Текст книги "Лицей 2019. Третий выпуск"

Вениамин

Кофейная жижа поблёскивает, как мазут, в белой кружке. Официантка чуть слышно хмыкает, поворачивается, уходит. Чем-то недовольна. Что-то нужно было сделать из перечня бытового этикета, учитывая её возраст, внешность и фальшивую услужливость. Забыл что, не умею. Последний раз я улыбался, кажется, весной, когда в нашей коммуналке забился общий “толчок”, расцвела сирень, а полоумная соседка (в прошлом учительница) читала сантехнику “Незнакомку”.

Теперь уж давно не весна и не лето – конец октября. Стали как-то по-стариковски мёрзнуть ноги, липнуть пальцы от чрезмерного употребления сладкого кофе, которым я обычно согреваюсь здесь, в этом кафе, и наблюдаю за посетителями.

Себе я малоинтересен. (Кстати, я худощавый блондин с пшеничной бородкой, одетый в длинное поношенное пальто.) Но меня увлекает врождённая потребность – наблюдать за людьми, бегущими, прорывающими паутину повседневности, грезящими о чём-то своём, личном, хватающими медовые пряники на лету, с воздуха, или застревающими в этой паутине с широко открытыми глазами, с гримасой страха, как бы недоумевая.

Я смотрю на посетителей кафе как на гениальные полотна в какой-нибудь Третьяковской галерее, – долго и вдумчиво. Все они – “маленькие люди”, но каждый из них заслуживает стороннего любопытствующего взгляда, хотя бы потому, что появился на этот свет, и поморщился, родившись, от этого света, и задумался, увидев то, что предстало под этим светом, и ослепнет от жизни, сомкнув очи, и не увидит больше этого света… Мне нравится наблюдать за непринуждённостью человеческого существа, инстинктивно ищущего мизансцены, предложенные ему незанятым пространством, вопреки тому главному, что должно его как минимум беспокоить, а в сущности – терзать и мучить: кто я, какого чёрта я здесь делаю и что вообще такое здесь со мной происходит? Но человеку свойственно уклоняться от опасных вопросов, тем более что перед его глазами всегда раскрыт спасительный “сценарий жизни”, написанный задолго до его рождения какими-то умными чуваками.

Возможно, я тоже с интересом бы изучил этот сценарий и стал, как говорится, жить-поживать и добра наживать, если бы не встреча с одним убогим человечком по имени Вениамин.

Впервые я увидел его здесь, в этом кафе. Он уверенно сидел за столиком, как завсегдатай, и перебирал мелочь, собранную за день. Своим занятием он чем-то напоминал женщину, которая с серьёзным лицом выбирает из риса мелкие камушки и суеверно откладывает их в сорную кучку. Его действительно можно было принять за женщину, если бы не белый пушок на щеках и не грязно-коричневые широченные брюки, гармошкой сползающие к убитым рабочим ботинкам.

Вот краткая история, найденная мной в архиве психоневрологического диспансера города N, описывающая центральное событие из жизни Вениамина.

“Вене было пять лет. Он сидел под столом и грыз сырой картофель. Его родители по обыкновению были пьяны. Завязалась ссора. В момент, когда бутылка с водкой, стоявшая на столе, покачнулась и устремилась на его голову, Веня держал в ней две мысли. Первая адресовалась отцу, чтобы доставить ему радость и побудить к примирению: здоро́во живёшь! – любимая присказка отца, когда тот пьяный возвращался домой. Вторая мысль относилась к матери, которая стояла на пороге, собираясь уйти навсегда, в ночь: мама, куда ты? Когда же недопитая бутылка опрокинулась на голову мальчика, мысли смешались в одну. Мальчик сильно поглупел после травмы и всю жизнь, встретив человека, задавал один-единственный вопрос: куда ты живёшь? Больше ничего не говорил, щурился на солнце, звенел мелочью и ждал человека, чтобы сказать ему то единственное, что он вообще был способен сказать, ибо после того случая его сковала немота, а разумом овладело созерцанье.

Записано со слов бабушки больного.

Лечащий врач Ф.Ф. Графоманов”

Я сидел на своём обычном месте, в углу помещения, поскольку отсюда удобнее всего наблюдать, и размешивал серебряной ложечкой кофе. Ложечку я всегда ношу с собой, надеясь встретить человека с хорошим вкусом, который бы заметил и восхитился чудным блистанием серебра на фоне задумчивого нищеброда в чёрном пальто. Но, судя по пойманным взглядам, такого человека рядом не было, кроме одного. Он с детским любопытством наблюдал за круговращением серебра в чёрной жиже, и, казалось, ему ничего не нужно было – только бы смотреть. Этим человеком был Вениамин.

На тот момент он уже успел подсчитать мелочь и купить себе борща, бледную котлетку с гарниром и кофе. Веня не касался еды, а всё смотрел на мою ложечку, моргая пустыми васильковыми глазами без ресниц. Наблюдая за ним, молоденькие официантки за стойкой сдерживали смех ладонями, показывали на Веню пальцем, но никогда не обижали убогого. Видно, в детстве они узнали о людях, обделённых природой, и боялись Бога.

– Нравится? – с кривой улыбкой спросил я его, как ребёнка.

– М-м-м, – промычал Веня и тоже улыбнулся.

“Идиот”, – подумал я про себя, запив неловкость двумя глотками сладкого кофе.

Нахлынула волна шумных посетителей из студентов, в лицо пахнуло осенней свежестью с примесью дальних костров и дешёвой девичьей парфюмерии. Официантки вмиг разбежались, дав мне возможность без лишних глаз обдумать случившийся конфуз. Я всегда обдумываю случившееся, даже всякую мелочь, – если меня кто-нибудь ошибочно окликнет в толпе или, скажем, если вместо пяти пальцев у человека вдруг окажется три. А где другие два? Или – почему именно меня сочли за кого-то своего, а не кого-нибудь другого?..

Пока я разглядывал студентов, разматывающих яркие шарфы, Веня поднялся, сделал несколько шагов и очутился напротив меня. Он пристально посмотрел на серебряную ложечку, затем поднял глаза и сказал:

– Куда ты живёшь?

Я не ожидал, что “блаженный” поставит вопрос именно так. Я вообще не думал, что он будет говорить со мной. Обычно такие люди пугливы и замкнуты внутри своей обречённости. Но вопрос был задан. Мне оставалось либо уйти, либо совершить очередную глупость, открыв свои мысли незнакомцу. Я постарался быть честным и добрым.

– Не знаю, – ответил я ему.

Никто из окружающих не отвлекал нас от странной беседы. Фоном играло радио из потолка. Пахло кухней, остатками осеннего дыма и кофе.

– Наверно, как и всякий, я живу к смерти, – продолжил я, – но не осознаю этого, потому что, как и всякий, боюсь смерти…

– Куда ты живёшь? – словно бы не слыша моих слов, голосом автомата-лохотрона для лова зверушек повторил Веня. Его не удовлетворил мой первый ответ. На моём безоблачном челе образовалась тревожная морщина.

– Хорошо. Скажу иначе. Если, конечно, я правильно понял твой вопрос. Как человек, верующий в Бога, я надеюсь обрести покой на небесах. И если исходить из твоей весьма странной постановки вопроса – “куда”, то живу я, по всей вероятности, в Царство Небесное. Хотелось бы надеяться…

Веня поморгал глазками, улыбнулся блеску серебряной ложечки, облизнул губы и по-младенчески пролепетал:

– Куда ты живёшь?

Я не стал сердиться на больного человека. Отпил из кружки. Жутко хотелось курить. Я убедил себя, что этот человек интересен с точки зрения наблюдения и поэтому нет повода для раздражения. Наблюдай, клади в копилку нелепости и причуды, которые ты так любишь, – успокаивал я себя.

Ещё я подумал, что его, должно быть, не раз били за этот вопрос. И действительно, посмотрев внимательно, обнаружил на лице Вениамина заметную синеву под глазами и характерную горбинку сломанного носа.

– Да в сущности – в никуда, – равнодушно ответил я. – Я вообще не понимаю – зачем люди появляются на свет, рожают других людей… Зачем всё это? Чтобы бороться за выживание, добывать себе пищу, делать карьеру? Глупо. Посмотри на этих беззаботных студентов, на эти “полевые лилии”: не трудятся, не прядут. Они не задаются подобными вопросами. Им всё равно. Им кажется, что мир создан для них, что сами звёзды вращаются вокруг их жалких интересов и что будущее в их потных руках. И трудно им не завидовать…

– Куда ты живёшь? – настаивал Веня.

– Опять ты за своё… Ну а куда ты живёшь, сам-то знаешь? – грустно усмехнулся я, понимая, что вопрос уйдёт в пустоту.

Веня по-рыбьи смотрел мне в глаза. Ни всплеска, ни шёпота… Водная гладь.

– Ага, не знаешь! Вот и я не знаю. Кофе будешь?

– У-у-у, – согласился Вениамин.

Я пошёл к автомату, чтобы взять кофе. Девушка на кассе попросила найти ей десять копеек для размена. Обычно я отказываю, но тут решил повозиться, чтобы растянуть время. Кофе уже не хотелось. Хотелось поскорее выйти на улицу и просто пойти по усыпанному листьями тротуару, навстречу дальним кострам.

Когда я вернулся к столику, Вениамина на месте не было. Осмотрелся по сторонам – как в воду канул. Я вздохнул с облегчением. “Куда ты живёшь? – иронично подумал я. – Куда надо, туда и живу”. Надел пальто и вышел на воздух.

Вышел и увидел следующую картину. Двое мужчин у чёрного джипа жёстко обрабатывали Веню ногами с обеих сторон. Заходящее солнце приятно щурилось сквозь голые ветви деревьев, окрашивая город в нежные пастельные тона. Глухие удары не нарушали вечерней гармонии. Люди застенчиво проходили мимо, шурша пожухлой листвой, неслышно шаркая подошвами по асфальту. И если бы Веня каким-то чудом избавился от натиска остроносой обуви и задал людям вопрос: куда вы живёте? – люди бы ответили: мы живём своей дорогой, а ты лежи – своей и не мешай нам хранить покой и тепло для непременного завтра.

– Эй, мужики, оставьте его! Он же больной! – крикнул я, приближаясь к разъярённым особям и их жертве.

– Какой, нахрен, больной. Чё он тут базарит – “куда живёшь”. Ты его знаешь?

– Да так. В кафе видел. Мужики, он реально больной.

Мужики остывали, похрустывая пальцами и сплёвывая горячую слюну на асфальт. Веня медленно карабкался по автомобилю, силясь подняться на ноги.

– Э, машину мне не поцарапай, урод! – пролаял мужик.

– Убить этого хрена мало, – поддержал другой.

Веня встал на ноги, размазал кровь по губам и, хромая, поплёлся вверх по проспекту. Казалось, на фоне вечерней пасторали в розоватых тонах он был лишним, как нелепое пятно, оставленное художником случайно, по ошибке. Веня и сам был ошибкой в человеческой толпе, которая не принимала его, выталкивала, но неизменный закон гравитации давал возможность быть с ними на равных – ходить по земле, есть одну пищу, дышать одним воздухом и удивляться по утрам чуду восходящего солнца.

Мужики закурили. Я осмелился стрельнуть у них сигарету и тоже закурил. Вени на горизонте уже не было.

– Не, ну нормально, – обратился ко мне один, – стоим чин-чинарём, девчонок ждём. А тут этот бомжара подходит, говорит: куда ты, типа, живёшь? Нормально, да?

Мужик усмехнулся, и следом же растянул губы другой.

– Ну, мы его и прессанули маленько с Коляном. Прикинь, девчонки приходят, а тут это тело воняет…

– Понятно, – промолвил я. – Ну, он вроде как больной. И ничего не говорит, кроме этого: куда ты живёшь?

– Нам не зачтётся, мы не знали, – хмуро сказал Колян. – Мы тоже люди, понимаем.

Понимающе помолчали.

Я пошёл своей дорогой, мужики – своей. На город наползли сумерки. Холод пробирался под пальто и жалил в пустоту сердца. Веня знает три слова. Я – тысячи. А зачем? Бутылка водки, разбившись об голову, сделала его пророком. Очень грустно. Очень по-русски.

Больше я Веню никогда не встречал. Возможно, его убили. Возможно, он сам умер где-нибудь на пустыре от невозможности не говорить опасных слов людям.

Такова участь пророка.

Пыль

Агата Петровна Кукушкина заблудилась в лесу. Она кружилась в неподвластном ей полёте абсолютно голой между безлистыми стволами высоких деревьев, похожих на резиновые пальцастые перчатки, туго спёртые воздухом. Ей было душно, весело и страшно в этом лесу, где вместо неба простирался высокий серый потолок с одиноко висевшей лампочкой, красной от накала и безысходности… Когда лампочка не выдержала и лопнула, Агата Петровна проснулась.

Утро было безнадёжно серым и тихим. Выпростав влажное одеяло, зажатое между ног, голая женщина, позёвывая, подошла к окну, чтобы увидеть унылый двор, пожухлые мётлы тополей, указующие в набухшее дождём небо. Август млел. Внизу дворник равнодушно скрёб пыльный асфальт, подрёмывая на ходу. Голуби скопом возились у его ног, заставляя дворника всякий раз вздрагивать и пугаться отвратительной воркотни. “А всё же чудный сегодня день”, – глядя в окно, подумала женщина.

Пока мама готовила на кухне завтрак, традиционную яичницу с луком, Агата Петровна мылась в ванной. Это было не скучное откисание, не быстрый душ, где все движения доведены до автоматизма, а настоящий ритуал. Пустив горячую струю в ванну, женщина долго разглядывала худое тридцатипятилетнее тело в зеркале. До этого дня её наблюдения ограничивались будничным анализом лица на наличие морщинок, мешочков, прыщиков, да и то – весьма поверхностным и субъективным. После процедуры она вяло бросала зеркалу “нормально” или “пойдёт” и шла на работу. Теперь же своё наблюдение Агата Петровна начала с ног. Ноги были бледные, покрытые светлыми волосками, уходившие в тайну женского естества – тяжёлые бедра. Она с достоинством провела ладонью по гладкому животу, как если бы была беременна; что-то сладко защекотало внизу.

– Опять самолёт разбился! Слышишь, Агата?! Тебе бутерброды делать? – вещала из кухни мама, любившая слушать и комментировать старенькое радио.

– Не надо! На работе поем! – откликнулась дочь, смутившись.

Скользнув взглядом по дверной щеколде, женщина продолжила наблюдение. В зеркале смутно отразились рано повисшие маленькие груди с крупными коричневыми сосками. Агата Петровна пошарила по ванной полочке и, нащупав, надела очки в модной оправе, какие носят теперь университетские девушки. Картина обрела резкость, обнаружив многочисленные родинки на бледном теле и отчётливый горизонтальный шрам в виде улыбки внизу живота.

Лезвие было приобретено загодя, недели две назад, и пряталось от маминых глаз под толстым матрасом. Агата Петровна сидела на краю ванны, широко расставив ноги, и стыдливо улыбалась самой себе, не решаясь сделать первое движение. “Так все теперь делают, – убеждала она себя. – Если хочешь, чтобы тебя любили, сделай это, не трусь…” Отъятые лезвием, на дне ванны появлялись светлые слипшиеся от мыла волоски с каплями крови. Они кружились в водяной воронке и жадно сглатывались чёрной канализационной дырой.

Щурясь от любопытства, Агата Петровна провела пальцем по чистой, немножко колючей коже. На пальце серела пыль. “Пыль? Откуда ей взяться? Пыль…” – прошептала женщина.

Агата Петровна работала в городской библиотеке. Она устроилась туда сразу же после окончания университета. Учёба на филологическом факультете синела в её памяти безоблачным небом, как время радости и надежд. Но это было давно. Так давно, что она успела забыть имена преподавателей, лобастых голубоглазых подруг с длинными косами, правила орфографии, памятники филологических святынь, вызубренные когда-то до обмороков и нервных припадков. Юная выпускница не знала, куда девать столько полезных знаний, “сокровищ разума”, как говорили учителя, и всё благополучно забыла. Теперь она ложила маме на стол лекарства, чтобы та выздоровела, и одевала плащ в дождливую погоду, чтобы не простудиться.

Библиотека сереет на горизонте кирпичной двухэтажной коробкой. Дорога тянется в бесконечном лабиринте безликих пятиэтажек, где, странное дело, дремлют, умываются, пьют чай с сахаром живые люди. “Разве так можно, – на ходу рассуждает Агата Петровна. – А что, если бы люди жили под деревьями, в шалашах или хижинах…” Она представила: сухими ветками потрескивает огонь, вкусно пахнет дымком, дети, склонившись над ароматным котлом, предвкушают завтрак перед походом в школу. Агата Петровна улыбается и от странных мыслей, зачем-то пришедших ей в голову, и от того, что у неё непривычно покалывает там, внизу. Серая библиотека надвигается, вырастает молчаливой стеной с квадратными окнами и без всякого аппетита проглатывает худенькую женщину в летнем неброском плаще.

Внутри библиотеки тихо и пусто. Здесь навеки поселилась поздняя осень. На полу, на широких листьях растений, на каждом голосе и шорохе лежит печать смерти. Сотрудники библиотеки – несколько одиноких женщин – как духи, неслышно перемещаются из комнаты в комнату, будто совершают таинственный, только им понятный обряд. Посетители бывают редко. Точнее, посетителей нет, но есть посвящённые. Глухие бородатые старички, сутулые юноши с лицами серафимов, печальные розововолосые дамы – все в странной одежде, которую теперь не носят, все молчаливые и бесшумные, как тени, – они тоже служители таинственного обряда. В холле пахнет кофе из автомата и книжной пылью. Посвящённые кофе пьют мало, но много читают. Хотя слово “читают” разорвалось бы в этом Храме атомной бомбой – слишком грубо, пошло. Не читают – священнодействуют.

Миновав гулкий коридор, обращавший всякое движение в шум, Агата Петровна вошла в просторный зал с книжными стеллажами и заняла рабочее место. Этим местом был стол с инвентарным клеймом на боку, с каталогами и компьютером. Здесь она выдавала книги посвящённым. Женщина достала из сумки мамины бутерброды, но завтракать не стала. Сегодня ей хотелось нарушить привычную отстранённость от мира людей и поболтать с Машей – студенткой, подрабатывающей в свободное от учёбы время на полставки. В библиотеке Маша имела должность “разнорабочего”: сметала пыль с дальних полок, расставляла книги, поливала цветы. Поводов для праздной беседы было как минимум два: во-первых, не было посетителей, а во-вторых, в библиотеке завелись крысы.

– Маша, угощайся бутербродами! Ты совсем худенькая. Худее меня.

– Спасибо, не хочется, – с выражением ужаса на симпатичном личике ответила Маша, раздирая какую-то ветошь на тряпки. – Пока тут крысы, я не буду ничего есть. К тому же сторож рассыпал отраву по всем углам. Крысы, бе-е-е…

Милое личико изобразило гримасу отвращения. Агата Петровна добродушно затряслась в неслышном смехе. Горевшие на потолке через одну лампы тоже смеялись и потрескивали электричеством.

Маша была нелепой ошибкой, смешливой ересью, бесёнком в этом сумеречном святилище с вековой пылью и сгоревшими лампами. Удивительно, почему местные жрицы до сих пор не изгнали её с проклятьями или, по крайней мере, не сократили на законных основаниях. Мало того что Маша, пропадая в ночных клубах, постоянно опаздывала на работу, она вдобавок терпеть не могла классическую литературу. И вообще не любила читать. Когда однажды заведующая библиотекой, почтенного возраста дама, поклонница Чехова и Толстого, спросила, читала ли она “Анну Каренину”, то Маша с присущей ей простотой ответила: “Нет, не читала. Я достаточно хороша собой, чтобы не читать книги”. Заведующую едва не хватил удар. Готовые фразы о “богатом внутреннем мире”, “безднах мудрости, хранящихся в книгах, которыми автор бескорыстно делится”, и прочее бла-бла застряли у заведующей в горле. Маша чудом не лишилась работы.

– Машенька, а знаешь, как сторож объяснил появление крыс в библиотеке? – подогревала разговор повеселевшая Агата Петровна.

– Да ну вас…

– Он говорит, что всему виной ресторан.

– Какой ещё ресторан? – оживилась Маша.

– Не знаю, откуда он взял, но сторож уверен, что в здании библиотеки скоро откроют ресторан быстрого питания.

– А зачем этим дрищам с книжками целый ресторан? – позёвывая, спросила Маша. – Я думала, они книжной пылью питаются.

– Да нет же, – смеялась Агата Петровна, – библиотеки не будет, а будет ресторан… ну или ещё какое увеселительное заведение.

– Кру-уто! – воскликнула Маша. – Значит, если повезёт, я устроюсь официанткой, и прощайте грязные тряпки и скучные книжки!

– Размечталась! По-моему, это всего лишь бредни старого алкоголика…

Зачарованные смутными надеждами, женщины смеялись.

Смеялись Гоголь, Достоевский, Чехов (придерживая пенсне пальцем), смеялись Лесков, Зощенко, Розанов (только что отобедав щами), смеялся раскатистым пролетарским смехом забытый поэт Курочкин, из бездн бытия грохотали Кант, Гегель, Хайдеггер, съезжая и падая с полок; злобно похохатывали авторы советских передовиц, смеялись Пруст, Джойс, Ремарк, от смеха всхлипывал Кафка, похихикивал в бороду многотомный Ленин… Только заведующая библиотекой не смеялась. Она знала правду. Валентина Ивановна, налив рюмку коньяка и обведя глазами пожелтевшие стены кабинета с пергаментами обоев, прощалась с библиотекой.

– Маша, перестань! – отмахивалась Агата Петровна, не в силах сдержать смех, наблюдая, как девушка танцует с тряпкой. – Нас уволят, Машенька, ну перестань!..

– Обязательно уволят, Агата Петровна, – вальсировала Маша по залу. – Раз-два-три, раз-два-три, мёртвые крысы, раз-два-три, раз-два-три, мёртвые книги, раз-два-три, раз-два-три, мёртвые люди, раз-два-три, раз-два-три…

– Ну что за чепуха, Машенька, перестань! Это слишком!

Маша дотанцевала до читательского кресла, бухнулась в него и замерла в задумчивости.

– Агата Петровна, – сказала она через минуту, – вы сегодня какая-то не такая…

– Ты о чём? – отвела глаза женщина, делая вид, что перебирает каталог. – Со мной всё хорошо. Опять ты выдумываешь.

– Нет. Не выдумываю. У меня на это нюх. Вы какая-то весёлая сегодня.

– С тобой не соскучишься, – натянуто улыбнулась Агата Петровна.

– Моя парадоксальная интуиция подсказывает… Я ведь правильно употребляю слова? – Маша поднесла указательный палец к вытянутым губам, задумавшись. – Так вот. Она мне подсказывает, что вы в кого-то влюбились.

Воздух замер.

– И что… сильно заметно? – потупилась библиотекарша.

– Очень! Вас как будто подменили. И эти очки, и причёска, и кофточка с вырезом… Всё дело в моей парадоксальной интуиции!

Обычно Агата Петровна по назначению пользовалась компьютером, в памяти которого находилась база данных по всем ресурсам библиотеки. Слабенький интернет её мало интересовал. Но недавний договор с добросовестным провайдером оказался в некотором роде сделкой с дьяволом. Интернет стал “летать” и увлекать в манящие виртуальные бездны скучающую одинокую женщину. По совету Маши Агата Петровна зарегистрировалась в популярной социальной сети, и жизнь её приобрела смысл. Запестрели картинки с альпийскими лугами и морскими прибоями, заиграли ностальгические мелодии советской эстрады, заговорили афоризмами многословные гении… И казалось, ни конца не будет этому, ни края. Однако же в эту идиллию вторгся голос другого, и этим другим оказался мужчина. “Другой” сообщил: “Привет! Меня Славик зовут. Давай общаться”.

Внезапное послание вызвало в женщине душевное оцепенение. В тот день она роняла книги, путалась в заученном наизусть каталоге; не могла читать, готовить еду, смотреть вечерние новости. Мама взялась было пичкать её таблетками, заподозрив простуду, но всегда послушная дочь с криком отвергла лечение и заперлась у себя в комнате. Всю ночь, лёжа одетой на кровати, она разглядывала единственную фотографию сына, умершего во младенчестве, вспоминала движения его розового тельца, улыбку и плакала. Отца Ангелочка (так она называла своего сына) Агата Петровна не вспоминала. Забыла его. Он хранился где-то глубоко – в мёртвом углу памяти вместе с правилами орфографии и косами университетских подруг…

На следующий день после случая с “другим” Агата Петровна не вышла на работу, взяла отгул. Ещё через день она пришла с опозданием, выслушав красноречивый выговор заведующей с цитатами из классиков, и долго не решалась включить компьютер. Женщина смотрела на потухший монитор с недоверием и страхом. Однако в конце рабочего дня женское любопытство возобладало над смутными чувствами, и библиотекарша, до рези в глазах зачитав нехитрое сообщение, всё же решилась ответить. Робкими движениями указательных пальцев она долго набирала: “Здравствуйте, Вячеслав. А мы разве знакомы? Для общения должны быть серьёзные причины, какие-то общие интересы. А я вас совсем не знаю”.

Ответ появился довольно скоро, на этот раз с осторожным “вы”: “Извините. Не подумайте, я не извращенец какой-нибудь. Я хочу душевно пообщаться”.

Уважительная интонация “письма” – несмотря на чрезмерную, как ей показалось, искренность, – всё же успокоила женщину. “А разве мужчины могут иначе…” – застенчиво рассуждала Агата Петровна, и ей вдруг захотелось узнать, как выглядит таинственный Славик.

Среди шикарных тачек и большегрудых женщин она смогла отыскать лишь одно фото “с Вячеславом”, не подозревая о том, что выразительные глаза цвета стали, пронзающие насквозь, и пленительный южный загар принадлежат вовсе не Славику, а известному голливудскому актёру, герою боевиков. Жуткое противоречие “благородного лика” с обрамляющей его шелухой было разрешено Агатой Петровной мгновенно. Наличие единственной его фотографии в альбоме она отнесла к природной скромности Вячеслава, а прочий мусор сочла за невинные “мужские слабости”.

В это же время между Славиком и Агатой Петровной завязалась романтическая переписка.

“…Вячеслав, извините, если мой вопрос покажется нескромным: чем вы занимаетесь в жизни?”

“Да много чем. Но вообще бизнесом занимаюсь”, – тыкал в ноутбук школьный охранник, помешивая свободной рукой чай и наблюдая краем глаза за проворными движениями сдобной уборщицы.

“Должно быть, это невероятно сложно и отнимает массу времени?”

“По-разному. Я ведь на себя работаю, не на дядю. Сам себе устраиваю отпуск, ездим с друзьями на рыбалку. Ну и за кордоном бываю, конечно. Море, песочек, пальмы. Но у нас всё равно круче. Я такие места в крае знаю – душа поёт”.

“Так вот откуда у него загар, – очаровывалась женщина, – и не лишён чувства прекрасного…”

Довольно скоро, почуяв душевное расположение адресата, Славик сменил тактику и стал отвечать с некоторой ленцой и вежливым снисхождением. Тогда как Агата Петровна от нахлынувших чувств, что называется, “не помнила себя”, хотя внешне оставалась всё той же неслышной тенью и верной служительницей Храма.

Подруг у Агаты Петровны не было, с мамой она давно уже не делилась ничем личным и всё держала в себе. Жизнь библиотекарши вступила в фазу долгих мучительных вечеров, поскольку дома компьютера не было, и вожделенного дневного подполья. Выдав книги посвящённым, библиотекарша целиком уходила в свою сказку, где её ждал мужественный и немногословный Славик. Вслед за Машей её тоже унесло в “ересь”: мир заиграл новыми красками, зрачки увеличивались и сужались, а речь всё чаще срывалась в чувственные пропасти многоточий…

– Кто он? Как он? О чём вы с ним переписывались? – допытывалась Маша.

– О разном, Машенька, о разном… – уклончиво отвечала Агата Петровна, краснея.

Перед её глазами мгновенно всплывали все его куцые сообщения, подвергнутые слепому анализу влюблённой женщины. Иногда ей казалось, что он пишет нехотя, с холодком, что, придя однажды на работу, она не обнаружит необходимого, как воздух, послания. А иногда усматривала в обычном слове скрытую нежность – верила и цвела, словно яблоня, белым цветом.

“…Вы сегодня так поздно ответили. Если честно, я уже стала переживать. Наверное, опять засиделись в офисе. Вы себя не жалеете…”

“Да нет, не в офисе, в качалку ходил”, – лёжа на диване и потягивая холодное пиво из бутылки, отвечал охранник.

“Это правильно. Здоровье поддерживать с вашей вредной работой (смайлик) просто необходимо. А я вот взялась перечитывать Достоевского. Не знаю, к чему бы это…”

“Достоевский – это когда из человека сделали собаку и утопили в пруду. Помню. Читал в школе. Грустная история”.

“У Достоевского все истории грустные… Но, должно быть, вы путаете Достоевского с Булгаковым (смайлик). Это в повести Булгакова описывается эксперимент, где милую дворняжку превращают в советского человека Шарикова. Ах, Булгаков… Помню, как ещё в школе зачитывалась “Мастером и Маргаритой”, и хочется перечитывать этот роман снова и снова… Ой, я такие вам скучные вещи говорю… Издержки филологического образования (смайлик)”.

“Да ничего. Пресс вот подкачал, теперь отдыхаю. Мне интересно”.

“Очень на это надеюсь…”

“Я вот прочитал недавно, что наш мозг развит всего на десять процентов. И когда учёные изобретут препарат, чтоб на всю катушку развить мозг, тогда всё… Короче, человек станет богом и всё поймёт. Может, и мы доживём до такого. Я как узнал – офигел”.

“А ещё говорите, что книжек не читаете, скромничаете. Такие интересные вещи узнаёте. Да, я тоже об этом слышала. И если это произойдёт, то совершенный человек не будет заниматься глупостями. Затихнут войны, закроются детские дома, все будут счастливы… Ах, мечты, мечты. Знаете, Вячеслав, мне иногда кажется, что нет никаких преград, что мы с вами сидим совсем рядом и разговариваем. А ведь в реальности мы видим только слова, слова, слова…”

“Так можно встретиться и поговорить. В чём проблема”.

“Вы серьёзно?”

“Ну да. А то столько писать, я скоро сам Достоевским стану. И будут меня в школе изучать”.

“Как вы хорошо шутите (смайлик). Но, если вы серьёзно о встрече, то я согласна. Только скажите – где, когда…”

В самый неподходящий момент, когда Маша с дьявольским хохотом гналась за Агатой Петровной между стеллажами, оставляя за собой трупы изувеченных книг, в зал неслышно вплыла Валентина Ивановна, что называется, с “опрокинутым лицом”, и стальным голосом произнесла:

– Что тут у вас происходит?

Вместе с лицом вошедшей опрокинулся и сам воздух. Даже ветхозаветные лампы перестали щёлкать электричеством, а лучистая улыбка висевшего на стене Чехова померкла, обратилась в скупую скорбную нить.

– Агата Петровна, вы меня удивляете… – упёрлась заведующая твёрдым вопросительным взглядом, присмотревшись к которому, можно было, впрочем, заметить шальной коньячный огонёк.

– Это всё я, Валентина Ивановна, – вступилась Маша, – я пугаю Агату Петровну дохлой крысой. А это не крыса – просто тряпка. – Для убедительности девушка с серьёзным видом помахала в воздухе фальшивой “крысой”.

– Крысы? – удивилась заведующая. – А разве Семён Егорыч не выполнил мою просьбу? Хотя… Крысы на корабле правда ведь не дурной знак, – внезапно хохотнула она и строго добавила: – Пожалуйста, зайдите ко мне обе в кабинет.

Женщины испуганно переглянулись. Заметив это, Валентина Ивановна успокоила: “Ничего особенного. Обычное совещание”, – и, лихо развернувшись на каблуке, несколько лавируя, уплыла обратно.

В просторном и всегда пасмурном кабинете заведующей, освещаемом разве что двумя портретами классиков, уже сидели несколько человек. Среди взволнованных дамских голов заметно выделялась лысина сторожа Егорыча, известного тем, что он помнил на месте библиотеки общественную баню, в которой не раз, по его словам, “выпаривал душу”. Огромный канцелярский стол, торжественно черневший в центре кабинета, к удивлению присутствующих, был покрыт дешёвой жёлтой клеёнкой и пах чесноком. Стол с отвращением чувствовал на себе початую бутылку коньяка, целую бутылку водки, отряд пластиковых стаканчиков и блюдо с колбасно-майонезной закуской.