Текст книги "Англоязычная (европейская и американская) литература. Краткий обзор"

В некотором роде Книга Иова, одна из самых сложные и противоречивых книг Ветхого Завета является по сути манифестацией суровости Бога, который буквально радуется, наблюдая за страданиями Иова, естественно, по причине того, что Иов все равно от Него, от Бога не отрекается. Как известно, образ Иова появляется и у американского писателя Сэлинджера, когда главный герой Холден рассуждает в отношении того, кто именно ему нравится в литературе. Он не называет Иова впрямую, но пишет о том, что ему нравится: «Сказать по правде, после Христа я больше всего люблю в Библии этого чудачка, который жил в пещере и все время царапал себя камнями и так далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов».

В какой-то момент герой Майринка оказывается у себя в каморке. Он смотрит на стены соседнего дома, примыкающие к окну. Спустя какое-то время из-за стены, из соседней студии раздаётся женский смех. Герой тут же вспоминает, что его знакомый, актёр-кукловод Цвак несколько дней назад сдал свою студию одному «молодому важному господину». Герой вспоминает об одно доме, где ему часто приходилось реставрировать антикварные вещи. Внезапно поблизости слышится скрип железной чердачной двери. В комнату врывается молодая женщина, крича: «Мастер Пернат, ради Христа, спрячьте меня!» Автор остается верен своему чувству юмора и традиции. Ни на секунду не забывая о том, что такое на самом деле человечество, он продолжает свой рассказ, с горечью, любовью, отчаянием и безнадежностью рассказывая о том, что с ним происходит, о своих героях, людях, снах, привидениях, которых он в этой жизни встречает.

Ветхозаветные и новозаветные мотивы сквозь призму эстетических воззрений западноевропейской литературы (американский романтизм и постмодернизм): Левиафан, кит пророка Ионы и произведения Мелвилла

 
Меж вечных льдов и влажных сфер.
Стройно-звучные напевы
Раз услышал я во сне,
Абиссинской нежной девы,
Певшей в ясной тишине,
Под созвучья гуслей сонных,
Многопевных, многозвонных,
Ливших зов струны к струне.
О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы,
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем что он воскормлен медом
И млеком рая напоен!
 

(Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798, пер. К. Бальмонта)

Эмоции и «готический» роман XIX века

Запомнились слова известного деятеля образования, который недавно говорил о том, что представители современного подрастающего сообщества отличаются хорошей осведомленностью и знаниями, но часто запаздывают с эмоциональным развитием.

О нас ли это с вами? И что имеется в виду?

Литература вовсе не отражает события, которые в обществе происходят или проецируются, литература, нам думается, является точным камертоном основных напряжений, тех токов, которые в этом обществе есть, или которых в нем уже нет, когда они, соответственно, вымирают совершенно или только зарождаются.

Мне кажется, что эмоциональное запаздывание это одно из следствий отсутствия страха. Чувства, которое, несмотря на свои негативные качества (страх не есть любовь, это антипод любви), нередко является и продуктивной силой, если дело касается человеческого развития и умения соотносить.

Эпоха Романтизма воспитывала даже не страх, а, в некотором смысле, богобоязненность. Нет, это не было попыткой сделать из человека маленького, ничтожного, забитого обитателя планеты, это давало возможность продемонстрировать человеку естественный страх перед чем-то великим, силами более высокого порядка. Здесь можно говорить о Боге (или о его попустительстве, когда попускаются раздоры, смерть, войны, и так далее). Можно говорить о дьяволе, катастрофах, чуме, холере, мировом зле, которому практически невозможно бывает противостоять. О чем-то, что намного сильнее человека и подчас находится вне его контроля. Против такой силы есть только одно средство – Божественная помощь, помощь свыше.

Каков вектор развития женского образа в литературе? Для романов XIX века, то есть более позднего времени (для Англии это «викторианский» роман, или «готический») характерны так называемые «демонические» женские фигуры, которые оказываются подвластны неуправляемым страстям, дьявольским силам. Морализаторство в этих романах есть, но его и нет. Сложное переплетение сюжетных и психологических линий. Анна Каренина Льва Толстого, героини Генри Джеймса, Томаса Харди, Шарлотты и Эмили Бронте.

А что же происходит с героинями XX или XXI века, когда они оказываются в сходных ситуациях? Героини XX века становятся более сдержанными, рациональными. «Женщина французского лейтенанта» (1969) Джона Фаулза блистательный тому пример. Автор полон ностальгии по викторианской Англии, с ее страстями, виньетками, обманами. Героиня Сара одновременно существует и в XIX веке (время, когда она снимается в фильме о Викторианской Англии), и в XX-ом. В XIX веке она придумывает историю про французского лейтенанта и так живописно сходит с ума и ходит к морю встречать своего возлюбленного во время шторма, что главный герой совершенно теряет голову, сбегает из-под венца, бросает абсолютно все ради счастья быть вместе с Сарой. Он не только поверил в ее историю, которая была от начала до конца придумана, но даже узнав о выдумке, не нашел в себе силы хотя бы на одну минуту усомниться в искренности своих и ее чувств. Действие в XX веке – это только съемки фильма, отношения героев, соответственно, гораздо более прозаичны.

Впрочем, современный зритель смотрит даже такую кинокартину с трепетом, как и читает такой роман с огромным удовольствием. XX века с его приглушенными чувствами кажется писателю Джону Фаулзу чем-то не стоящему такого внимания, как пресловутый XIX век, с его двойными стандартами, тайными страхами, встречами, чувствами, и всем тем, что так красиво, вовремя и блестяще было открыто психоанализом.

Нравится такая «демоническая» героиня XIX века и юному Холдену эпохи послевоенного авангарда, герою романа американского писателя Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (1951), Именно такой героине в лице Юстасии Вэй (английского писателя XIX века Томаса Харди) Холден собирается «позвонить», произнося свою сакраментальную фразу:

«Вот, например, такая книжка, как „Бремя страстей человеческих“ Сомерсета Моэма, – совсем не то. Я ее прочел прошлым летом. Книжка, в общем, ничего, но у меня нет никакого желания звонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто не тот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй».

Юмор здесь в том, что подростку нравится вот такая демоническая женщина и только она. Он и произносит сакраментальную фразу про Юстасию Вэй, фразу, которая могла бы иметь русский эквивалент: «Я бы скорее позвонил Льву Толстому! Мне очень нравится его Анна Каренина!»

Но страсти, чувства, женщины XIX века, и предшествующей ему эпохи Романтизма, как и их явное отсутствие в современной литературе – это половина беды. Итак, сегодня читатель их не то, что теряет, а избегает, наглядно демонстрируя, что нет ничего лучше практичности, здравости и красота современной эпохи. При этом оказывается потеряна не только радость стихийного и эмоционально-интуитивного развития, забывается и нечто более жизненно необходимое и ценное.

Левиафан в книге Иова

В романтической традиции было и есть много других, еще более емких аллегорий и метафор, без которых обойтись чуть сложнее. Речь идет, например, о таких фигурах как Левиафан, морское создание, которое упоминалось в Ветхом завете. Фигура, которая так часто преломлялась своими ликами, в той или иной форме, на культурно-исторической и литературной арене.

Нередко в литературе озвучивается и трансформированная фигура Левиафана. Особо интересна она проявляется у Гоббса (1651). Имеется в виду произведение «Левиафаан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского», произведение, в свое время, запрещенное в Англии. Последний фильм Андрея Звягинцева «Левиафан» (2014) также повествует о несправедливости современного Левиафана, о его непростительном надругательстве над человеком.

Итак, в Ветхом Завете, а точнее в Книге Иова, – одной из самых древних частей Библии – упоминается морской змей Левиафан. Сам Бог рассказывает о нём Иову, как об огромном чудище, внушающем ужас и одновременно прекрасном в своей мощи: «Не упадёшь ли от одного взгляда его? …Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их… Кто подойдёт к двойным челюстям его? …круг зубов его – ужас; крепкие щиты его – великолепие; они скреплены как бы твёрдою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат».

Книга Иова – одна из самых сложных в Ветхом завете. Иов слыл справедливым, непорочным и богобоязненным. Завистливый сатана сказал, что праведность Иова лишь в его земном благоденствии, а если Иов его потеряет, то и все его благочестие исчезнет. Люцифер лишает Иова всего, а когда праведника и это не может сломить, поражает его тело проказой. Иов мучается над вопросом, за какие грехи получил он все эти испытания, но от веры не отрекается. Как известно, Иову возвращается абсолютно все. За его преданность и веру. Но как одно из доказательств непостижимости человеком божественной сути показан в этой притче и ужасный дракон Левиафан.

Фигура Иова повторяется и демонстрируется в литературе неоднократно. Это праведный, честный, удивительный персонаж. Американский писатель Сэлинджер говорит именно об Иове, когда вкладывает в уста своего героя, юного Холдена, рассуждения о том, кто ему, подростку, нравится еще кроме Иисуса Христа:

«Сказать по правде, после Христа я больше всего люблю в Библии этого чудачка, который жил в пещере и все время царапал себя камнями и так далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов» [c.42].

Возникают ли схожие фигуры в других произведениях мировой литературы? Их великое множество. Нужно сказать, что Левифиан, конечно, не всегда так однозначен. Он может быть невероятно привлекательным. Как отмечалось неоднократно поэтами-романтиками, да и писателями серебряного века, дьявол в любом из своих обличий, прежде всего, потрясающе красив.

Американский романтизм. «Моби Дик» Германа Мелвилла

Известный роман американского писателя Германа Мелвилла «Моби Дик» (1851) как раз о таком вот создании. Моби Дик поглощает бравых моряков одного за другим, не оставляя надежду на спасение. Повествование ведётся от имени американского моряка Измаила, ушедшего в рейс на китобойном судне, капитан которого одержим идеей мести гигантскому белому киту, убийце китобоев, известному как Моби Дик. Капитан приказывает постоянно наблюдать за морем и обещает золотой дублон тому, кто первым заметит Моби Дика. На корабле начинают происходить зловещие события. Выпав из лодки во время охоты на китов и проведя ночь на бочке в открытом море, сходит с ума юнга корабля. Погибает перс-гарпунер, а, когда корабль дрейфует невдалеке, капитан бьёт гарпуном Моби Дика, но запутывается в оснащении и тонет. Моби Дик полностью уничтожает лодки и экипаж, от удара Моби Дика сам корабль тонет, вместе со всеми, кто на нём остался.

Роман содержит множество отступлений от сюжетной линии. Параллельно развитию фабулы автор приводит сведения, так или иначе связанных с китами и китобойным промыслом, что делает роман своего рода «китовой энциклопедией».

Роман красочен и удивителен бесконечными подробностями и описаниями, которые так странно согласуются со зловещим содержанием. Но самое потрясающее, конечно, это то, насколько привлекателен сам кит! Автор как будто бы снова и снова повторяет, убеждает, провоцирует читателя, учит его осознать одну простую ведь: погубить, убить, справиться с этим китом совершенно невозможно:

«Атаку вел Ахав. Бледным, мертвенным блеском зажглись впалые глаза Федаллы, в жуткой гримасе кривились его губы. Точно бесшумные раковины-кораблики, неслись по морю легкие лодки; но медленно сокращалось расстояние между ними и их врагом. Чем ближе они подходили, тем глаже становилась поверхность океана; будто ковер расстилался по волнам; казалось, это недвижный полуденный луг лежал перед ними. И вот затаивший дыхание охотник настолько приблизился к своей, по-видимому, ничего не подозревающей жертве, что был уже отчетливо виден огромный ослепительный горб, скользящий по волнам, будто сам по себе, в неопадающем крутящемся кольце из клубов тончайшей зеленоватой пены. А сквозь нее можно было разглядеть глубокие, переплетенные борозды огромного крутого чела. Далеко на мягкий турецкий ковер океана падала от широкого белоснежного лба сверкающая белая тень и бежала впереди, сопровождаемая легким мелодичным журчанием; а сзади синие воды, переливаясь, тянулись бегучей бороздой ровного следа; между тем как с боков у зверя все время всплывали и приплясывали искрящиеся пузырьки. Их то и дело разбивали легкие лапки бессчетных веселых птиц, что носились взад и вперед, задевая на лету прозрачную воду; и подобно флагштоку, вздымающемуся над раскрашенным корпусом большого фрегата, из белой спины кита торчало длинное, но расщепленное древко сломанной остроги; несколько легконогих птиц, стаи которых нависли над рыбой трепещущим балдахином, время от времени опускались на этот шест и раскачивались на нем, распушив длинные хвосты, точно веселые вымпелы.

С радостной легкостью – с ленивой мощью покоя в молниеносном движении – скользил по волнам кит. То был не белый бык Юпитер, уплывающий с похищенной Европой, что вцепилась в его изящные рога; бык, скосивший на красавицу свои томные, нежные глаза и стремящийся с плавной, журчащей скоростью прямо к брачным покоям Крита, нет, и сам Зевс в своем несравненном верховном владычестве не превосходил величавостью божественного Белого Кита.

По обе стороны от своих мягких боков в рассеченной волне, что расходилась от него широкими крыльями, – по обе стороны от своих сверкающих боков он расточал колдовские соблазны. И удивительно ли, что были среди охотников такие, что, очарованные и завлеченные этим обманным покоем, отваживались ринуться на него в бой и обнаруживали, что под покровом тишины здесь таятся смертельные вихри. Но по зеркальной глади тихих вод ты снова плывешь, о кит! к тем, кто впервые видит тебя, скольких бы ни успел уже ты до этого заманить и погубить этими же коварными ухищрениями.

Так, по безмятежному спокойствию тропического моря, среди волн, что не решались от восторга разразиться рукоплесканиями, плыл Моби Дик»…

В исследовательских работах последних лет все чаще возникает мысль о том, что именно романтизм впервые «увидел жизнь в ее сложнейших связях, динамике, само-созидании и саморазрушении», и что ни в каком другом искусстве не выразились столь отчетливо «сложнейшие противоречивые движения человеческого духа, его колебания на грани двух миров, трудный путь его восхождения – через соблазн и искушения, через отречение и покаяние к Богу» [Карташова 1998: V, VIII].

По словам Д. Урнова, «вообще все, что досталось как проблема современной эпохе, первыми отметили романтики» [Поэзия английского романтизма 1975: 13]. Пласт литературы американского романтизма может многое дать современным исследователям, так как ее создатели нередко поднимали в своих произведениях те «проклятые вопросы человечества», которые были поставлены реалистической литературой лишь несколько десятилетий спустя.

Мелвилл же, по справедливому утверждению А. М. Зверева, оказался, быть может, «наиболее созвучным, наиболее важным для нашего времени» из всей «блистательной плеяды» американских романтиков [Зверев 1982: 206].

В России данное произведение впервые полностью было опубликовано на русском языке лишь в 1961 году, через 110 лет после выхода в свет в США. Роман «Моби Дик, или Белый Кит» был не понят и не принят большинством его первых критиков и читателей, которые объявили данное издание «совершенной неудачей и само произведение нехудожественным», а также «призрачной попыткой описать невозможное в природе и невероятное в искусстве» [The Life and Works of Herman Melville]. Полагая, что роман был написан «в опиумном сне» [A Trio of American Sailor-Authors], стиль его называли «маниакальным» [“Sir Nathaniel”].

С другой стороны, уже современники Германа Мелвилла подчеркивали философичность данного произведения. «Из всех экстраординарных книг от пера Германа Мелвилла это, несомненно, самая экстраординарная. Кто искал бы философию в китах, или поэзию в пузыре? Все же немногие книги, явно посвященные метафизике или утверждающие происхождение муз, содержат так много истинной философии и так много подлинной поэзии, как рассказ о китобойной экспедиции «Пекода». <…> Это не простая история приключений, но целая философия жизни», – утверждала 25 октября 1851 г. лондонская газета «Джон Буль» [The Life and Works of Herman Melville].

Как пишет проф. Ю. М. Ковалев в своих истолкованиях, Мелвилл «… двинулся по пути художественного исследования всеобщих законов и сил, регламентирующих и направляющих человеческую деятельность» [Ковалев 2003 2:17].

Кит для Пророка Ионы

Борьба с мировым злом, по сути, не всегда возможное предприятие. Для того, чтобы эта борьба была адекватна, необходима определенная помощь, сверхчеловеческая. Развивая данную тему, а именно, о романтических устремлениях понять основы мира, и необходимости определенной доли страха перед высшими силами, можно вспомнить еще одну книгу, в которой говорится о пророке, которого многие сравнивают с Иисусом Христом, и которого, в какой-то момент, по воле Бога и по причине его, пророка, неповиновения Богу, проглатывает, если не гроза океана, то кит.

Описанный в Ветхом Завете кит (как блистательно рассказывают исследователи), в реальной жизни человека или пророка съесть вовсе не может, поэтому кит в данном случае понятие скорее мифическое, иносказательное.

Итак, в книге пророка Ионы воссоздана история о том, как пророк Иона был единственным ветхозаветным пророком, который «попытался убежать от Бога». Книга пророка Ионы, входящая в состав Ветхого Завета, содержит пророчества о судьбах израильского народа. Согласно Новому Завету, Иисус Христос в беседе с книжниками и фарисеями, требовавшими от Него знамения, сказал, что им не дастся иного знамения, кроме знамения Ионы-пророка [Мф.12:40].

Писание повествует, что пророк Иона получил от Бога повеление идти в Ниневию с проповедью покаяния и предсказанием гибели города за нечестивость его жителей, если они не раскаются. Однако пророк, вместо того чтобы повиноваться велению Бога, сел на корабль и отправился в дальнее плавание. Бог, желая вразумить его, обрушил на корабль сильный ветер, на море поднялась буря. Корабельщики в ужасе бросили жребий, чтобы узнать, за чьи грехи они навлекли на себя гнев. Жребий пал на Иону, который сознался в своем неповиновения Богу и попросил мореплавателей бросить его в море. Как только они сделали это, волнение сразу улеглось.

А что же стало с Ионой? Пророка Иону, по повелению Бога, проглотил кит, и пробыл Иона во чреве кита три дня и три ночи. Надежда появилась только, когда ему было снова давно увидать свет, небо, землю и море. После своего избавления пророк Иона получил вторично повеление идти в Ниневию, где он стал ходить по городу и проповедовать, что город будет разрушен через 40 дней. Проповедь эта поразила ужасом сердце ниневийского царя. Он раскаялся, а Бог весь народ помиловал.

Иона при этом ужасно огорчился, что Божественный суд не совершился над городом. Бог ему на это отвечал: «Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился, и которого не растил, которое в одну ночь выросло, и в одну же ночь пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более 120 000 человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?».

«Маскарад или Искуситель» Германа Мелвилла

В отношении Новейшего времени, впрочем, следует сделать небольшую оговорку. На смену «Моби Дику» приходят, например, такие романы как «Маскарад или Искуситель» (The Confidence man, his Masquerade) (1857). Название романа «Искуситель» относится к его центральному персонажу, весьма неоднозначной фигуре, герое, который едет на пароходе «Миссисипи» Первого Апреля. В чем-то история похожа на «Кантеберийские рассказы» Чосера, а некоторые критики считают его прообразом романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

Роман часто сравнивают с произведением Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», и даже некоторые критики намекают на то, что жена Булгакова читала произведение на языке-оригинале и могла рассказать мужу о сюжете после прочтения произведения Мелвилла.

Итак, незнакомец пытается поставить под сомнение доверие пассажиров, чьи реакции на события составляют основную часть повествования. Каждый из героев, как и читатель, вынужден ставить под сомнения те установки, которыми он обычно доверял. Роман написан как культурная сатира, аллегория и метафизический трактат, посвященный темам искренности, идентичности, морали, религиозности, иронии, цинизму. Среди героев известные деятели литературы и культуры, Э. По, Торо, Эмерсон.

Многие критики поместили «Маскарад или Искуситель» рядом с «Моби-Диком» Мелвилла, с его нигилизмом, экзистенциализмом и абсурдом. В том числе, в отношении языковых средств.

Речь идет о том, что в поздних произведениях Мелвилла, как показывает анализ романа «Маскарад или Искуситель», сделанный Елизаветой Ренкер (издание сборника критических статей под редакцией классика современного литературоведения Роберта Левина), наблюдается эффект «нечитабельности», то есть эффект, который приближает данный роман к традиции «Поминок по Финнегану» Джеймса Джойса. В этом и проявляется та самая эпистема новейшего времени. Языковая игра в собственной системе координат.

Е. Ренкер объясняет «Маскарад» разочарованием автора-идеалиста, для которого природа Истинности нематериальна, как нематериален мир Идей, в их платоновском смысле. В попытке достигнуть эффекта трансцендентности такая философия неминуемо сталкивается с материальными сложностями, которые проявляют себя и в самом процессе письма, и в материальной природе, которой обладают предметы окружающего мира: бумага и страницы книги, ручка, которой пишут текст, и так далее (Ренкер пишет даже о том, как сложен был для Мелвилла сам процесс написания текста).

Кроме того, для Мелвилла важным оказывается значение слова, их многозначность. Так слово «character» по-английски имеет два значения: «буква» и «персонаж». Писать – это все равно, что «быть» или «жить». Данный взгляд на письмо очень хорошо отражает тенденцию XX века рассматривать человеческую жизнь как текст, текст как единственный мир, в котором и происходят жизненные мизансцены. Такая трактовка письма отрицательно коррелирует с ветхозаветной мыслью о том, что вначале всего было – Слово.

В лице Мелвилла мы имеет дело, стало быть, с автором XX века, который постоянно спорит с Богом, в своей попытке соревноваться с Ним. Такой автор, в результате, почти неминуемо, терпит поражение. Именно поэтому Мелвилл часто пишет о том, что истинное знание есть неуверенность в этом знании, а вовсе не надежда на то, что мы можем что-то когда-либо узнать, ясно и полно.

Объясняет Ренкер особую форму письма Мелвилла таким образом: Мелвилл пишет завуалированно, потому что именно эта манера лучшим образом передает недостаточную ясность истины, мировую сложность. Сложность человеческого и Божественного. Сложность и ограниченность письма. В некотором смысле, эти рассуждения похожи на идеи, которые когда-то обозначил философ Мераб Мамардашвили, говоря о том, что философ изобретает костный язык. Эта косность, угловатость (а не красота, гармоничность) позволяет философии более удачно выработать собственный метаязык, который помогает максимально приблизиться к пониманию истины, во всяком случае, позволяет это сделать более успешно, чем это возможно с помощью благообразного, литературно богатого языка. Языковая сложность, попытка шифрования, возможно, и есть следствия признания человеческой ограниченности, для которой Левиафан все-таки никогда не может быть персонажем, а есть бездна, манящая своим обманным покоем. Бездна, которую нужно и стоит бояться. Впрочем, божественные силы все равно будут всегда точнее, длительнее и сильнее, но их участие определяется не столько человеком, сколько общемировыми законами.