Текст книги "Ручная кладь"

Точка невозврата

Сначала появился свет. Она лежала и размышляла: «Где я сейчас? Уже на том свете или еще на этом?»

Затем появился звук. Забрякало ведро, заплескалась вода, и как аккомпанемент, зазвучала брань. Тогда Лена поняла, что сбежать не удалось.

Ругань утихла и переместилась вдаль, на смену пришла крупная, темноволосая женщина – психолог. Белый халат, наброшенный на ее пухлые плечи, словно изображал магическую причастность к медицине. В руках психолог держала ручку и блокнот. Лицо было недовольное, словно от боли в животе или раздражения вонью. Женщина смотрела на девушку неприязненно и резким голосом задавала вопросы. Лене стало казаться, что она и есть часть не смытой уборщицей грязи. Язык у Лены ворочался плохо, и она долго думала, подыскивая короткие ответы.

– Зачем ты это сделала? – спросила недовольная женщина.

– Больше не могла.

– Что больше не могла?

– Жить?

– Почему?

Лена подумала: вряд ли это можно объяснить, и если сейчас не соврать, – отправят в психушку. Но ей было все равно. Куда угодно, только не домой. Она приоткрыла глаза и посмотрела на женщину, которая быстро писала в блокноте. Наконец рука психолога остановилась, и глаза посмотрели на Лену.

– Ты беременна? – спросила она.

– Нет.

– У тебя была несчастная любовь?

– Нет.

– Проблемы в школе?

– Нет.

– И что же тогда? – Женщина смотрела возмущенно, пациентка явно не укладывалась ни в одну схему.

– Больше не могу, – снова повторила Лена.

– Что не можешь?

– Жить.

Женщина посмотрела на Лену тупым рыбьим взглядом.

– И что тебе мешает жить? – повысив голос до визгливых интонаций, спросила она.

– Родители.

– Родители тебя любят, – отрезала женщина.

Лена снова закрыла глаза. У нее не было сил спорить и желания объяснять. Конечно, она много могла рассказать: «бьют, унижают, не дают денег», и продолжать список еще долго. Тетрадка в девяносто шесть листов, с упорством и педантизмом, достойным лучшего применения, исписанная мелким, ровным почерком, хранила все обиды. Больше жаловаться было некому. Ни бабушек, ни дедушек, ни братьев, ни сестер у нее не было. Одноклассники резко обрывали попытки посетовать на судьбу, заявляя, что проблемы с родителями есть у всех, а если не можешь их решить, значит, сама виновата. «А меня мама любит», – слышала она самодовольные утверждения девочек. Они предлагали задуматься, почему их любят, а ее нет. И, несмотря на то, что Лена была умной девочкой, по крайней мере, так считали школьные учителя, не скупившиеся ни на похвалу, ни на отличные оценки, ответить на этот вопрос она не могла. «Любовь нужно заслужить», – всякий раз отвечали родители. «И как можно заслужить любовь?», – недоумевала девочка, читая классиков, в надежде найти ответ в книгах.

Но герои книг не знали ответа на этот вопрос: Ларису из «Бесприданницы» застрелили, Нина из «Чайки» была несчастна. Как же можно заслужить любовь, если даже выдуманным персонажам это не удалось? Говорить на эту тему Лена могла долго, но имело ли это смысл? Кто ее поймет?

При посторонних, родители вели себя интеллигентно. Отец казался тихим, скромным и доброжелательным, а мать была просто сама добродетель. Она раздавала комплименты, улыбалась и кокетничала. Да разве родители расскажут правду? Как мать спокойно наблюдает, а иногда и провоцирует побои собственной дочери. Как отец по любому поводу, или без него вовсе, может оскорбить или ударить? Нет, конечно. Они будут все отрицать, а мать будет размазывать по лицу скупую соплю и хвататься за сердце. Лена молчала. Психолог все равно бы не поверила.

Лена из-под опущенных ресниц видела, как женщина царапает ручкой бумагу. «У взрослых всегда найдется теория, чтобы оправдать себя и себе подобных, – думала девочка. – Буду я рассказывать или нет, разницы никакой».

Наконец, закончив допрос, психолог встала, как и пришла, без приветствий или прощаний. Тяжелое тело, втиснутое в туфли на шпильках, медленно удалялось походкой раненного тираннозавра.

Карета скорой помощи медленно ехала по пустынным улицам города. Февральское воскресное утро не располагало к прогулкам. Лена смотрела в окно на черную беспросветную гладь рек и каналов, вдоль которых ее везли. И только увидев ворота, вдруг осознала весь ужас случившегося. «Пряжка». Желтый дом, затерявшийся в многометровых стенах ограждений, опутанных колючей проволокой, внушал панический ужас. Но страх отступил под давлением безразличия. «Все равно, – сказал ее мозг. – Мне все равно».

Врач задавал вопросы, но, не слушая ответов, сонно и монотонно поскрипывал ручкой по бумаге. Здесь тоже никому нет дела до ее боли. Впрочем, нет уже никакой боли, просто очень жаль, что сбежать в мир иной не удалось.

Удивившись затянувшейся паузе, врач отрывает от истории болезни глаза и повторяет вопрос.

– Это вы меня на степень тупости проверяете? – уточняет Лена.

На мгновенье пустых глазах зажигается свет или просто в них отражается лампочка?

– Ответь на вопрос, – резко и требовательно заявляет он.

«Лампочка», – понимает Лена.

– Зачем? – спрашивает она его, – если вы хотите проверить уровень моего интеллекта, возьмите учебник по физике или математике и предложите мне решить задачу. Мы можем даже с вами посоревноваться, кто быстрее решит. Или вы боитесь проиграть?

Лампочка в глазах гаснет: они снова смотрят вниз и следят за ползающей по бумаге рукой.

Врач назначает ей шесть кубиков аминазина. «Этим и убить можно» – говорит мозг. Но ей все равно.

Двери, решетки, двери, две безразличные пятипудовые туши, сжимая хрупкую Лену между собой, брякая ключами, ведут в палату. Холодно. «Добро пожаловать в ад, дорогая. А тебе обещали, что в аду будут топить?» – шутит внутренний голос.

Женщина справа плачет. На ее лице торжествует скорбь. Лена поворачивается и расспрашивает, что случилось. Женщина жалуется, что не может спать, стоит заснуть – снится детство, проведенное в блокадном Питере. Лена просит рассказать о блокаде, но соседка только плачет, качает головой, утверждая, что лучше это не знать.

Лена осматривает палату. В ней нет ничего, кроме кроватей. Медсестра не выпускает даже в коридор. Читать и писать запрещено. Безделье затягивает в воспоминания, которые вызывают жалось к себе, и слезы безжалостно разъедают лицо.

Отец отрывает дверь ванной и злобно орет:

– Марш отсюда! – с этими словами он хватает Лену за руку и вышвыривает в коридор.

Она бьется о стену и падает на пол.

– Ты что сдурел, урод, – кричит она.

Дверь открывается, и отец с перекошенным лицом выскакивает наружу:

– Ты как разговариваешь? – он хватает ее за шиворот и бьет наотмашь по лицу. Она снова падает на пол. Вскакивает и бежит к себе в комнату, пытаясь закрыть дверь своим весом. Но весовые категории разные. Отец, несмотря на отчаянное сопротивление, открывает дверь и вновь бьет по лицу. Она опять падает. Он наклоняется и хватает ее за шиворот. Лена изо всех сил вцепляется ногтями в руки.

– Отпусти меня! – кричит она, но отец колотит ее головой об пол.

– Я тебя родил, я тебя и убью, – говорит он, то ли ей, то ли самому себе.

Лена чувствует, как затылок становится влажным, она изо всех сил царапает когтями руки отцу, но отец не выпускает и снова, и снова бьет головой об пол. В глазах темнеет, девушка понимает, что сопротивляться бесполезно, силы слишком неравны – все равно убьет. «Ты же сама хотела умереть», – мелькает в голове мысль, она перестает сопротивляться и обмякает. Неожиданно отец разжимает руки и уходит.

Она переворачивается и встает на колени. Под ней на полу лужа крови. Ее сильно тошнит. Она поднимается, держась за стену и оставляя кровавые отпечатки, двигается в прихожую, надевает пальто и выходит на улицу. Ее рвет, головокружение мешает стоять на ногах. Лена падает и пытается наковырять немного снега, но вокруг только лед и вода. Лена моет в луже руки и ползет на набережную. Там есть полоска земли, засаженная деревьями, на которой лежит снег. Еще ранее утро, светает. Собачники выгуливают своих питомцев. Некоторые оттаскивают животных, пристраивающихся помочиться рядом с девочкой, некоторые просто отворачиваются и делают вид, что не замечают. Клочок снега, на котором она сидит, весь загажен собаками, и она с трудом выковыривает пригоршни чистого снега, чтобы приложить к разбитой голове. Девочка плачет, скорее от обиды, чем от боли, размазывая по лицу сопли, слезы и кровь. Прохожие, они потому и прохожие, что проходят мимо. До нее никому нет дела. Она никому не нужна и не интересна. Холодно. Она в тапках на босу ногу, в халате и накинутом сверху пальто. Февраль. И что делать? Девочка несколько раз безуспешно пытается встать, падает и, наконец, ей удается устоять на ногах. Придерживаясь за стены домов, поливаемая с крыш струями ледяной воды, она идет в милицию.

Там вид шестнадцатилетней девчонки с разбитой головой ни у кого не вызывает удивления. «Папашка?», – спрашивают с сочувствием, записывают показания и везут в травму.

В травме тоже никого не удивляет избитый отцом ребенок.

Медсестричка моет ей руки, лицо, зашивает голову.

Врач осматривает сломанный нос, разбитую голову и говорит то ли себе самой, то ли милиционеру:

– Ее по-хорошему в больницу нужно, только никуда не возьмут. Гололед, больных с травмами много.

Лене забинтовывают голову и везут домой.

– Этот, что ли папашка? – спрашивает у Лены, милиционер, на открывшего дверь отца и увозит его в отделение.

Лена ложится в постель. Ей плохо и все о чем она жалеет, что отец ее не убил.

Отец возвращается к вечеру. В ее комнату он даже не заглядывает.

Когда приходит с работы мать, он с возмущением рассказывает о том, как Лена написала на него заявление в милицию. Мать тоже не может скрыть своего негодования и сыплет пафосными эпитетами:

– Ну, ты и мразь, говорит она, – как ты могла! На родного отца! Ты хуже любого доносчика! Если твои одноклассники узнают, с тобой дружить никто не будет. Это ж надо до такого додуматься!

Но Лену не задевают слова матери. В душе поселяется безразличие. Ей все равно. Она понимает, что никому не нужна.

Одетые в бежевые халаты пациенты с такими же бежевыми, лишенными жизни лицами и ввалившимися глазами мертвецов, медленно шаркают тапками по коридору. «Теперь так будет всегда, – говорит мозг, – ты наивно поверила Монтеню, который написал: «нет в мире зла для того, кто понял, что смерть не есть зло»? Есть жизнь, которая хуже смерти, полужизнь, когда даже смерть запрещена».

Тихое шарканье тапок по коридору нарушается смехом и переливами голосов. Шумная толпа студентов, возглавляемая седовласым профессором, вваливается в палату. Юные задорные лица с интересом рассматривают обитателей дурдома. Смешки и гримасы чередуемые с тыканьем пальцами, сопровождаемые всеобщим оживлением и неподдельным весельем напоминает Лене посетителей зоопарка.

Профессор подходит к миниатюрной старушке, и студенты окружают ее плотным кольцом.

Профессор призывает к вниманию и задает старушке вопросы:

– Как тебя зовут?

– Тамара, – кокетливо улыбаясь, отвечает пациентка.

– А по батюшке?

– Михайловна. Тамара Михайловна Краевская, – приятным голосом рапортует старушка.

Лена садится на кровати, чтобы рассмотреть Краевскую. Несмотря на преклонный возраст, женщина очень красива. У нее изящная, словно выточенная из мрамора фигура и такое же точеное красивое лицо с огромными голубыми глазами. Ее седые, аккуратно уложенные волосы обрамляют высокий лоб ровными локонами, создавая почти кукольную внешность. Кажется, что даже время не смогло справиться с этой потрясающей красотой. Лена не может оторвать взгляд и любуется старушкой. Тем временем профессор продолжает свою показательную экзекуцию.

– Когда ты родилась, в каком году? – ласково спрашивает он.

– В восьмом, – менее уверенно отвечает Краевская и перестает улыбаться.

– А полностью?

– В 1708, – осторожно отвечает старушка под дружный смех студентов.

– В тысяча восемьсот, – поправляется она немного смущенно.

Палата заполняется громким гоготом. Профессор отворачивается от старушки и вытирает глаза платком, студенты смеются не смущаясь.

Лену коробит. Она рассматривает посетителей. Они кажутся глупыми и не серьезными. «И эти люди будут врачами?», – размышляет она. Они совершенно не соответствуют ее представлению о данной профессии. Ассоциации заполняют воображение. Студенты напоминают белых лабораторных крыс. Внутренний протест заполняет душу. Ей хочется бросить тапок в эту агрессивную свору наглых зверьков. Она словно кобра перед прыжком внутренне сворачивается в клубок, морально готовясь к нападению.

– Когда началась война? – справившись с приступом смеха, продолжает опрашивать больную профессор.

– Какая война? – Переспрашивает Краевская

– С немцами война, – уточняет профессор

– Вторая мировая, – добавляет один из студентов.

– В тридцать девятом, – отвечает Краевская.

Студенты снова смеются

Лену начнет душить злоба.

– Вообще-то, Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года, – громко поправляет она, – стараясь быть услышанной даже через смех, – и вам, господа, стыдно это не знать. И смеяться нужно не над ней, а над вами – ха-ха-ха, – звучит ее имитация смеха уже в полной тишине.

Студенты замолкают, видимо вспоминая, что они находятся в сумасшедшем доме и вокруг злобные и опасные психи. Они смотрят на профессора, ожидая его реакции. Воцаряется гробовая тишина

– А это кто? – спрашивает профессор у дежурного ординатора.

– Ничего особенного, суицид, – отвечает врач с легким презрением в голосе.

– И что ж вы барышня, такая умная решили руки на себя наложить? – обращается профессор к Лене с легкой иронией в голосе.

– Ситуация сложилась безысходная – говорит девушка, ловя на себе насмешливо-любопытные взгляды студентов.

– Не бывает таких ситуаций – самодовольно отвечает профессор.

– Вы вылечите Тамару Михайловну? – Лена подхватывает ироничный тон и смотрит с издевкой на профессора.

– Это, барышня, не лечится, – бросает он, словно не замечая сарказма в вопросе.

– То есть, вы хотите сказать, что у вас бывают безысходные ситуации, а у меня таковых быть не может? – с откровенным сарказмом говорит Лена.

– Пойдемте дальше, – говорит профессор студентам, и они уходят из палаты.

Лампочка мерзким желтым светом в сто пятьдесят свечей лезет в душу. Воспоминания оживают и ковыряют длинными, острыми когтями незаживающую рану. Психи под действием лекарств мирно поскрипывают железными кроватями. Лена не спит. Она не в силах заснуть.

Вдруг оживает стража у входа, и рядом с Леной кладут еще одну женщину. Медсестра пытается отобрать туфли, но женщина громко возмущается, утверждая, что она не может ходить ни в чем другом, и медсестра отступает.

Женщина смотрит на Лену.

– Сколько тебе лет, – спрашивает она.

– Шестнадцать.

– За что тебя сюда? – женщина говорит серьезно, и в ее глазах виден свет.

– Суицид, а вас?

– Несчастная любовь, что ли? – спрашивает женщина.

Лена молчит, ей ничего не хочется объяснять. Комната мирно спит, только соседка из блокадного Питера плачет сквозь сон. Вновь прибывшая пациентка, шепотом начинает свой рассказ. Она тоже плачет, у нее горе. Ее губы обкусаны и безжалостно хрустят косточки пальцев рук, сворачиваемые в акробатические позы.

Через полчаса Лена уже знает, что соседку зовут Татьяна, что она врач-анестезиолог и что два месяца назад в школьном тире застрелили ее пятнадцатилетнего сына. Татьяна решила разобраться, все ли правильно сделали хирурги. Убитая горем женщина, изучая историю болезни, нашла нарушения и допущенные ошибки, лишившие жизни ее ненаглядного мальчика. Коллеги, не желая себе проблем, отправили ее в дурдом.

Рассказывая, она всхлипывает и вытирает слезы. Лена смотрит на женщину, ее заплаканные и избитые горем глаза еще живы. Она не сумасшедшая. Просто она, как и Лена не вписалась в правила этой жизни. На время свои проблемы отступают. Лена расспрашивает Татьяну, та рассказывает, пока они не погружаются в сон.

Врачи, сменяя друг друга, усиленно шкрябают ручкой бумагу, задавая одни и те же вопросы и не слушая ответов. Потом появляется он. Он предательски молод и Лена зовет его Костик, хотя он интерн и почти уже врач. Он шутит, смотрит ей в глаза и слушает, что она говорит. Они обсуждают Цветаеву, Блока и он рассказывает теорию Эрика Берна. Стараясь не вдаваться глубоко в теорию, Костя рассказывает о влиянии воспитания на дальнейшую жизнь. Берн создал несколько типов схем и доказал, что удачливость или неудачливость по жизни – это всего лишь последствия родительского программирования. Лена узнала, что есть такие жизненные программы, Берн назвал их фатальными скриптами, которые неминуемо приводят к смерти.

Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.

– Ну, и какой? – улыбаясь, спрашивает Лена.

Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», – понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.

Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.

– Пустите ее, что вам жалко? Она вас, что – объест?

Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.

– Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.

Пока остатки мозга пытаются это вообразить, Краевская проскакивает между зазевавшимися санитарками в столовую и занимает место за столом. Ее лицо светится от счастья, и словно маленькое знамя победы, кулачок сжимает алюминиевую ложку.

– Опять пришла, – смеясь, говорит повар, и кладет ей полполовника каши. Краевская молит о добавке, ее красивое лицо заливают слезы.

– Съешь, я еще дам, – обещает повар и накладывает кашу следующему.

Наверное, она мысленно сейчас там, в блокадном Ленинграде. Ее лицо светится счастьем. Медленно, словно деликатес, она намазывает овсяную кашу на маленькие ломтики булки и, смакуя, кладет в рот. Она настолько поглощена процессом еды, что не замечает, как остается одна. Она, конечно же, не съела даже четверти порции, и ее глаза смотрят с болью, как санитарки уносят тарелку. Она прячет в кулачке кусочек булки и пробирается к выходу. Снова трагедия и снова плач. Огромные голубые глаза утопают в слезах. Булку отбирают.

Словно пытаясь взять реванш, санитарка заталкивает Лену в палату, где лежит Краевская. Смрад, висящий в воздухе, обухом бьет Лену по голове. Санитарка поднимает матрас, и запах плесени смешанный с мочевиной заполняет пространство вокруг. Под матрасом, бережно завернутые в кусочки газеты, лежат ломтики белого и черного хлеба. Поняв, что заначка обнаружена, хрупкая старушка падает всем телом на кровать и начинает выть.

Комната кажется Лене огромной. На крик Краевской оборачиваются полсотни глаз. Полуживые, бесформенные тела ложатся на кровати, стараясь закрыть собой последнее, что осталось у них в этой жизни – спрятанные под матрасами засохшие, заплесневелые корочки хлеба. Лена понимает, что она уже видела эти лица. Точно такие же люди глядели с фотографий в музее блокады Ленинграда.

Кто сказал, что блокаду сняли? И что она была всего 900 дней? А это, по-вашему, что? Это не правда, что чужая боль не болит. Лена чувствует ее сейчас каждой клеткой своего тела. Вот они, защитники города. Герои тех далеких лет. Выжившие и выстоявшие, не сдавшиеся и победившие. Наверняка многие награждены орденами и медалями. И теперь благодарные потомки запихнули их сюда догнивать.