Текст книги "Золотые слёзы последнего Инки"

Когда дворецкий Диллон, тихонько постучав, заглянул в комнату к гостям, он обнаружил там пьющих чай в тягостном молчании мисс Сильвию, капитана Линча и мистера Джорджа Трелони. Мистера Чиппендейла не было, что совсем не удивило дворецкого, он скорее был удивлён, что мистер Чиппендейл всё последнее время, вместо того чтобы трудиться в своей комнате, находился с господами… Наверное, пошёл, наконец-то, работать, подумал дворецкий про себя, но только подумал – внешне он был безупречен.

Он вызвал мисс Сильвию за дверь лёгким покашливанием и движением бровей, а когда та вышла, передал ей просьбу хозяйки. Сильвия вернулась в комнату и сказала, что маме стало нехорошо, что она удалилась к себе и просит её извинить, и что за доктором уже послали лакея Джима. Мистер Трелони всполошился, простился с капитаном и побежал в комнату к миссис Трелони. Капитан встал, чтобы тоже уйти, но Сильвия вдруг умоляюще сложила на груди руки и сказала неожиданно даже для себя самой:

– Капитан Линч, я прошу вас остаться, мне надо с вами поговорить…

****

Девушка прошла к окну, повернулась и встала, держась сильной рукой за подоконник. Некоторое время она молчала, явно борясь с волнением. Капитан опять поразился её лицу, её трагической красоте, на которую невыносимо больно было смотреть и, главное, решительности её вида: чувствовалось, что с нею произошёл какой-то надлом, она будто была не в себе сейчас – с такими глазами в омут бросаются. Сердце капитана опять заныло, как давеча.

А между тем Сильвия продолжила:

– Я попросила вас остаться, потому что считаю, что лучше выяснить всё сразу… Я хочу вам сказать, что вы измучили меня… Я от вас как больная, как не в себе все эти дни…

Она замолчала и подняла глаза на капитана. И столько нежности она прочитала в его взгляде, что задрожала и судорожно вздохнула воздух, да так и не смогла выдохнуть – спазм сдавил её горло. Мучительно выговаривая слова, она прошептала:

– Скажите… Вы любите меня?..

Капитан был не новичок в сердечных делах. Не одна служанка или госпожа замирала в его сильных объятиях, когда наш капитан шептал ей на ушко о своём сердце, которое забилось учащённо при одном только появлении прелестницы. Но сейчас его сердце колотилось, как бешеное, оно готово было разорвать его грудь, а он, между тем, не мог вымолвить ни звука.

Пауза затягивалась и становилась ужасной. Сильвия в смятении, судорожно сжимала руки. Она так пристально, с таким надрывом смотрела на капитана, что у неё в глазах вокруг его синей фигуры вдруг пошли жёлтые круги, словно ореол какой-то – ей казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту решается что-то страшное, словно кончается безвозвратно сама её жизнь. Наконец, капитан поклонился и молча вышел из комнаты… Дверь за ним тихо закрылась, как показалось Сильвии, навсегда.

– Боже мой!.. Что я наделала!.. – с ужасом прошептала девушка. – Я всё испортила!.. Я всё испортила!..

Она остановилась посреди комнаты, ничего не видя перед собой.

– Но как же так?.. – вскричала она и тут же себя перебила. – Ах, нет!.. Он, наверное, просто не любит меня!.. Какая же я смешная! Как он, наверное, веселится!..

Сильвия механически заходила по комнате: она не знала уж, что и думать, всё больше и больше погружаясь в бездну своего отчаяния.

А капитан шёл по улице, качаясь как пьяный, не разбирая дороги, и словно даже не сознавая, куда он идёт. Несколько раз от него отскакивали прохожие, несколько раз он всё же задел кого-то, потому что сзади раздались ругательства. Нищий, потянувшийся к нему, было, с протянутой рукою, отпрянул и смолк, встретив взгляд капитана – это был воспалённый, безумный взгляд налитых кровью глаз. Капитан быстро шёл, потом внезапно остановился, словно приходя в себя, осмотрелся по сторонам улочки и, воротившись несколько назад, повернул направо. Дойдя до тёмной двери второго от перекрёстка дома, он пару раз стукнул в дверь молотком, а потом застучал вдруг много, часто, неистово. За дверью раздался испуганный женский голос:

– Кто там?..

– Это я, Шэрон, открой, – голос капитана был хриплый, мучительный.

Послышался лязг замка. Всё время пока открывали, капитан стоял привалившись, облокотившись рукой о дверь, словно ему невыносимо больно было стоять на ногах. Дверь отворилась. В проёме смутно темнела фигура женщины, покрытой шалью. Капитан шагнул внутрь, стиснул женщину в объятиях и, заглушив её вскрик поцелуем, пинком ноги закрыл за собой дверь.

Через три четверти часа капитан вышел и медленно, прибито пошёл в порт, а Шэрон осталась одна на смятой и жаркой постели. Она лежала и, отвернув голову к стене, плакала от обиды на судьбу, на прошедшую уже молодость, а ещё потому, что она безумно, безумно любила капитана Линча…

****

Вечерело, садилось солнце, и было то время, когда над тихим морем почему-то особенно слышно разносятся звуки. Вот и сейчас по всей гавани со шхуны «Архистар» плыли звуки охотничьего рожка, и были они до того тоскливые, что окрестные собаки начали подвывать и подскуливать, а у разбитных портовых торговок выступили на глазах слёзы. А ведь эти дамочки всем известны тем, что их никогда невозможно разжалобить никакими мольбами и никаким убожеством вида просящего. Портовые мальчишки притихли… Все в порту поняли: капитан Линч пребывает в меланхолии и играет на своём охотничьем рожке.

Капитан очень редко и как—то всегда неожиданно начинал вдруг играть на этом, теперь почти забытом всеми, кроме музыкантов, конечно, музыкальном инструменте. И в выборе капитаном этого инструмента нет ничего оригинального, дорогой читатель. На охотничьем рожке любил играть сам король Людовик ХIII, тот самый, жене которого, королеве Анне Австрийской, так преданно служили четыре мушкетёра, воспетые великим Ал ександром Дюма. А уж король Людовик ХIII был страстный любитель музыки – он играл ещё на лютне и клавесине, сочинял куртуазные песни и даже многоголосые псалмы.

История охотничьего рожка чрезвычайно бедна событиями, но зато весьма любопытна некоторыми подробностями. Кто изобрёл этот инструмент – или, как его теперь называют, «английский» рожок – история музыки установить не в силах. Существует только твёрдая уверенность в том, что это вид деревянных духовых инструментов, принадлежащих к семейству свирелей.

Охотничьи рожки были особенно популярными в Англии и Северной Америке, где на них играли до середины ХIХ века. Определение «английский» пристало к рожку неизвестно откуда, скорее, по забавной игре слов. Французское название «угловатый рожок» случайно оказалось созвучным слову «английский». Разница в словах для слуха была почти незаметной, и вскоре слово «угловатый» оказалось заменено словом «английский».

Английский рожок выступает в оркестре почти всегда «соло». И эта заброшенность и, какая-то покинутость его в оркестре неизменно создаёт ощущение чего-то очень далёкого и забытого, ощущение одиночества почти горестного. Голос рожка – задумчивый, грустный, мечтательный и достаточно возвышенный для того, чтобы обратить на себя должное внимание. И эта звучность таит в себе нечто щемящее, отдалённое, что делает рожок в оркестре особенно предпочтительным перед всеми другими инструментами, когда у композитора возникает необходимость растрогать, пробуждая в душе образы и чувства давно минувшего…

****

На следующее утро капитан встал и первым делом написал с десяток писем. Не доверяя эту корреспонденцию мальчишкам, он сам отнёс письма в почтовое отделение. Встреченные им на пути знакомые матросы и прохожие как-то особенно внимательно сегодня с ним здоровались, чуть ли в глаза не заглядывая. Капитан шутил, посмеивался ответным шуткам, перекинулся пару раз какими-то сальностями с портовыми девками, свистнул в два пальца в спину пробегавшим мальчишкам, отчего те побежали ещё веселее – в общем, он был сегодня самим собою.

На обратном пути из почты капитан пошёл в банк привести свои финансовые дела в порядок.

Банк Британского Льнопрядильного кредитного общества, владельцем и руководителем которого был почтеннейший мистер Александр Саввинлоу, находился от почты на соседней улице. Войдя в приёмную через дверь, услужливо распахнутую перед ним слугой, капитан почувствовал напряжение, разлитое по всей зале: клерки писали, не отрываясь и даже не оборачиваясь на вошедшего посетителя. Посреди залы стоял мистер Саввинлоу и громко считал:

– Пять… Шесть… Семь…

Перед ним, спиной к окну и лицом к банкиру, приседал старый слуга. Что слуга был очень старый, было заметно с первого взгляда – только у стариков бывают такие согбенные и как бы лишённые уже всего плотского прозрачные фигуры. Трясясь от напряжения на плохо гнущихся ногах, слуга приседал, держась рукой за стол, глаза его слезились.

Банкир громко вёл счёт, явно испытывая наслаждение: глаза его были полузакрыты, левая рука стиснула пуговицу, а пальцы правой опущенной руки были судорожно сжаты, но не в кулак – а в растопыренную кошкину лапу.

– Я научу тебя, как надо кланяться… Восемь… Девять… – считал банкир, он, кажется, даже не заметил капитана.

– Как поживаете, мистер Саввинлоу? – резко сказал капитан. – А я – к вам, и мне не досуг…

– Ах, капитан Линч! – проговорил банкир, совсем не казавшийся смущённым. – А я тут прислугу учу… А впрочем, я вас ждал: миссис Трелони перевела вам положенную сумму в счёт вашего жалованья… Положить её к вам на счёт?..

И тут капитан совершенно неожиданно даже для самого себя ответил:

– Нет, не надо… Я пришёл закрыть у вас счёт, мистер Саввинлоу…

Банкир был поражён, он этого явно не предполагал, но капитан смотрел на него и ждал ответа. Наконец, банкир нашёлся:

– Да, конечно… Но клеркам нужно некоторое время… Вы же понимаете… Эти мои хомячки прямо-таки спят в офисе…

– Конечно, я готов подождать, – ответил капитан и спросил. – Где можно присесть?..

Они прошли в кабинет банкира. Служащие забегали… Через некоторое время в кабинет вошёл клерк с мешком в руках: мешок был не велик, но, в общем—то, и не мал. Капитан взял его и, выходя из кабинета, спросил:

– Вы дадите мне провожатого?.. Ну, хоть вон того слугу?..

И капитан показал на старого слугу, который, увидев выходящего банкира, поспешно поднялся со стула. Банкир кивнул, слуга взял мешок, и они с капитаном вышли. На пороге банка капитан быстро оглядел улицу, взял мешок с деньгами у слуги, который стал, было, протестовать, положил его себе на сгиб левого локтя почти под мышку, и они молча пошли к порту.

– Почему вы не уйдёте от Саввинлоу? – вдруг спросил капитан у слуги через некоторое время.

Слуга остановился и вытер морщинистой рукой слезинку, которая скатилась у него по сухому носу, повиснув на кончике.

– Мне некуда идти… Я уже стар и никому не нужен, – ответил он и вдруг спросил, подняв на капитана слезящиеся глаза. – Понимаете ли вы, молодой человек, что значит, когда уже больше некуда идти?.. Нет!.. Этого вы ещё не понимаете!..

Слуга ещё что—то хотел сказать, но осёкся, даже рукой махнул и опять побрёл, уставившись в землю. Они проходили мимо таверны «Мэри Хоуп», и капитан предложил слуге зайти туда.

Таверна была невелика и довольно уютна: вывеска недавно выкрашена, на окнах опрятные клетчатые занавески, придававшие заведению что-то очень домашнее, а пол посыпан чистейшим песком. Выходила таверна на две улицы, и обе двери были распахнуты настежь, чтобы выветривался сложный букет запахов грога, голландского табака и жареной рыбы. В просторной низкой комнате за столами сидели моряки, они громко говорили между собой и смеялись – слышались чужеземные слова, ирландское и шотландское произношение. Иногда за каким—нибудь столом вдруг начинали орать во весь голос или говорить все разом, словно каждый был уверен, что его расслышат и поймут только в том случае, если он перекричит остальных. В таверне стоял гул.

Когда капитан со старым слугой вошли, два человека неприятного вида поспешно вышли через другую дверь. Капитан проводил их недобрым насмешливым взглядом.

За стойкой стояла хозяйка, Усатая Пруденс – женщина грузная, пышногрудая и с чёрной обильной растительностью на верхней губе, за что она и получила своё прозвище. Но в глаза её так никто не называл, опасаясь её бешеного нрава: хозяйка славилась тем, что сама обычно справлялась с подвыпившими матросами, которым вдруг вздумывалось устроить у неё дебош. Ручищи у неё были железные, кулаки пудовые, к капитану Линчу она благоговела. Вот и сейчас, увидев входящих, она расплылась в широкой улыбке, отчего её усы растопырились, а во рту явственно обозначились железные зубы.

Капитан со старым слугой сели за стол. Довольно резво для своего огромного тела, хозяйка подлетела к капитану и, получив заказ, сама побежала его исполнять. Капитан попросил для себя и старого слуги пива и пирог с угрём.

Они сидели молча, ожидая заказ, когда к их столу подошёл джентльмен лет тридцати пяти, в парике, жюстокоре и с сумкой в руках. Это был доктор Джеймс Легг – военный корабельный доктор с 28-пушечного фрегата «Стремительный»…

Без штатной должности священника, дорогой читатель, в то время не обходился ни один военный корабль, а вот врач на кораблях был явлением редким, хотя жизненно необходимым, потому что корабельный доктор был бесценным специалистом на судне. Он должен был уметь ставить диагнозы всех без исключения болезней и сам лечить их, поэтому он должен был или возить с собой целую медицинскую библиотеку, или, как доктор Легг, иметь богатый врачебный опыт.

Во время морских боев корабельный доктор оперировал раненых внизу, даже когда носовая часть была затоплена, и угрожающе нарастал крен. После начала морского сражения, когда все прилегающие проходы были забиты ранеными, а полы, даже посыпанные песком, становились скользкие от крови, корабельный доктор оперировал, оперировал до изнеможения, задыхаясь от жары, запаха крови и дыма, содрогаясь от грохота, спотыкаясь об ампутированные руки и ноги, и не зная, что происходит наверху, а если корабль шёл ко дну, он, корабельный доктор, чаще всего, погибал вместе со своими ранеными…

Вот один из таких корабельных врачей и усаживался сейчас за стол к капитану.

– Увидел, как вы входили в таверну, решил тоже заглянуть, – сказал доктор Легг, пытливо вглядываясь в лицо капитана: сегодня на капитана все так смотрели почему-то.

Словно разглядев что—то для себя успокоительное, доктор Легг повеселел.

– Вы вчера изволили музицировать? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Очень, очень недурственно… Как вам удаётся извлекать из такого простого инструмента такие божественные звуки? У нас половина матросов, расстроившись, чуть ли не вплавь хотела броситься на берег… Но наш капитан никого не отпустил даже сегодня, даже офицеров не отпустил – ведь запьют, как есть запьют… Меня отпустил…

Доктор Легг весело расхохотался и спросил капитана:

– Что вы пьёте?.. Пиво?.. Ну, так и я тоже выпью пива…

Он снял парик, положил его рядом с собою на скамью и подозвал хозяйку. Когда пиво появилось перед ним, он продолжил отрывисто рассказывать:

– Наши матросы хохочут … Говорят, что капитан Дженкинс напрасно убивается, что у него нет одного уха – ведь одно ухо у него-то как раз есть… А я говорю всем: вот увидите, джентльмены, – будет война с Испанией! Мне никто не верит, все смеются…

– Я верю, – ответил капитан, попыхивая трубкой. – В тех водах очень неспокойно… Достаточно пустяка…

– Ну, наконец-то, нашёлся хоть один здравомыслящий человек! – воскликнул доктор Легг и с наслаждением дунул в густую пену.

– Доктор, доктор, – вдруг услышал он за своей спиной.

Доктор Легг обернулся. К ним прыгающей неровной трусцой, ковыляя в песке, приближался старичок Папаша. И тотчас все разговоры вокруг смолкли, матросы явно ждали от Папаши какой-нибудь каверзы.

– Доктор, а правда, что от поноса хорошо морковь помогает? – спросил Папаша.

Лицо старичка замерло в немом ожидании, выцветшие глаза смотрели с детской невинностью.

– Ну, почему морковь?.. При поносе… – начал, было, объяснять доктор обстоятельно и вдруг осёкся.

Лицо его побагровело, глаза округлились, потом он зафыркал и принялся хохотать.

– Твою мать!.. Попался на старую шутку, – сказал доктор, отсмеявшись, теперь он моргал добрыми глазами и застенчиво улыбался. – Ну-ка, старый пройдоха!.. Возьми вот, выпей за моё здоровье…

И доктор Легг достал из кармана и бросил мелкую монетку, которую Папаша поймал с ловкостью обезьянки. Уж чего-чего, а зрение Папаша имел отменное: зрение – это не зубы, его не пропьёшь… Матросы, явно довольные шуткой Папаши, оглушительно смеялись, даже старый слуга улыбнулся.

А Папаша, пользуясь всеобщим весельем, наклонился к капитану и что-то тихо прошептал ему на ухо.

– С приплюснутым носом? – так же тихо переспросил капитан. – Видел, спасибо, дружище…

Дело в том, что всё сегодняшнее утро, и на почте, а особенно у банка капитан замечал за собою пристальное внимание какого-то матроса, который неотступно, но неловко вёл его от самой пристани. Это был молодой ещё человек лет тридцати, среднего роста и плотного сложения, с отёкшим от постоянного пьянства жёлтым, даже зеленоватым лицом и с перебитым носом. За капитаном явно следили – но кто и зачем? Это было интересно…

Тут из дальнего угла таверны раздался крик:

– Доктор, доктор, вылечите меня, пожалуйста!.. Я вам денег дам!..

– Денег? – громко повторил доктор Легг в наступившей тишине и вдруг приосанился, сделав важное и грозное лицо. – Деньги давайте сразу, а то поможешь людям – потом ни денег, ни благодарности!.. Лежит в гробу и делает вид, что не узнал!..

В таверне прогремел новый взрыв хохота – что и говорить, во все времена люди любили подшутить над врачами, ничего тут не попишешь, и доктор Легг привык к этому. Но докторов любили: матросам нравилось, что с ними хоть кто—то нянчится, даёт им микстуры и слушает пульс.

Капитан дождался, пока доктор Легг допьёт пиво, попрощался со старым слугой банкира Саввинлоу, вложил ему в руку монету и хлопнул по плечу. Расплатившись, они с доктором Леггом вышли. Им было идти по дороге: доктор торопился на свой корабль, а капитану нужно было скорее избавиться от своего груза – деньги по-прежнему лежали у него под мышкой.

Поднявшись на палубу «Архистар», капитан заглянул к Томасу и сказал:

– Томас, собирайся, мы завтра с тобой едем в Лондон…

****

Утром следующего дня миссис Трелони, которая по настоянию доктора была сегодня в постели, позвала к себе в комнату дочь и сказала ей:

– Дорогая, у меня для тебя ошеломляющая новость!.. Тебе намерен сделать предложение сам лорд Джон Грей!.. Ты представь только!..

Но увидев, что Сильвия ничем не выражает своей радости и, как потерянная, молча смотрит на неё, миссис Трелони несколько опешила и переспросила:

– Что ты на это скажешь?..

– Но я не люблю его, мама! – наконец, пробормотала помертвевшая Сильвия.

– Ну и что? – сказала ещё ничего не понимающая мать.

– Я не хочу за него замуж, – отрезала Сильвия.

– То есть, как это не хочешь? – повысила голос миссис Трелони.

Возмущению миссис Трелони не было границ, она даже спустила ноги с постели, потом, правда, легла снова.

– Как это не хочешь? – переспросила она. – Да кто тебя спрашивает, прелестное дитя?.. Я не собираюсь спорить с девушкой твоих лет. Ты живёшь на всём готовом, ни во что не вникаешь… Да что ты знаешь, в конце концов, о браке?.. И что ты понимаешь в мужчинах? Лорд Грей – чудесная партия для девушки: он молод, знатен, красив!.. Он богат, наконец… Не муж – а сказка!.. Я даже не намерена ничего обсуждать с тобою!.. Это просто счастье, что он в тебя влюблён!..

Миссис Трелони захлебнулась негодованием – она перевела дух и посмотрела на дочь. Сильвия по-прежнему стояла молча и даже не смотрела на мать, отвернувшись. Миссис Трелони стало её жалко… Пожалуй, я зря накричала на ребёнка, подумала она, это всё нервы… Правильно сказал мне вчера доктор: «Миссис Трелони, вам необходим немедленный отдых и покой!» Я сама не своя всё последнее время… Надо как—то исправлять положение…

Уже спокойно и миролюбиво миссис Трелони сказала:

– Сильвия, пойми: мужчин на свете такая нехватка, что женщины больше не пользуются своим правом отказывать… Для женщины большая честь, если ей делают предложение… Положение женщины очень невыгодно: у мужчин такой огромный выбор, они могут стучаться в любую дверь – и их везде примут. А если какая-нибудь капризная девица ответит поклоннику отказом, то ей никогда не дождаться от него повторного предложения, поверь… Я знаю, что говорю…

Миссис Трелони ласково улыбнулась дочери. Та стояла, по-прежнему не глядя на мать, и даже голову отвернула в сторону. Как можно мягче миссис Трелони проговорила:

– Ну, что ты знаешь о любви, дорогая?.. И потом, какая тебе разница?.. Ведь ты ни в кого не влюблена…

И тут миссис Трелони с удивлением увидела, как сильно переменилось лицо дочери от этих простых её слов. Дочь глянула на неё, опалив чернотой глаз, как бы вся задрожала и бросилась вон из комнаты. Миссис Трелони осталась одна, сама не своя, душа её ныла и томилась в трепете. Такой она пребывала до самого вечера, пока заплаканная Сильвия вдруг не вошла к ней в комнату и не сказала, гордо сверкая тёмными глазами, что она согласна стать женой лорда Грея, когда тому будет угодно.

Миссис Трелони прослезилась… Слава богу!..

****

Ранним утром капитан и Томас стали собираться в Лондон: капитану надо было отвезти деньги в банк. К миссис Трелони был послан матрос с письмом, в котором капитан уведомил её о своём отъезде и справился о здоровье, конечно. Собираясь, капитан проверил пистолеты – не подмочен ли порох на затравке. Два пистолета он взял себе, третий отдал Томасу, предупредив его, что стрелять надо только в случае крайней опасности и с близкой дистанции, чтобы наверняка. Потом он спросил его, помнит ли Томас тот прямой удар из бокса, которому он научил его в прошлом году. Томас замялся и опустил глаза. Капитан вздохнул.

У гостиницы друзья сели в наёмную карету. Такие кареты, дорогой читатель, существовали в Англии со времён позднего Средневековья. Они перевозили купцов—негоциантов и других путешествующих и представляли собой громоздкие фуры, запряжённые шестью, а иногда восемью лошадьми. Дилижансы, этот удобный и быстрый вид общественного транспорта, появились в Англии только в конце XVIII века. Но и в дилижансе на дорогу в пятьдесят миль уходил целый день.

Поэтому только через два или три дня капитан и Томас Чиппендейл в карете приехали в Лондон, который только в 1707 году, после объединения Англии и Шотландии, приобрёл статус столицы Великобритании. Лет за сорок до этого город сначала поразила Великая чума, а вслед за нею Великий лондонский пожар, который бушевал несколько дней и который уничтожил большую часть деревянных строений с соломенными крышами.

В ходе восстановления Лондона на смену деревянной застройке пришли кирпичные и каменные дома, а архитектору и астроному сэру Кристоферу Рену удалось подарить городу более пятидесяти величественных храмов. Но, несмотря на все нововведения, город по-прежнему сохранял узкие грязные улочки и скученность застройки, характерную для средневековых городов. Эти черты постепенно преодолевались в течение всего ХVIII века: строились более широкие улицы, на которых могли разъехаться два экипажа, а в 1734 году в Лондоне появилась система городского освещения.

К началу XVIII века, благодаря торговле с Ост-Индией и Вест-Индией, Лондон стал всемирным коммерческим центром, в порт которого постоянно прибывали корабли со всех уголков земли. В описываемую мною эпоху Лондон играл главенствующую роль в жизни королевства. В городе проживало не менее 530 тысяч человек, что составляло девятую часть населения всего государства. Лондон, как магнит, притягивал к себе людей разных сословий: их привлекали заработки, которые здесь были гораздо выше средних по стране.

В 1700 году через Лондон проходило 76% английской внешней торговли, а в XVIII веке торговый оборот в Лондоне, по сравнению с веком предыдущим, увеличился в пять раз. Это была эпоха лотерей, рискованных предприятий и финансовых «мыльных пузырей». Продавалось и покупалось всё – государственные посты, церковные должности и наследницы земельных угодий. Это было время, когда дома, земли, торговые предприятия, имения, почести, титулы, королевства, плотские радости, развлечения и услады всякого рода именовались общим понятием – «товар»…

Высадившись в Лондоне из кареты, капитан и Томас направились сразу в банк, чтобы избавиться от своего ценного груза.

Высоченные тёмные дома, из узких сводчатых ворот которых выходила немыслимая вереница горожан, поразили Томаса. После тихих улочек своего родного Отли эта огромная толпа людей особенно смущала его. Да и язык горожан показался Томасу незнакомым и звучащим, почти как иностранная речь. Ему никогда не приходилось слышать, чтобы по—английски говорили так быстро и отрывисто. Важные коммерсанты в банке заставили Томаса сжаться, он, как мог, постарался стать меньше и незаметнее. После банка Дэниэл сказал, что у них есть ещё кое-какие дела, и повёл Томаса куда-то в ведомом только ему направлении.

Улицы, по которым они шли, были сплошь торговые, тесные, узкие и шумные. По ним в большом количестве сновали туда и сюда люди, которые что-то кричали друг другу, переговариваясь, и которые что-то несли взад и вперёд, друг друга расталкивая, так, что у Томаса голова вскоре закружилась и от окружающих запахов, и от человеческого крика, и он уже не различал больше, куда и зачем он идёт, а старался только не отстать от Дэниэла, на ходу заглядывая в распахнутые окна лавочек с выставленным на них товаром. Он удивлялся, что роскошные наряды жителей Лондона соседствовали с лохмотьями, множество увиденных непонятных мелочей ошеломили его, хотя внутренним чутьём он и понимал их ничтожность. Несколько раз из подворотен до его носа донеслось знакомое аммиачное зловоние.

Дэниэл двигался в одном направлении, дороги не спрашивал, а только иногда останавливался и смотрел по сторонам. Вскоре он издал удовлетворённое восклицание, и они зашли в какую-то маленькую лавочку: тёмная дверь её со скрипом отворилась, и откуда-то сверху, у них над головами, раздалось мелодичное позвякивание. Здесь, как понял Томас, озираясь по сторонам, торговали всем, что надо для опытного моряка, только моряка не молодого, а как бы совсем старого или даже древнего.

По полкам лежали старые потрёпанные карты, залистанные до жирного блеска морские атласы с завёрнутыми страницами, виднелись причудливые раковины и кораллы, стояли модели старинных парусных кораблей. На стенах висело разного рода оружие, холодное и огнестрельное, но какое—то совсем уж древнее или привезённое из таких далёких стран, что и сказать было, право, затруднительно. Ножи, кортики, ятаганы, изогнутые и прямые короткие сабли холодно поблёскивали на тёмной стенной поверхности, а средневековый меч с эфесом из каких—то шипов и выступов поразил Томаса необычайно. Томас увидел здесь даже зазубренную алебарду, честное слово.

За прилавком стоял пожилой маленький человечек с седыми длинными волосами и седыми кустистыми бровями. Он улыбался вошедшим ласково, глядя на них из-под очков удивительно молодыми глазами.

Старьёвщик, подумал Томас про человечка и обратился весь во внимание.

– Мне нужна старинная подзорная труба, по виду испанская, сделанная где—то в начале 1500 годов, – громко произнёс Дэниэл. – И старинные морские атласы того же периода зон Карибского бассейна и восточного побережья Северной Америки… И карты или атласы, но уже побережья Западной Африки, если они есть…

Дэниэл замолчал, развёл руками и улыбнулся старьёвщику с виноватым видом, словно хотел сказать: «Да, вот так… Но вы же понимаете… Очень надо…»

– Я всё понимаю, молодой человек, у меня все покупатели такие, другие не заходят… Не надо извиняться, – поспешно проговорил человечек и двинулся куда-то в глубину лавочки.

Дэниэл пошёл за ним, Томас – за Дэниэлом. Лавочка оказалось не такая уж и маленькая, она просто была узкая и тёмная. И в этом неясном полумраке, пронизанном кое-где уличными солнечными лучами, отчего всё дальнее пространство лавочки казалось пропитанным янтарными и коньячными оттенками и тонами, среди нагромождения каких-то странных вещей и немыслимых замысловатых предметов, Томас вдруг явственно почувствовал, то есть, понял, наконец, чем пахло в этой лавочке с самого начала, с тех самых пор, как они только сюда вошли… Здесь пахло морскими странствиями, опасными приключениями и ещё чем-то таким неуловимым, чем-то таким…

– Да, юноша, вы абсолютно правы, – вдруг сказал старьёвщик, он обернулся к Томасу и посмотрел на него внимательно из-под очков. – Здесь пахнет сокровищами… Только это не все и не всегда понимают… У вас исключительное чутье, молодой человек… Очень, очень исключительное…

И он улыбнулся Томасу, отчего вокруг глаз у него поползли в разные стороны морщинки, потом легко присел и стал выдвигать какой-то ящик, бормоча при этом:

– Вам удивительно повезло, молодые люди. Эти карты два месяца назад принесла мне вдова одного старого капитана… Тому карты достались от деда… Когда муж умер, карты долгое время лежали у женщины на чердаке… Потом она решилась с ними расстаться… Да… Вот они…

И старьёвщик вытащил наружу целую кипу каких—то старых бумаг с загнутыми и замусоленными уголками, почти выцветших и, кажется, даже с какими-то пометками на полях. Потом все двинулись за старьёвщиком назад, к свету. Там, на прилавке, Дэниэл стал жадно перебирать бумаги, иногда он разворачивал их, восклицая что-то непонятное и поднимая в удивлении брови. Потом он сказал решительно, что берёт всё и спросил цену. Старьёвщик назвал цену и добавил, что ему очень приятно видеть знатока.

– А подзорная труба? – с каким-то испуганным напряжением спросил Дэниэл.

– Есть!.. Есть, конечно же… Вот посмотрите, такая подойдёт? – поспешно ответил старьёвщик и вытащил откуда-то неуловимым жестом подзорную трубу жёлтого металла, по виду очень похожую на ту, что лежала в шкатулке Генри Трелони.

– Да!.. – воскликнул Дэниэл, просияв. – Это именно то, что нам надо, сэр!..

– Очень рад, что угодил, – проговорил старьёвщик, ласково и как—то понимающе улыбаясь. – Приходите ещё, молодые люди, как только что понадобится…

Дэниэл заплатил за покупки, не торгуясь, и связал всё в протянутый старьёвщиком кусок ткани так, что получился узел. С этим прижатым к груди узлом Дэниэл, по виду совершенно ошарашенный, вывалился на улицу. Томас вышел за ним, обернулся и поднял голову, стараясь отыскать вывеску. Вывеска над лавочкой была: старым готическим, плохо читаемым шрифтом на ней было выведено «Эспаньола». Томас постарался запомнить это название – ему очень понравилась эта лавочка и сам старьёвщик.