Текст книги "Ручная кладь"

Чегет-Кара-Баши

В детстве, зачитавши до дыр книжку Амосова «Мысли и сердцу», я решила стать хирургом. Эту идею очень поддерживала моя преподавательница биологии, у которой я была любимой ученицей и мои дипломы и грамоты с олимпиад украшали стены ее кабинета, занимая свое почетное место между портретами Павлова и Мичурина. Она же и привела меня и институт нейрохирургии, где набирали школьников старших классов, собирающихся поступать в медицинский вуз, используя на всяких подручных работах, на которых не хватало сестер и нянечек. Тем, кто успешно справится с работой, было обещано целых пол-балла на вступительных экзаменах. Баллы на экзаменах меня нет интересовали, училась я хорошо и экзаменов не боялась, но познакомиться с профессией заранее, конечно, очень хотелось. Сначала нас водили группой, учили мыть руки, завязывать маски, халаты и бахилы. Потом разбили на смены, в которые мы дежурили. Первое мое разочарование наступила тогда, когда я увидела заведующего отделением и основного оперирующего хирурга – Николая Александровича. Вместо статного, худощавого мужчины, с длинные руками и тонкими аристократическими пальцами, коими в моем детском воображении должны быть хирурги, я увидела невысокого, коренастого, коротко стриженного, с короткими, сарделькообразными пальцами, мужика. Это хирург? Детские иллюзии упали на пол и с легким звоном разбились. На него я тоже, не произвела впечатление.

– Отличница что ли? – сказал он, осмотрев меня ироничным взглядом.

– Нет, – ответила я гордо, у меня по физкультуре четыре!

– Вот по физкультуре как раз, лучше бы было пять, а литературы с географиями тебе вряд ли помогут. У нас здесь только одна женщина справляется, – пояснил он, – операции тяжелые, по семнадцать, а то и двадцать часов, женщинам просто физически столько не простоять у операционного стола. Мария Васильевна, больше 8 часов не выдерживает, я сложные операции ей не даю.

«Ну, началось, – мелькнуло в голове, – сейчас начнет объяснять, что место женщины на кухне».

Но отговаривать он не стал, сдал нас старшей сестре, которая продолжила знакомить с будущей работой. Показала три операционных, синего, зеленого и розового цвета. Оказалось, что цвет операционной зависел от того, какие по длительности операции в ней производили. Самые длинные делали в зеленой, немного покороче – в розовой, а самые короткие – в синей. Это было связано с тем, какой цвет меньше вызывает зрительное раздражение при длительной операции. Вскоре я познакомилась и с Марией Васильевной. Это была уже немолодая, сухощавая женщина, с жутким варикозом на ногах и руках и усталым невеселым лицом. Спокойная, сдержанная, немногословная, она вскоре стала для меня образцом для подражания. Она знала себе цену и никогда не ввязывалась в соревнования с мужчинами. При этом была прекрасным хирургом. Я ходила за ней тенью и пыталась во всем подражать. Ее это утомляло, она упорно не могла запомнить мое имя, называя меня, то Леночкой, то Наташенькой, то Танюшкой. Не имея ни сил, ни желания меня учить, она сплавляла меня старшей сестре, дав в придачу какую-нибудь книжку для чтения. Все обучение «старшей» сводилось к «стой, смотри, руками ничего не трогай, здесь все стерильно». А трогать очень хотелось. Видя, как старшая сестра мучается, пытаясь попасть в вену, я просто завывала у нее под ухом:

– Валентина Ивановна, можно – я! Можно я попробую.

– Уйди Нинка, не лезь мне под руку, ты и так мне весь свет загородила.

– Маша, поставь Чусову капельницу, я, что-то в вену попасть ему не могу.

Приходила Маша, тоненькая молоденька девушка, и брала у старшей сестры иголку. Тогда я приставала к Маше:

– Маша, можно я попробую?

Маша улыбалась, качала головой, и говорила: «Смотри, в следующий раз сама будешь делать». Она медленно под определенным углом вводила иголку.

– Смотри, нужно делать не быстро, а то ты проколешь вену, видишь, в иголке пошла кровь, все, значит, попала, теперь нужно, чтобы в лекарстве не было пузырьков воздуха, она переворачивала бутылочку и выпускала из нее воздух. Иначе у больного будет эмболия. Вот так.

Из раза в раз я следила за ее руками, запоминая, казалось бы, незамысловатые движения этой магической процедуры попадания в вену.

Чусова вылечили, выписали, его койку занимает другой. Надо признаться, что большинство пациентов были алкоголики. Почему-то в книжках и фильмах про врачей, никогда не говорится о тех, кого они лечат. Или это оказываются люди, попавшие в автомобильные катастрофы, спасенные из пожаров или несчастные жертвы маньяков. Я не знаю, куда увозят этих несчастных, и где те счастливые врачи, спасающие их жизни, но у нас все было не так. Пару раз привозили людей с места ДТП, была старушка, упавшая и разбившая себе голову о тротуар, но в основном наши пациенты – это алкоголики. Пьяные драки, разбитые бутылками головы, которые часами сшивают выдающиеся хирурги, выхаживают сестры, и мы всем помогаем. Зачем? Чтобы они снова напились, снова подрались и так до бесконечности? Этот, ранее совсем не возникавший в моей голове вопрос, сейчас для меня становится самым важным. «А кого ты собираешься лечить?». Пока я размышляю на эту тему, в селекторе голос сообщает, что нам везут больного. По коридору бегут санитары и везут каталку. На каталке лежит мужчина лет сорока. Руки и ноги его привязаны жгутами к каталке. Мужчина кричит и пытается подняться. На голове окровавленная повязка и куск льда.

– Что, Субботин, нажрался и подрался, – встречает Мария Васильевна мужика, лежащего на каталке, которого санитары завозят в операционную.

Субботин хочет ответить, но вместо звуков его рот вываливает наружу сегодняшний ужин, обильно разбавленный портвейном.

– Пьяная драка. Голову пробили гаечным ключом, – говорит один из толкающих каталку санитаров, – зрачки разные, правый больше левого, рвота пять раз, в машине восемь раз терял сознание, временами агрессивен, дезориентирован.

Марь Васильевна оглядывается по сторонам, видит меня и кричит:

– Лена убери. – И идет мыться.

Когда делать совсем нечего, я читаю книжки. Любимая – справочник послеоперационных осложнений. Прочитав одну или несколько страниц, я переодеваюсь и втихаря пробираюсь в реанимацию, чтобы посмотреть нужные мне симптомы.

– Посиди здесь, говорит мне Валентина Ивановна, указывая на место дежурной сестры. На звонки не отвечай, – приказывает она строго, если что случится, зови. А я пойду в сестринскую, прилягу, что-то убегалась я, ноги разболелись.

Я не очень понимаю, как оно должно выглядеть, что-то случившееся, но не расспрашиваю, киваю головой и углубляюсь в чтение.

Пока старшей сестры нет, я могу свободно ходить в реанимацию и смотреть на пациентов. Поэтому я откладываю книгу, и иду смотреть на симптомы вживую. Смотреть на пациентов сложно и больно. Они на искусственной вентиляции легких, в горло вставлены трубки, а к лицам подключены маски, через которые закачивается в легкие воздух. Под ключицей, в руках и ногах стоят катетеры, куча различных трубочек (дренажей) воткнута в тело. Это совершенно неэстетично выглядит, совсем не так, как я себе представляла, и не похоже на то, что показывают в кино. Но я уже привыкла, и мой взгляд привлекает другое. Неожиданно для себя я вижу то, о чем только прочитала в книжке. Я внимательно наблюдаю, и понимаю, что я права. Я возвращаюсь к книге, и перечитываю нужный раздел. Я понимаю, что это как раз и есть то самое «что случится», о котором мне говорила Валентина Ивановна, отправляясь спать. Я бегу в сестринскую и дергаю ее за рукав. Старшая сестра мгновенно подскакивает на кровати:

– Что? – говорят скорее глаза, чем рот, который она прикрывает, чтобы скрыть зевоту.

Я рассказываю о своих наблюдениях.

– Ну, ты чудная, – говорит она мне, – книжек, что ли начиталась?

Я послушно киваю головой.

– Домой иди. – Повторяет мне сестра, – нормально с ним все, после операции это у всех так.

Я не унимаюсь и тащу ее в реанимацию. Она смотрит, махает рукой, и выталкивает меня к выходу.

– Заучилась ты, моя милая, – говорит она – отдыхать нужно больше, я в твои годы по танцулькам бегала, а не книжки читала.

Расстроенная, я бреду к выходу. Из ординаторской раздается смех. Я различаю голос Николая Александровича, и останавливаюсь рядом с дверью. Дверь чуть приоткрыта, я слышу, как врачи обсуждают только закончившийся футбол, а телевизор сообщает новости. «Спросить?» Мне страшно. Если я права, то к утру одним алкоголиком станет меньше, а если не права – стану объектом насмешек и шуток на ближайшую пару месяцев. Детское любопытство забивает все мои страхи, и я тихонько стучу в дверь.

– Да, – раздается из комнаты, – кто там, заходите.

Я просовываю голову, и, краснея, прошу Николая Александровича пройти со мной. Он устал и ему не хочется ни вставать, ни куда-то идти. Он просит рассказать, что мне нужно, и я, волнуясь и заливаясь краской, рассказываю о своих наблюдениях.

Врачи шутят и смеются.

– Ты хоть представляешь, как это выглядит? – говорит мне один из врачей.

– Мне кажется, что да.

Раздается дружный смех.

– Девочке захотелось в доктора поиграть, – кто-то шутит и в комнате снова все смеются.

– Откуда вы набрали этих вундеркиндов? – спрашивает Николая Александровича один из врачей.

– Нина, она у нас особенная, она отличница, – он делает многозначительную паузу и улыбается, – по литературе, – как бы вскользь добавляет он.

– Я схожу, посмотрю, Николай Александрович? – предлагает ординатор.

– Нет, я сам, все равно нужно сделать обход, – говорит он, медленно я тяжело поднимается и не спеша широкими шагами, идет по коридору, а я семеню следом.

– Нинка, я тебе, что сказала делать! – слышу я за спиной крик старшей сестры. Мы уже входим в реанимацию, и я показываю на пациента.

– Отойди! – его рука пытается отодвинуть меня от больного, но я отлетаю к выходу, падаю на попу и отъезжаю еще несколько метров по кафельному полу пока не стукаюсь головой о стенку.

Пока я прихожу в себя и пытаюсь встать, Николай Александрович говорит по селектору. Прибегают санитары, кладут больного на каталку и везут в операционную. «В розовую» успеваю заметить, значит серьезное и надолго. Ждать не имеет смысла, и я ухожу домой. В следующий мой приход никто этот случай не вспоминает, и мое присутствие сводится к уборке, помощи сестрам и чтению книг. Мне здесь совершенно неинтересно. Врачи со мной не общаются, с медсестрами общаться мне не хочется самой. Пациенты, не вызывают никакого сочувствия, только отвращение. Я периодически ловлю себя на мысли, что не понимаю людей, которые гробят свое время, свою жизнь свой талант, во имя их спасения. Желание стать врачом куда-то пропадает, я понимаю, что так же, как они, самоотверженно, из года в год, из раза в раз, штопать эти пустые, испитые головы просто не смогу. «Нет, медицина – это не мое», – решаю окончательно я для себя, и иду к Николаю Александровичу, сообщить, что больше не буду ходить на занятия.

– Ну что, отличница, – говорит он, увидев меня, – из тебя получится хороший врач, приходи, я дам тебе рекомендацию, только не в хирурги, хорошо? – говорит он улыбаясь.

Мне неловко и стыдно, я опускаю глаза и краснею.

– Да нет, говорю я, я не пойду в медицину, не мое это.

– Почему это? – он удивленно несколько секунд смотрит на меня, но потом добавляет, – это правильно, не легкий это хлеб.

***

– Ты медицину сдала? – я вздрагиваю и возвращаюсь из воспоминаний в действительность.

– Нет еще, сейчас пойду.

Я закрываю книгу, по которой мне предстоит сдавать экзамен, и иду в кабинет нашего врача.

– Третий разряд, экзамен сдавать? – врач смотри на меня с нескрываемым раздражением и презрением.

– Фамилия как?

Я называю фамилию, он отыскивает мою книжку альпиниста.

– Нина, значит, ну расскажите нам, Нина, – он на минуту задумывается, – что вы будете делать с открытым переломом голени.

Я даже на секунду не задумываюсь, отвечаю спокойно и уверенно:

– Сначала нужно наложить жгут, потом сделать противошоковое мероприятие. Вколоть промедол, эфедрин, кофеин. Затем местное обезболивание – новокаин. Затем наложить шину. Время наложения жгута необходимо запомнить, через каждые два часа жгут необходимо ослаблять. Он пытается меня запутать, уточняя, как я буду накладывать жгут, и даже предлагает мне это продемонстрировать. Отвечаю, накладываю, не введусь на провокации, уверенно называю дозировки лекарств.

– Идите, четыре, – говорит врач, ставя оценку мне в книжку.

– За что? – я не то, что в ужасе, я просто вне себя от негодования, – за что – четыре?

– За то, что в жизни, вы никогда это не сделаете, – отвечает мне врач, отдавая мне книжку и указывая на дверь.

– А если сделаю, – говорю я с вызовом.

– Вы врач? – спрашивает он меня с не меньшим вызовом.

– Нет.

– Вот, ты себе ответила, а если сделаешь, – он переходит на ты и смотрит на меня с высокомерной улыбкой, – иди отсюда.

Я возвращаюсь на то место, где только что предавалась воспоминаниям, и мои глаза наполняются слезами.

А так все хорошо начиналось, думаю я. Я закончила третий курс Универа, который был самым интересным за все годы обучения, сдала сессию только с одной четверкой по политэкономии, и честно заработала повышенную стипендию. А в довершение всего еще и удачно выступила на соревнованиях по скалолазанию и получила путевку в альплагерь «Шхельда». Да и в лагере все так хорошо начиналось, у нас прекрасный инструктор, Миша, которому всего 25 лет и он сам питерский, потому в моем отделении еще двое ребят Ира и Коля, студенты из Питера, а Володя, тоже студент, но из Минска.

За размазыванием соплей по лицу меня застают наши питерские инструктора. Шурик, с которым мы едва знакомы, подходит и смотрит на меня удивленно:

– Что случилось?

Не прекращая плакать, я и говорю про четверку.

– Ну, ты даешь! Нашла тоже, о чем горевать. Это что, твоя самая большая проблема в жизни?

– Нет, конечно, просто мне обидно.

– Иди лучше, не светись с заплаканными глазами перед начальством, плакс в горах не любят, будешь часто плакать, спишут. А доктор, он просто ЧМО – и Шурик рассказывает истории про лагерного врача, от которых становится еще противнее. Выбора нет, я готовлю ребят к экзамену, они тоже получают свои четверки, и начинается наша счастливая пора.

Как же хорошо в горах с приятной компанией, когда нет грубости, окриков, когда вечером гитара и песни у костра, когда хорошая погода и красивые виды. Чтобы счастье было полным и вечным, нас увозят в соседнее ущелье, где под чутким Мишиным руководством, приправляемым словами «банзайте» и «голубчики» мы покоряем первые наши тройки – прекрасные и величественные пики МНР.

Двадцать дней смены – это так мало, когда вокруг тебя чудесные люди. Пролетает неделя, другая и уже смена подходит к концу, мы возвращается в лагерь. Несколько дней мы ходим неприкаянные и ждем, выпустят нас еще или не выпустят. О чудо! Нас выпускаю на тройку Чегет-Кара-Баши. Эта неприметная вершина, затерявшаяся среди прекрасных гор центрального Кавказа, не могла даже себе представить, какую роль сыграет в моей жизни, поделив ее красной чертой, на до и после.

Вечер до восхождения, был совершенно обычным, время пролетало незаметно за распитием чаев, сборами и песнями под гитару. Мы шумели, веселились и ни о чем не горевали. Немного испортил нам настроение Миша, сказав, что мы берем на пятерых семь веревок. Рюкзаки получились тяжелые, даже у нас с Ириной, хотя нам досталось только по одной веревке.

Вышли мы рано, и шли быстро, восхождение не показалось сложным, на вершину поднялись около 10 утра. Только погода нас не очень порадовала. Небо затянуло облаками, и полюбоваться красотами гор мы не смогли. Зато спели пару песен, перекусили и вдоволь нашутились и насмеялись. Нужно было спускаться. Миша закрепил дюльферную веревку, и, сказав нам с Володей спускаться последними, как самая техничная связка, быстро усвистал вниз. За ним спустилась Ирина, затем Коля, затем настала моя очередь. Я не стала никого задерживать, спустилась на веревку вниз, пристегнула самостраховку, отстегнула страховочную веревку, скрепила ее с дюльферной, и крикнула Володе:

– Дюльфер свободен.

Минута, две, три, тогда я не думала о времени, все было хорошо и шло по плану, не было никаких причин, чтобы что-то этот план могло нарушить.

Сверху раздался грохот падающих камней. Я вжалась, нет, я просто вросла в стену, потому что мимо меня с грохотом полетели камни.

– Камни, – крикнула я настолько громко, насколько хватило силы моих легких.

И наступила тишина.

– Володя, ты жив?

Тишина.

– Вова, – я кричу, разрывая свои легкие

– ова-ова –ова – отвечают мне горы и тишина. Пока я пребываю в растерянности и соображаю, что мне делать раздается Вовкин голос:

– Мне ногу оторвало.

Я отстегиваю самостраховку и лезу вверх. Нет, я не лезу, я бегу вверх по скалам. И даже не бегу, я лечу. Мои ноги догоняют руки, а глаза не успевают разглядеть быстро меняющийся рельеф. Вовка лежит в углублении скалы. Нет, нога на месте, просто все, что ниже колена, это штанина, заполненная месивом из осколков костей, связок, мяса и крови.

– Инвалид на всю жизнь.

Вовка смотрит на меня, в глазах и боль, и мольба, и вопрос одновременно.

Шок. Может полсекунды, может четверть. Я набираю воздух и кричу:

– Миша.

– иша-иша – отзываются горы.

«Господи, кто-нибудь помогите!» – стучит в висках. Секунда две три, – для меня проходит целая вечность, пока я стою и не могу пошевелиться, но эмоций так много и они настолько сильные, что внутри происходит взрыв, и я теряю способность что-то чувствовать вообще. Я снова превращаюсь в девочку, которая любит читать учебники и хорошо учится. Жгут. Мне нужно наложить жгут. Но жгута нет, у меня вообще ничего нет, ни аптечки, ни рации, ни каких либо медикаментов. Репшнур! Я отвязываю от себя репшнур и пытаюсь им затянуть ногу, чтобы остановить кровотечение. На склоне горы, под углом около 60 градусов, одной рукой и коленом придерживаясь за скалу, это нереально. Мысль приходит неожиданно быстро – закрутить. Туго завязать узел в таких условиях не получится, но веревку можно просто закрутить. Я вставляю в петлю карабин и закручиваю веревку. Все жгут есть. Нужно засечь время наложения. Аптечки нет. Значит только шина. У нас есть ледорубы, я прикручиваю сначала один, затем второй.

Вовка не плачет и даже не стонет, он лежит на спине отрешенно и смотрит вдаль. От потери крови его начинает знобить. У меня под пуховкой только тоненькая футболка, но выбора все равно нет, я снимаю ее и накрываю ею Вовку. Он смотрит на меня пустым взглядом и молчит.

– Вовка, держись, – я беру его за руку и сжимаю ее, но он отрицательно мотает головой и убирает руку.

– Не надо.

Я оглядываюсь вокруг. Не слышно ни голосов, ни шагов, ни даже ударов от падающих камней. Я осознаю весь ужас от собственной беспомощности. Передо мной лежит человек и истекает кровью, а я ничего, ничего не могу сделать. Все мои горести и страдания просто меркнут перед этим чувством полнейшей неспособности что-либо изменить или исправить. Я начинаю думать о том, что, возможно, камнями убило ребят, и я буду здесь сидеть до тех пор, пока Вовка не умрет. От холода, безвыходности и обреченности, я впадаю в состояние транса.

– Нина, что у вас случилось? – я поворачиваю голову, потому что слышу Мишкин голос.

Миша и Коля поднимаются к нам. «Господи, они живы». Я не отвечаю на Мишин вопрос, потому что он уже рядом и сам все видит. Мы смотрит друг на друга несколько секунд.

– Миша у тебя аптечка есть? – все, что мне сейчас нужно, это пару ампул и бинт.

Миша открывает рюкзак, и я вижу, как дрожат его руки.

– Миша, я сама, – я пытаюсь отобрать аптечку, потому что вижу, что он еще не отошел от шока. Миша достает ампулу коричневого цвета, и говорит:

– Это амнапон, я выпросил у нашего дока. У нас только одна ампула, нужно колоть в вену. Ты умеешь?

– Да, умею.

Я никогда не колола в вену, я просто видела, как это делали другие. Но сейчас я понимаю только одно, что «я должна», просто потому что больше некому. И потому, что это шанс. Это такой маленький робкий шажок наружу из этой страшной безнадеги, в которой мы все вдруг оказались. Я вспоминаю детство и Машу. Набираю лекарство в шприц, выдавливаю из него воздух, нахожу приличную вену, держу иголку под углом и медленно ввожу. В шпице появляется кровь, так же медленно ввожу лекарство. Все, теперь нужно пережать вену и вытащить иглу. Миша следит за моими руками и не комментирует. Он отдает мне аптечку, говоря:

– Бинт только один, больше наш док не дал, попробуй хоть как то замотать.

Одним бинтом действительно получается только «хоть как-то». Пока я бинтую ногу Мишка выходит на связь и вызывает спасателей.

– У нас открытый перелом голени, состояние удовлетворительное, начинаем своими силами спуск пострадавшего на перемычку.

Ждать, пока ребята поднимутся сюда, это безумие, нам нужно начинать спуск самим.

Самим, это значит, Коля тащит Вовку на себе, Миша делает станции, а я страхую, ухаживаю за Вовкой и помогаю Мишке и Коле.

Мы делаем из рюкзака что-то вроде переноски, сажаем в нее Вовку, и Коля тащит его на спине. Я вижу, как болтается его нога, и с нее капает кровь. Несмотря на все мои старания, повязка держится плохо. Вовка бледен и молчалив. От одной мысли, как ему сейчас больно, мне хочется самой выть.

Больше нет ни «банзаев», ни «голубчиков», мы вообще практически не разговариваем. Каждый молча делает то, что должен. Нам катастрофически не хватает рук. Мишка, как белка в колесе, мечется между мной и ребятами. Несмотря на все мои усилия, конструкция на ноге разбалтывается и нога кровоточит.

Вовка просит пить. Он белый, вялый, ни на что не жалуется. Пить, это первое, что он попросил за все это время. Воды у нас нет. Мы смотрим друг на друга в надежде хоть что-то придумать.

– Глюкоза! – Миша снимает рюкзак и достает аптечку, в ней три большие ампулы с глюкозой. Он осторожно разбивает ампулу и выливает ее содержимое Вовке в рот.

– Сладкая! – Вовка недовольно морщится, облизывая губы.

Вдруг Коля срывается с места и лезет вверх.

– Коля ты что! – мне страшно, потому что там достаточно круто.

– Помоги лучше, – отвечает он.

Он тянется вверх и достает с полки горсть снега. Я забираю у него из руки это сокровище и заворачиваю его в салфетку. Есть снег конечно нельзя, но можно им протирать Володе губы. Пока мы возимся с Володей, Миша готовит следующий спуск. Все повторяется, я снова вижу, как капает кровь с Вовкиной ноги, как болтаются мои ледорубы, и ругаю себя за кривые руки. Долго, как долго тянется время, восемь веревок спуска, всего триста метров до перемычки. На очередной полке я вижу Ирину. Она сидит, молча и отрешенно. Бинт! Я смотрю на ее колено и вижу, что оно замотано эластичным бинтом.

– Ира отдай бинт! – я кидаюсь к ней в ноги и она, понимая, в чем дело, тут же сматывает его.

Все, сейчас я сделаю нормальную шину. Я заматываю ледорубы эластичным бинтом и мысленно возношу хвалу Иркиному колену и тому, кто этот бинт изобрел. Даже Вовка чуть-чуть оживает и пытается пошутить:

– Не мучайся, – говорит он, – все равно, ногу отрежут.

Мы с Мишкой наперебой начинаем уверять, что это не так, и что все будет в порядке. В то, что все будет в порядке, я не верю. Я с ужасом думаю, что наркотиков больше нет, что Вовка потерял много крови и что спасателей внизу не видно. Но выбора у нас все равно нет. Миша готовит очередной спуск, я колю Вовке оставшийся новокаин выше места перелома. Ира бережно накрывает Володю своей пуховкой. Его знобит. Но у нас нет не только чаю, даже воды.

Мы уже спускаем Вовку несколько часов. Наконец я замечаю, что на перемычку подходят спасатели. Среди первых двух подошедших я узнаю Шурика.

Еще одна веревка и мы на перемычке. Здесь нас ждет врач КСП. Я говорю врачу, что было сделано, он задает вопросы.

Удивленно спрашивает, почему так наложила жгут. Я не могу сказать: «так получилось» и говорю какую-то ерунду. Он накладывает настоящий жгут вместо моей веревки, заменяет ледорубы настоящей шиной, колет наркотики.

Я, как зачарованная, смотрю за его руками, как он быстро и ловко все делает. Мне стыдно за себя и завидно, что я так не умею.

Вовка снова просит пить, и ребята поят его теплым чаем из термоса. Они уже собрали ладью для спуска и торопят доктора.

Доктор с помощью ребят перекладывает Вовку в ладью, и вызывает по рации лагерь, сообщает, что начинается спуск пострадавшего и что состояние тяжелое. В этот момент я смотрю на Вовку, и наши взгляды встречаются. «Прощай», – говорит он мне одними глазами. Он бледен и его черты заострились. От слов доктора он совершенно сникает. Он перестает бороться за жизнь, на лице появляется выражение безразличия. Мне становится страшно. Я осознаю, что ничего не смогла толком сделать, и чувствую себя моральным уродом.

Ребята хватают ладью и бегут по тропе вдоль ледника вниз. Доктор собирает аптечку, прощается и бежит за ребятами.

Только сейчас я понимаю, как я устала. Мне тоже нужно догонять своих. Я делаю несколько шагов по снегу, но тут же падаю. Ноги меня не слушаются, поэтому я сажусь на рюкзак и еду по леднику вниз. Надев пуховку, под лучами вышедшего из-за туч солнца я согреваюсь, становится спокойнее и легче.

Вскоре я вижу Мишу и Иру, они тоже меня видят, кричат и машут руками, но я не могу разобрать слов. Сейчас, я вас догоню, я разгоняюсь и…

– Бершру-уууу-нд – когда я это слышу, я уже осознаю, что ледник подо мной резко обрывается, и я лечу вниз.

– Мы же тебе кричали, – они вытаскивают меня из снега, и помогают отряхнуться. Хорошо, что начало июля и на леднике много снега. Я встаю на ноги и подхожу к краю трещины. Она достаточна большая и глубокая. Я встаю на самый край и смотрю вниз. Подо мной, изгибаясь, уходит в глубину, стена голубого льда. «М-да» – говорю я себе, понимая, что все еще в горах, и расслабляться рано. Мы уходим с ледника на тропу. Без сил, эмоций и желаний спускаемся в лагерь.

Здесь нам предстоит еще одно испытание. После ужина нас собирают на разбор.

Мне говорят слова восхищения, утверждая, что всегда будут рады меня видеть в этом лагере. Я слушаю эту патетическую речь с легкой иронией. Я прекрасно знаю цену словам. Да и волнует меня сейчас совершенно другое. Что там с Вовкой? Мы идем в канцелярию и звоним в больницу. Там долго не берут трубку, но, наконец, женский голос отвечает, что все нормально, Володю прооперировали с ним все в порядке.

– А нога?

– Ногу ампутировали, – она говорит тоном, как будто ничего не случилось у нас светская беседа и мы просто перебрасываемся парой ничего не значащих фраз.

У меня по лицу текут слезы, я теряю способность говорить и двигаться.

Я ложусь спать и от усталости мгновенно засыпаю. Но как только я погружаюсь в сон, все возвращается: я снова бегу вверх по скале, и снова Вовка мне говорит:

– Инвалид на всю жизнь.

Я просыпаюсь. Лежу с открытыми глазами, снова засыпаю, но все опять повторяется, и еще раз, и еще. Я уже боюсь закрывать глаза. Я смотрю в темноту и прислушиваюсь.

Уже поздно, не слышно голосов и не видно людей, слышно только как стрекочут цикады.

Я одеваюсь и выхожу на улицу. Все спят, и я осторожно бреду по лагерю. Вокруг тихая прекрасная звездная ночь, такая же, как была вчера и, наверное, такая же, как будет завтра. Ничего не изменилось в этом мире, кроме меня. Неожиданно я вижу еще одну темную фигуру, она приближается ко мне и зовет меня по имени.

Это Миша.

– Не спится?

Миша садится на лестничную ступеньку, я пристраиваюсь рядом. Мы сидим молча, каждый думает о своем. Неожиданно Миша нарушает тишину.

– Это я во всем виноват, говорит он, – я не должен был вас оставлять.

– Тогда бы эта балда убила тебя, и мы остались без рации и аптечки, – возражаю я.

– Мне было бы все равно, – говорит он.

– А мне нет. Ты представляешь, что это такое: сидеть и смотреть, как кто-то истекает кровью, не имея возможности помочь?

Миша не слушает меня, он думает, что он во всем виноват.

Я вижу, как из темноты отделяются две фигуры и движутся в нашу сторону. В одной я узнаю Шурика. Вторая – девушка, которую он провожает. Шурик прощается с девушкой и подходит к нам.

– Вы что тут полуночничаете? – удивленно спрашивает он и подсаживается рядом.

Разглядев меня, продолжает:

– Что опять четверку по медицине оплакиваешь?

Я впервые за долгое время улыбаюсь. Да, действительно, я же сидела здесь, рыдала по поводу четверки!

– Кстати, врач обещал, если я все сделаю правильно, на пятерку исправить, а не исправил – добавляю я.

– Хочешь, я завтра подойду к нему и заставлю исправить? – предлагает Шурик.

Я смотрю на Сашку с выражением полного недоумения:

– Зачем, что это изменит?

Мы сидим молча, каждый думает о своем.