Текст книги "Дети войны"

Мужчин в доме нет

К нам пришёл гость.

Бабушка Ираида поставила самовар. Достала чашки. Села разливать чай. Гость придвинулся к столу, полилась беседа. Про чай он вроде и забыл.

Я внимательно разглядывала его рыжую бороду, рыжие волосы, прислушивалась к необычной речи. И, конечно, ничего не понимала. Бабушка Ираида его не перебивала, молча поддакивала, кивая головой.

– Чай-то остыл, Рафаил. Давай подогрею.

Такого не бывало: уж если сели за стол, то пили или ели, никогда не увлекаясь разговорами.

Гость выпил подогретый чай, быстро встал:

– Спасибо за хлеб-соль. Спасибо за добрые слова.

Добрые слова говорил он сам, соли на столе не было, а о хлебе мы уже давно позабыли.

… – Рафаша был, – рассказывала бабушка маме, когда та пришла с работы. – Молиться ходил. Говорит, всем везде тяжело. Война. О тебе спрашивал, поклон передавал.

– Да?.. Устал, наверное, голодный. У нас и угостить нечем…

А я решила, что этот Рафаша – самый добрый на земле человек, наш друг, любит всех нас, жалеет, как Фирс Зоину Черемису. Мне хотелось рассказать Шурке и Файке, своим ровесницам, что у нас в гостях был мужчина, вовсе не страшный: пил чай и по голове меня погладил.

Шурке моя затея очень понравилась:

– Ага! Давай пойдём к Мовдиным и всё расскажем.

– Ой! А у них звес упал! Как подняться?..

– Как? Давай на коровках (то есть на четвереньках).

Мы стали карабкаться по очень крутому, почти отвесному крыльцу. Отдыхали время от времени, всё-таки высоко.

– Ой!.. И как это вы зализли? Как прикарашились? А я думаю, хто это шабаракается! А спуститесь-то как? – заволновалась хозяйка.

– А Файка-то залезает?..

– Так то Файка! Она привыкла, даже воду носит. Ой, Господи! Ну и векши! (Векшами называли белок, они прыгали по деревьям в лесу, а иногда их и в деревне видели.)

Большой дом, когда-то красивый и удобный пятистенок, пришёл в негодность. Просто развалился. Одна половина дома отошла от другой, мост отошёл от избы, крыша на дворе обвалилась.

– Надежда была на Федьку, – рассказывала тётя Поля каждый раз, когда мы не могли открыть-закрыть дверь. – А где он, наш Федя? И живой ли? Осиротили мы, осиротили…

Тони, старшей сестры Файки, дома никогда не было. Зимой её посылали на лесоповал, летом – на дальние покосы.

– Наладят – пойдёшь! – сокрушалась тётя Поля. – Некому больше, только девки в колхозе остались. Вот и вторая тоже уже побывала на лесозаготовках.

Была и третья сестра у Файки – Вера. Черноволосая красавица с пышными локонами. Девочка всегда молчала, ходила плохо. Она тяжело болела.

А Файка везде успевала: и с нами поговорит, и маму успокоит, и Верушке то кипяточку нальёт, то кофтёнку на ней поправит.

– Не мэрзните! Залезайте на гобеч![10]10
  Гобец (голбец, голбчик) – отгородка-лежанка за русской печью, часто со ступеньками и спуском в подпол.


[Закрыть] – командует Файка.

Так они называли лежанку возле печи. У нас тоже имелась такая, на ней спала бабушка Ираида. У Мовдиных лежанка была не похожа на нашу. Широкая, на ней спокойно могла разместиться вся наша орава.

Здесь было тепло, мы садились на край печи, свесив босые ноги и плотно прижавшись друг к другу, начинали тихо рассказывать всякие страшные истории, сказки. Делились детскими секретами.

– Деушки! – раздавался голосок Веры. – Пока светло, посмотрите…

Она доставала картинку. Это был большой журнальный глянцевый лист с изображением красивых людей.

– Это чарь, – поясняла Верушка. – Ево жена, малчик и дочки. Не говорите никому!..

Нам хотелось рассмотреть их лица, одежду, что-то спросить, но Вера быстро убирала, прятала листок, отмалчивалась. Файка сама ничего не знала.

Позднее нам рассказывали, что до болезни Вера училась в школе, была любознательным ребёнком, что её любила учительница, делала ей подарки.

Здесь, на «гобче», мы играли в кости, палочки, в самодельные куколки, перебирали красивые тряпочки, пуговки, стеклянные бусинки, резные дощечки, когда-то украшавшие высокие мезонины довоенных деревенских домов. Мы забывали про голод, не замечали, что печь остыла, и только тихий голос тёти Поли напоминал, что пора идти по домам.

– Ишшут ведь вас, наверно.

Но нас никто не искал, мы росли самостоятельными, дружными, и если долго не возвращались, говорили:

– Наверно, на «гобче» у Мовдиных. Стемнеет, так придут. Лампы у них нет, лучину не зажигают. Мужчин в доме нет.

2019 г.

Дедушка Финаен

Дроги были нагружены до предела.

Шутка ли – увозили всё добро!.. Навсегда покидали родное обжитое гнездо, возвращаться не собирались.

На возу уже сидели две женщины, мать с дочерью. По их лицам было видно: здесь им уже всё надоело.

– Быстрей! Быстрей! – торопили они главу семейства. – Ну, быстрей же!

А тот не спешил. Подтянул упряжку, проверил, крепко ли привязан скарб… Казалось, будто едет один. Стоит ли отвлекаться?

Грустные раздумья одолевали сгорбленную фигуру хлопотавшего возле воза Дмитрия. «А может, вообще никуда не ехать?.. Может, выпрячь лошадь, уйти обратно в дом… Не искать той сказочной жизни, о которой мечтают женщины…»

– Может быть, раздумаешь?.. Везде хорошо, где нас нет… – К возу подошёл Финаен, родной брат.

Дмитрий выпрямился:

– Да ты и сам скоро приедешь туда…

Финаен, словно не слыша, продолжал:

– Пчёлы у тебя, ещё один улей поставишь, выживешь… Поможем, если…

– До свидания! Мы уехали, – не дослушал Дмитрий. Даже глаза отвёл.

Действительно, повозка тронулась.

Финаен тяжело опустился на траву, обхватил голову руками, по сморщенному лицу потекли слёзы.

– И куда поехал?.. На участки, в лес. Разве под силу ему работа в лесу?.. А баба совсем голову потеряла: где бы отговорить мужика, она ещё и дочь туда же: «Жильё получим, замуж выйдешь…» Да, получат угол в бараке, замуж, наверное, и выйдет… А в родной деревне большущий дом остался, ремонт даже ещё не нужен, есть неплохой огород… Но там – производство, деньги платят, а у нас – «палочки», трудоднями называют. В случае чего вернутся, – успокаивал себя мужчина, – не на край земли и понесло: на 17-й километр Семигороднего леспромхоза. Только зря он так: «Да ты и сам скоро приедешь туда». Никуда я не поеду, здесь всё мне дорого – родная земля, здесь жили мои родители, здесь они трудились…

Финаен необычно живо поднялся, быстро подошёл к воротам нижней избы.

Всё закрыто.

«Точно ведь вернётся Митя. Закрыто, но не на замок же!»

В скобу был вставлен кол. В деревне все так запирают дом, если уходят недалеко или ненадолго. Могут и просто приставить палку к воротам… Воров нет, да и красть нечего.

Финаен сел на ступеньки крыльца. «Что это я всё о себе и о себе?.. А где же сестра Марья? Ушла, наверное, к соседкам или в огород?.. – Вдруг он даже в лице изменился. – Какие соседки?.. Какой огород?.. Все подружки её были на этих проводах. Об огороде только и думать сейчас Марье!»

Быстро поднялся, бросил кол в сторону, твёрдо ступил в сени.

– Эй! Здесь кто есть?

Свой голос самому Финаену показался страшным.

Никто не отвечал.

Почувствовал смертельную усталость, сел на лавку, окинул взглядом избу.

Ему показалось: кто-то всхлипывает.

Заглянул на кухню – никого нет. Перекрестился на висевшую в переднем углу икону. Теперь уже всхлипывания ощутил всем своим нутром.

– Что это?

Сделал шаг к примостам. Старая больная женщина лежала, прикрыв лицо ветхим одеялом. Она была в забытьи. Финаен опустился на колени, бережно погладил морщинистую щеку.

– Фишенька… Анфишка…

Ласковые слова из далёкого детства тронули до слёз.

– Ну что ты, Мария, что ты? Я никуда не уехал и не уеду, я с тобой. Ты с нами.

– Милый… – прошептала и снова впала в забытьё.

И кто, как не он, мог взять на себя заботу о ней?.. Родная душа.

Так у Финаена появились новые обязанности, прибавилось новых забот.

Дом, где жили Финаен и его жена Евфалия, был последним в первом, главном ряду деревни.

Мы, ребятишки, любили бывать здесь. Тихо садились на лавку, наблюдали, как дедушка Финаен делает полозья к санкам, плетет маленькие корзиночки и большие кузовки, чинит главную часть косы – косьёвище[11]11
  Косовѝще (косьёвище, косьё) – деревянная основа ручной косы, черенок.


[Закрыть]. (Оно в наших краях особенное, с двумя курками, своеобразными приспособлениями для обеих рук.)

Дедушка многое умел. К нему приходили вдовы со всей деревни. Никогда никого не обижал – ни взрослых, ни нас, несмышлёнышей.

– Ну, дорогие, опять ваши кузовочки с дырками?..

Мы стыдливо опускали головы.

Летом вся ребятня бежала в лес. Не степенно шли, а бежали. Надо было бросить свою корзинку вперёд и сказать заклинание:

– Тимошка-Тимошка, наполни лукошко, сверху, с дном, с перевертышо́м!

И кузовки дружно кидали перед собой. Считалось, что тот больше наберёт ягод да грибов, кто дальше бросит свою корзинку.

У нас, кто помладше и послабее, кузовки летели недалеко. Старшие ребята бежали за своими корзинками и отбрасывали наши в сторону. Нас никто не ругал, если они ломались. У каждого в доме их было множество: в них хранили лук, чеснок, пряжу, устраивали постельку для котят.

Мы росли, и нам заказывали новые корзинки – побольше.

Дедушка Финаен никогда не ругался, даже голос не повышал. Говорил негромко, как бы советуясь сам с собой. Вспоминается, как он гладил нас по голове, улыбался:

– Вырастете большими, красивыми девушками, сошьёте нарядные платья… У вас всё ещё впереди. На гулянку побежите, плясать наýчитесь.

Мы слушали, забывая про голодные желудки. Дедушка улыбался и молча протягивал сушёную пареную брюкву.

Жена его Евфалия приносила нам в фартуке маленькие жёлтые репки. Они немного горчили, но зато их приятно было чистить, снимая кожурку без ножа.

Дедушка брал самую большую репку и вырезал из неё гусей. Гуси были большие, выстраивались в ряд.

– Это вожак, а это гусыня-мамка. Целый выводок. Жалко, что нельзя им поплавать…

Мы затихали, заворожённые.

А дед начинал рассказывать, где живут гуси, где зимуют…

Так мы постигали окружающий мир, знакомились с новыми понятиями и словами. В деревне гусей не видали, даже куры были не у всех.

И когда деда не стало, мы смотрели на улетающих птиц, вспоминая его рассказы.

Мы, ребятишки, были свидетелями и серьёзных разговоров в семье.

Однажды Евфалия укоряла мужа:

– Потакаешь всем, потакаешь… Потаковщик. А мужицкое-то слово когда скажешь?.. Можешь сказать?..

– Скажу, скажу. Война принесла столько мук, слёз, страданий… Шутка ли – любила женщина своего мужа, детей нянчила, счастлива была. И вдруг – вдова. Никто ни в чём не поможет, ласкового слова не скажет… А жизнь одна. Пусть и моя дочь свою жизнь устраивает как ей лучше… Старше себя полюбила? Но она же полюбила, по-лю-би-ла… Помоги ей, Господи.

Дед Финаен помолчал, бросил взгляд в нашу сторону. Его внучка тоже тихонько сидела с нами.

– Внучка, говоришь, страдать будет… Внучка вырастет, а мать её – молодая женщина. Не одной же ей век куковать… Главное, чтобы радость была в доме. Любовь чтобы не кончалась.

Старик не обращал внимания на досужие пересуды, был со всеми вежлив, принимал гостей, новых родственников. И вскоре все успокоились.

– Что-то, Финаен, тебя стараются осчастливить ребятишками, – улыбнулась соседка, заметив округлившийся живот другой его дочери.

– Стараются, стараются… На то они и женщины, чтобы детей рожать.

Дед Финаен и правда вскоре брал на руки черноглазое маленькое чудо с тёмными завитушками надо лбом, выходил на улицу и был безмерно рад.

И опять пересуды прекращались.

Он ласкал свою маленькую внучку, гладил кудряшки волос, улыбался:

– Человек растёт, будущая женщина.

А когда его любимица подросла и научилась ходить, дедушка повёл её по деревне, всё показывал, учил со всеми здороваться. Привёл её и к нам, детям постарше.

Каждый вечер мы должны были встречать коров. Не гнать, а встречать. Бурёнки должны идти тихо: их вымя переполнено.

От шоссейной дороги – прогон. По обеим сторонам прогона – поле. Нельзя коровам заходить туда: поле засеяно. Мы ждали своих кормилиц, играли… Не бегали, не кричали. Мы тоже уставали к концу дня. Наши игры были тихими, спокойными.

Придумали копать в песке печки. Сейчас молодых мамочек учат, чтобы дети играли с песком – развивать пальчики. Называют эти занятия красивыми словами: «сенсорное развитие», «песочная терапия», «пальчиковая гимнастика»… Нас никто не учил, мы придумывали сами.

– Вот видишь, Леночка, – сказал внучке старик, – ребятки играют, строят печки. Давай и мы сделаем свою печку. Спроси, можно ли тебе с ними.

И Леночка что-то залепетала. Всем было смешно.

Дед Финаен выбрал место для новой «печки» рядом со мною.

– Посмотрим, как это у них так ловко получается… – Он присел, заглянул вглубь печки, засунул туда руку.

Мои друзья вначале молча наблюдали и, конечно, завидовали. Потом все сгрудились за спиной старика.

Сам дедушка Финаен колдует над печкой!

– Молодец! – похвалил меня. – Печь содержишь в порядке. А где же труба?..

Он ловко проделал отверстие в средней части печки, скатал из глины трубочку, вставил… Печка стала как настоящая!

А мы-то и не догадывались, что так можно!

Потом… потом все разбежались к своим печкам. И вот уже целый ряд труб оживил нашу «деревню»!

– А теперь посадим деревья… – дедушка воткнул веточку возле печки, – испечём пирожки… Пирожки испекутся – положим сушить ягодки.

Однажды дедушка Финаен не пришёл. Не лепетала больше его красавица-внучка. Всем было очень грустно и непонятно. Мы слышали новые слова: «вдовец», «падчерица», «мачеха». Но мы были очень малы, чтобы понять, что произошло.

В дальнюю деревню нашего сельсовета приехал с Севера мужчина. Он овдовел, осталось четверо детей. Не растерялся, быстро принял решение, и – в родные края:

– Найду нашенскую, мою землячку, ребятишкам нужна мать. Они ещё так малы…

Он знал, что желающих уехать из деревни найти нетрудно, но вот чтоб женщину с добрым сердцем… Где ж такую-то взять?..

– Есть, есть такие люди, – подсказали в деревне. – В Оферовской живёт Финаен, его дочери не могут быть плохими.

Всех в деревне называют полуименем – Нинка, Галинка, Шурка, Фаинка, – а у него в семье принято так: Анна, Владимир, Валентина, Лидия, даже маленькую девочку называют Юлией. И ведь не обмолвятся никогда… В этой же деревне есть ещё Владимир, но его зовут Володяшо́м, а вот сына Финаена – Володей. И только так!..

И уехала наша маленькая Леночка с матерью далеко на Север, в другую семью.

Через год новая семья приехала в отпуск.

Глава семейства – красивый, в светлом костюме, подтянутый. Исключительно внимательный ко всем мужчина.

– Девочки! – окликнул он. – К вам гости.

Вышли две девочки, две красавицы. Та, что постарше, – в длинном светлом платье с изящным ремешком. Белокурые волосы перехвачены узкой ленточкой такого же цвета, что и ремешок. Она держала в руках расчёску.

Та девочка, что была помладше, села на стул.

И началось чудо!..

Выглянувшее солнышко осветило пышные волосы, и они стали золотыми.

У нас волосёнки были короткие, расчёсывать особо было нечего… да и нечем. Наши матери носили гребёнки, которые часто ломались посередине, их связывали ниткой. А когда и нитка рвалась, обломки гребешка дарили нам. Нашими парикмахерами были бабушки, мамы. Стригли ножницами, часто тупыми, было неприятно, а порой и больно. Стригли налысо, иногда оставляли чёлку, потом её ровняли. Иногда, если эта чёлка лезла в глаза, каждый становился сам себе парикмахером.

– Опять лестницы на голове? – спрашивали мы, девчонки. – Сзади есть, да?..

– Всё хорошо: ровно, красиво, – успокаивали друг дружку стригущие.

Но стоило появиться на улице, как откуда ни возьмись собирались мальчишки и нараспев кричали:

– Стрига-брига, овечья гнида!

И мы не любили часто стричь свои вихры.

…А теперь сидели с раскрытыми ртами, боясь пошевелиться.

– Девочки! Можно к вам? – звонкий мальчишеский голос возвратил нас к реальности.

– Конечно, можно. Ты чего-то не понял?.. Что-то не получилось? – ласково спросила старшая.

Мальчик открыл толстую книгу в красивом переплёте, показал на какой-то замысловатый рисунок.

– Сейчас мы тебе всё объясним. Не волнуйся, посиди с нами.

В дверях показался отец детей, в руках у него была связка маленьких бараночек-сушек. Предложил взять сколько захотим. А мы застеснялись, покраснели, взяли лишь по одной бараночке, маленькой бараночке.

– Господи, и кармашков на ваших платьицах нет!

Кармашков действительно не было: экономили материю, даже если шили из нового, а уж когда перешивали из чего-то, тем более было не до карманов. Главное, чтобы не коротко было платьице, чтобы дольше носить.

Заботливый отец семейства высыпал сушки в большое решето, свернул кулёчки из бумаги и предложил всем взять. Они были такими вкусными!

В течение всего их отпуска мы ежедневно бывали там, слушали рассказы мальчика, пение девочек. Всё было ново, необычно: книги, журналы, разговоры…

Мы даже завидовали нашей черноглазой малышке Леночке.

Когда все уехали, мы не перестали ходить к дедушке Финаену. Так же садились на лавку, так же вслушивались в каждое его слово…

Ни у кого из нас не было ни отцов, ни дедушек.

Только дедушка Финаен, единственный мужчина в деревне, мог по-отечески погладить нас по волосам, поговорить с нами, порадовать своими поделками.

Моя мама тоже была его любимицей, она доверяла ему сердечные тайны. Он как мог успокаивал её:

– Галина, милушка ты моя! Я, как и ты, тоже жду твоего Шуру. Вы для меня всегда дороги, такие оба добрые, душевные…

Грабельки, искусно сделанные дедушкой Финаеном, мама берегла до конца жизни, не переставая восхищаться золотыми руками и добрым сердцем старика.

– И лёгкие, и ловченькие эти грабельки… – не раз говаривала она. – И жил легко, по совести… Ну как забудешь такого человека?.. Шуру моего очень любил, не раз рассказывал, каким его помнит: «Скромный, стеснительный, всё делал быстро, всё бегом. Когда до войны доверили ему стать кладовщиком, очень старался. Помню, сушили зерно, прибежит раньше всех, работает со всеми вместе, а уходит последним. По-хозяйски относился к колхозному добру.

Землю любил, человека ценил. Все любили его у нас… Рос на наших глазах. Никого не обидел. Хорошим человеком и хорошим хозяином был твой любимый муж, страдалица ты наша Галинка…»

2015–2022 гг.

«Однажды, в студёную зимнюю пору…»

Мы, дети дошкольного возраста, выходили утром из своего дома и бежали к своим друзьям-ровесникам. Всегда знали, кто заболел, у кого карантин, у кого «кропают валенки», кто угорел…

В этот день не было меня.

– И что с Нинкой?..

Ватага шумно ввалилась в нашу избу.

– Закрывайте двери побыстрее! Напýстите холода, у нас не топлено сегодня, – предупредила расспросы бабушка Ираида. – Галина уехала по дрова.

Когда мама уезжала за дровами, бабушка Ираида не разрешала мне выходить из дома:

– Нечему веселиться. Мороз на улице. Метёт.

Сама она читала молитвы, постоянно крестилась, подходила к иконе Богородицы, вставала на колени:

– Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани рабу Божию Галину…

Уходила в стаю[12]12
  Стая (стайка) – хлев для домашнего скота, небольшой сарай.


[Закрыть], собирала там, где у нас обычно лежали дрова, щепки, щепала лучину, всё это складывала у маленькой печки. Ставила самовар и постоянно опускала угли, подогревала.

Дрова кончились два дня назад, хотя бабушка очень экономила последний воз.

– Возок был маленький. Лошадь дали поздно. Галина не успела и отдохнуть от поездки.

Упряжь рваная, седёлка сырая, гужи еле нашла, супонь лопнула… А ехать надо. Бригадир сказал: «Очередь пропускаешь?.. Через две недели поедешь!» Ну, где через две недели?.. Стоят холода, печь разморозим. Где пойло корове погреть?.. И вот снова поехала. А ведь женщина… Разве под силу найти дерево, срубить, выволокчи к лошади, погрузить на дровни… И не близко ехать – четыре километра до делянки, – продолжала разговаривать сама с собой бабушка.

Рядом никого не было.

– Пресвятая Мати Богородица, услышь меня, помоги рабе Божией Галине…

И снова молилась, низко кланяясь.

Я молча перебирала тряпочки, постоянно выглядывая в окно. Но окна замёрзли, толстый слой льда покрыл всю нижнюю часть стёкол. В колодках-желобах рам застыла вода. Ничего не было видно.

Стало смеркаться… А вскоре и совсем потемнело. Мы сидели у окна, всматривались в кромешный мрак. Бабушка вздыхала и молча крестилась. Я тихонько плакала. Вспоминались страшные рассказы наших мальчиков о волках.

Вдруг… Звук лёгкого скольжения по снегу. Бабушка встала, взяла какую-то большую тряпку (а может, половик с лежанки) и быстро вышла на улицу.

– Галина, милая!.. Матушка, матушка ты наша… милая…

– Всё добро, всё добро, крестная. Думала, не доехать!

Мама привычными ловкими движениями развязала толстые верёвки, стягивающие брёвна на дровнях, скатила их в сторону.

– Сдай назад, – ласково обратилась она к лошади.

Та тяжело переступила.

Мама завернула её вправо. Никаких лишних движений, окриков. Два безмерно уставших существа помогали друг другу. Большая лошадь и моя маленькая мама…

А бабушке никак не удавалось накинуть на лошадиный круп принесённую большую тряпку.

– Не могу тебе и помочь, Галина. И рада бы, да не могу… – Она заплакала.

Мама взяла из рук бабушки тяжёлый старый половик, который был предназначен только для обтирания животного, набросила…

– Пар шёл, когда выбирались из леса, а теперь сразу окуржевела[13]13
  Окуржеветь (диал.) – покрыться инеем, заиндеветь.


[Закрыть]. Недолго, недолго уж осталось! – мама разговаривала с лошадью словно с человеком.

– Галина, выпей хоть стакан чаю.

Мама принесла самовар, поставила на стол. У бабушки Ираиды уже давно не хватало сил это делать. «Не смогаю», – говорила. А вот чай она разливала всегда только сама.

– Пей, пей, заварила листочками, свёколки добавила.

Мама быстро выпила чай, встала.

– Я с тобой. С тобой! – заторопилась я.

И случилось чудо! Мама меня никогда не брала с собой, когда возвращалась с дровами. Распрягала лошадь и сразу шла на скотный двор. Работы было много: поила, давала корм телятам, чистила стойла… Домой возвращалась поздно.

А сейчас она даже не возражала:

– Крестная, дай твою шалевку, пусть накинет.

Мы едем молча, прижавшись друг к другу. Темно. Холодно. И страшно. В чистом поле ветер словно заводит невесёлую песню.

Пройдёт немного времени, и я узнáю: это выли волки. В войну их было очень много в наших местах. И не только в лесу, они были везде.

…Конюшня. Нас встречает конюх Руфякова Галина – самая красивая женщина, как мне казалось тогда. Она была замужем за Руфом Морозовым, другом моего отца. Мама дружила со своей тёзкой. Они вместе бывали на праздниках, очень редких в ту пору, пели частушки. Но чаще вполголоса говорили друг с другом и плакали. У Морозовых росли три сына. С младшим, которого все называли проказником, мы вместе играли, бегали.

– Давай-давай, Галина, всю эту рванину высушить надо! Завтра буду всё чинить. Вся упряжь пришла в негодность, нового ничего нет. Как будем запрягать лошадей?.. Чем?..

Мама отстегнула вожжи, передала Галине.

– Вот какие это вожжи? Одно рваньё.

– Рваньё, – согласилась мама. – Но лошадь слушается, заворачивается и без них, всё понимает. Не надо её дёргать.

– Да знаю я, ты очень аккуратно всё делаешь. Жалеешь лошадку. Любишь её.

Развязали подбрюшник, чересседельник.

– Чересседельник четыре раза перевязывала. Не думала, что выедем…

Конюх развязывала ещё какие-то ремешки, они были все в узлах.

Мама бережно разматывала супонь:

– Тоже три раза перевязывала…

– Как же ты ехала? – удивлялась Галина-конюх.

– А вот так и ехала. Мýка одна.

Лошадь покорно стояла. Когда мама взялась за хомут, она наклонила голову. Тяжёлый хомут легко перевернулся, плавно съехал.

Мне очень хотелось помочь маме, но я совершенно не знала, как это сделать, не понимала, о каких клещах говорила она, когда снимала хомут. И что такое «гор», «хомутина», не знала…

Отсоединили дугу. Убрали шлею, седёлку. Я уносила эти лёгкие предметы, передавала конюху. Радовалась, что хоть чем-то помогаю.

Эта первая поездка на конюшню станет началом моей новой обязанности – распрягать лошадь.

Зима длинная, топили «с возика», мама ездила в лес часто, всегда очень уставала, так же мёрзла. Приедет, скинет дрова, ослабит затянутые ремни и ремешки упряжи… Я сажусь на дровни. Лошадь идёт медленно, ничего не падает, не натирает её шею, круп.

Обратно я всегда возвращалась бегом: очень хотелось сказать, что всё хорошо, лошадь распрягла, сторож меня похвалила. Но мамы в избе уже не было.

– Приехала Галина, слава богу. Стельки отвалились у катаников[14]14
  Катаники (кáтанки, кáтанцы) – войлочная обувь, валенки.


[Закрыть]. Села перед печью, погрела ноги в устье и ушла на двор. Девчонка выросла, слава богу, лошадь распрягает… Шестой год пошёл… – рассказывала бабушка Ираида соседям.

Дрова пилили на другой день.

Кряжи заносили в стаю. Брались сразу втроём. Была ли помощь от нас с бабушкой Ираидой, сказать трудно. «Ну!» – командовала мама, и мы должны были все вместе поднять бревно. Но бабушка часто падала, а у меня скользили руки.

Вся тяжесть, конечно, доставалась маме. Выставляли стелюшку (это такое приспособление для бревна, которое надо распилить). Но бревно нам не поднять, и мы отпиливали часть его на земле. Пила двуручная – «туда-сюда». Хорошо, если была наточена. Но с начала войны её никто не точил. Зажимало. То есть ни туда и ни сюда. Надо было бревно приподнять на месте среза. А кто поднимет? Опять мама…

– Всё! На истопель напилили! Отдыхаем…

Надо расколоть. Кто расколет? – опять же мама.

Топор тоже неточёный с начала войны. Правда, есть колун…

Где взять силы?..

Шёл 1946 год.

2019 г.