помимо театра, вспоминает Телешов: «Первое чтение ее происходило у нас на «среде». В то время телешовские «среды» происходили в квартире Леонида Андреева (Большая Грузинская, 25). «Народа было множество: сидели на подоконниках, стояли в других комнатах, где было все слышно, но ничего не было видно… Успех был исключительный. Ясно было, что пьеса станет событием».