Текст книги "Лицей 2019. Третий выпуск"

– Товарищи! Родные мои коллеги! Друзья!.. – со скорбью в голосе начала Валентина Ивановна. – Я собрала вас здесь, чтобы сообщить… Одним словом, мне больно произносить это, но нас закрывают…

Женщины стали похожи на рыб, которых положили на песок в метре от океана. Женщины забыли про закуску и водку. Один лишь Егорыч, зажмурив выцветшие глаза, улыбнулся и пробормотал: “Вот ить, а не верили курвы”.

Выдержав паузу, заведующая продолжила:

– Ничего не поделаешь, коллеги – распоряжение комитета по культуре города. Сам мэр звонил мне со словами поддержки и понимания, просил не расстраиваться и обещал помочь… Но об этом позже.

Валентина Ивановна подошла к открытому окну, помяла тонкую сигаретку влажными пальцами и закурила.

– Мало кто помнит, как я пришла сюда ещё совсем девчонкой. И библиотека, вот эти самые стены, – посмотрела она на потолок с дождевыми пятнами, – стали мне родным домом. Да, непросто мне было, молодой матери с ребёнком, впрягаться в серьёзную общественную работу. Но я до конца своих дней буду убеждена в том, что библиотекарь – это призвание! Что библиотекарь – это звучит гордо! До этого злополучного, я бы сказала, чёрного дня мы делали мир лучше. Мы влагали огонь просвещения в сердца граждан! В стенах нашей библиотеки написаны сотни научных статей и даже диссертации. А поэтические вечера, а встречи с местными литераторами… Вам ли не знать, сколько бесценных минут мы пережили, осознавая, что в этом есть и наша заслуга. Но времена меняются… Да, коллеги, время неумолимо идёт вперёд, но задумайтесь, к чему мы идём?! Молодёжь не читает книг, дети с утра до ночи сидят в компьютере и списывают с сайтов готовые задания. Интернет… – поперхнулся оратор. – Сколько невинных душ загубила эта зараза, этот поистине опиум для народа! Когда в последний раз вы видели в библиотеке школьника? Кто мне ответит? Школьник умер для библиотеки! А библиотека будет жить вечно! Пусть и в нашей памяти, в наших просвещённых сердцах!

В кабинете раздались неуверенные хлопки и смятенные возгласы:

– Как же так!

– Что теперь с нами будет?!

– Твою ж мать…

– А пенсия?

– Спокойно, коллеги! – пробасила заведующая, предупредив панику властным жестом руки. – Край нас в беде не оставит. Администрация проявила заботу… Послушайте внимательно! Со следующей недели вам предлагается выйти в бессрочный отпуск…

– Как отпуск!

– А жить на что?

– Секундочку, коллеги! Выйти в бессрочный отпуск до того момента, пока здание библиотеки не будет преобразовано в ресторан быстрого питания с рабочим названием “Живём вкусно”. Руководители данного проекта… – и она прочитала: – “Предлагают бывшим сотрудникам библиотеки занять выгодные вакансии по окончании строительных работ в ресторане…”

– Хм, нас уже в бывшие записали, а меня, между прочим, читатель ждёт, – прогнусавила пожилая дама в пепельном парике.

– Да бог с ними, с читателями, скажите лучше, какого рода вакансии?

– Бред, бред, бред… – шептал кто-то в углу.

– С вашего позволения, – галантно обратился к заведующей Егорыч и, получив одобрительный кивок, разлил водку.

Тризна по библиотеке началась с минуты молчания. В эту минуту человек с хорошим слухом мог явно различить в соседнем зале животные шорохи и злорадный писк. Это крысы, нажравшись ядовитого корма, ошалело бегали по распростёртым на полу книгам, пробовали страницы на вкус, срыгивали, мигали угасающими глазками, корчились в агонии и кончались тут же на чьих-то вымученных мыслях. Их никто не слышал. Каждый слушал себя. Дамы пили водку, смотрели в пол, думали о будущем. Маша с аппетитом жевала бутерброд, не понимая происходящего. Агата Петровна, имитируя общую скорбь, цвела сердцем, находя в случившемся признаки новой жизни. Какой – она ещё не знала. Но верила, что сегодняшняя встреча, да что встреча – свидание с мужчиной, изменит её жизнь, сделает из бесполой бюджетницы любимую жену, мать, – женщину, наконец. “К чёрту, к чёрту библиотеку, – думала она. – Пусть её не будет вовсе. Пусть в неё ударит блуждающий метеорит и разнесёт вдрызг, а яму заровняют и посадят на этом месте вишнёвые деревья… Впрочем, нет, не деревья. Лучше цветы: розы или тюльпаны, да, тюльпаны… Чтобы прогуливаться по летнему парку, держась одной рукой за него, а другой… да, держать маленького Ангелочка, светловолосого, умного, красивого. И чтобы небо над головой, а в небе – Солнце”.

Вечерние сумерки вползали в пыльную тишину коридоров, съедая сельские пейзажи на стенах, сами стены, блёклую герань на полу, кресла. Умолкли крысы; книги, привыкшие к чьим-то глазам, вспоминали о родстве с древесиной. Забытый читатель в пустом зале, склонившись над томиком стихов, теребил козлиную бородку, думал: “Зачем? Зачем? Ведь я ещё так молод!” Билась о стекло августовская муха… И порывами откуда-то из недр здания доносились непонятные звуки – не то смех, не то плач, не то бабий причет, не то площадная брань…

Агата Петровна легко сбежала по ступеням, размахивая сумочкой. Остановилась у крыльца, достала из кармана плаща затрёпанный пропуск библиотекаря, бросила его в урну. “Навсегда”, – подумала она и не оглянулась. Посмотрела на часы, поняла, что опаздывает, заторопилась. На ходу вытащила зеркальце (воскресший жест), увидела чьи-то хищные с весёлым блеском глаза, косую улыбку на бледных губах, кусочек серого неба.

Безлюдные улицы томились от зноя. Едва слышный ветерок предвещал дождь и грозу. Но пока было тихо. Не лица – листья попадались на глаза: огромные, тополиные, похожие на пожелтевшие рукописи, кружили, шелестя, по асфальту. Ещё раз – зеркальце, потом – часы… Встреча была назначена в старом городском парке у памятника Ленину, где до революции было кладбище, а после войны туда пришли хмурые люди, заровняли холмики экскаваторами, бойкие пионеры насадили деревья – и стал парк. От кладбища осталась лишь крестообразная часовня, переделанная в планетарий. Духовный телескоп сменили на фабричный, с крупными линзами, и Бога стало не видать, а – только какую-то звёздную муть, от которой пионеры приходили в восторг.

Агата Петровна села на лавочку под липами, недалеко от памятника, заметив, что там – никого. Никого, кроме свежевыкрашенного Ленина, застывшего в позе камаринского мужика и вонявшего краской. В эту минуту она не искала утешения у природы, вечно дремлющей и похожей на проснувшегося в похмелье человека, который, безумно тараща глаза, никак не вымолвит слова. Напротив, запах краски отрезвил её и пробудил давнишние воспоминания. Она представила солнечный день, торжественную линейку в актовом зале, посвящение в октябрята. Потом – задорные песни, сдержанные улыбки учителей, цветы, банты… Вспомнила, как боялась острой булавки на пятиконечном значке. Боялась, что старик директор трясущейся рукой случайно проткнёт её маленькое сердце и она умрёт. “…Но ведь не умерла же. Сижу, жду. И так даже лучше, что сижу здесь. Я замечу его первой и придумаю, как выйти к нему достойно. Я скажу ему: а вот и я… Нет, плохо. Лучше: простите за опоздание, Вячеслав, задержалась на работе… Работа? Ах да, работа. Раз-два-три, раз-два-три, мёртвая Маша… Хм. Но почему его до сих пор нет? И вообще никого нет. Одна я. Сижу тут, как дура, на лавочке. А если он не придёт?..” – болезненно улыбнулась Агата Петровна, и голова её закружилась. Парк мгновенно превратился в зелёную центрифугу. Теряя сознание, она с ужасом заметила, как Ленин, подмигнув ей чёрным глазком, показал неприличный жест в виде скрещённых рук, означающий крайнюю степень неудачи. Сознание женщины опрокинулось во мрак. Над парком сверкнула молния, и пошёл дождь.

Агата Петровна очнулась в знакомой комнате. Над собой она увидела морщинистое некрасивое лицо мамы с заплаканными глазами и незнакомого полного мужчину со шприцем в руке. Она слышала шум дождя за окном и тошнотворный запах рыбного супа. Ей было зябко и неуютно в мокрой одежде. Она почему-то сравнила себя с рыбой, той, что чистила утром мама, и обнаружила, что неспособна улыбнуться.

– Вас что-нибудь беспокоит? – вкрадчиво спросил доктор.

– Пыль, – тихо сказала женщина.

– Какая же пыль в такую погоду, – широко улыбнулся доктор. – Кстати, – обратился он к маме, – нынче обещают дождливую осень и кучу грибов.

– Пыль… – повторила Агата Петровна и закрыла глаза.

– Ничего страшного, – сказал доктор маме, – это нервы. Запомните: сон и покой, сон и покой.

Чёртово колесо

Каждое утро Митяй просыпался с мыслью о новом колесе для мопеда. Он поднимал голову, оглядывал блёклую муть вечно запущенной комнаты с запахом несвежего супа, тянулся отлёжанной рукой к пустой пачке сигарет и, убедившись, что сигарет там действительно нет, привычно говорил:

– Ма, ты спишь? Ма, дай денег на колесо. Ма…

Ма уже не спала, лежала на кровати и думала: почему ей досталась столь незавидная бабья судьба с залётом в семнадцать лет, с рано умершими родителями, с опостылевшей коммуналкой, в которой постоянно менялись жильцы (и она завидовала тем, кто скапливал на квартиру и исчезал навсегда); с инфантильным сыном, которого она не смогла когда-то воспитать, увлечённая недолгими связями, с нелюбимой работой и драными колготками, – почему?..

– Ма, дай денег, всё равно ведь найду, – негромко, почти нежно молвил Митяй, щурясь на майское солнце.

Ему, двадцатилетнему парню, не было стыдно за это попрошайничанье. Клянчить деньги на колесо было так же естественно, как когда-то в младенчестве просить у матери грудь или подростком, прибежав голодным из школы, требовать “есть чё пожрать” и “на сигареты”. Мать есть мать, она не откажет.

– Ма, я знаю, что ты не спишь. Дай денег.

– Иди, заработай, – слабо откликалась мать, ворочаясь за фанерной перегородкой, отделявшей мужское пространство от женского.

– Заработаю. Ты ща дай, – не сдавался Митяй.

После школы Митяй поступил в городскую “фазанку”. Подростком он мечтал стать музыкантом, неплохо играл на гитаре и грезил о музыкальном училище. Но мать, угнетённая жизненным опытом, воспротивилась, сказав, что музыкой сыт не будешь, и велела идти учиться на электрика.

В училище Митяй осознал жестокую случайность появления его в нелепом мире, и музыка в душе подростка угасла. По природе своей он был добряк и мечтатель, но приходилось подавлять эти качества в новой среде, строго делившейся на “правильных пацанов” и “лохов”. С “правильными” водиться было хоть и почётно, но страшно. Неизвестно, когда “правильный” залепит тебе по морде: тогда ли, когда у него дурное настроение и кулак блуждает в поиске жертвы, или же когда, лыбясь, он хочет пожать твою податливую руку. С “лохами” нельзя было водиться по определению. Хотя к ним нередко относились те самые, близкие по духу ревнители музыки.

Три года в “фазанке” ожесточили Митяя и подготовили к жизни в нелепом мире. Он научился не доверять людям, определять фазу в проводке, красть ценный кабель и сдавать его барыгам, а ещё у него появилась неудержимая страсть к мотоциклам.

– Ма, дай денег. Ма, у тебя суп прокис. Воняет, ма… – говорил Митяй и на следующее утро.

Ночью Митяю приснился странный сон. Будто отец, которого он никогда не видел, – молодой крепкий мужчина с блестящей лысиной, в чёрных лакированных туфлях и тёмных очках, – повёл его, ещё мальчика, в парк на чёртово колесо. В руках Митяя таяло мороженое, но ему почему-то не хотелось его есть, а хотелось смотреть на отца и говорить с ним. Но отец молчал и загадочно улыбался. Они медленно поднимались всё выше и выше. Ветви тополя оказались совсем рядом, так что можно было коснуться их рукой, но Митяй этого не делал, а только смотрел на отца. Мальчику нравилась отцова улыбка, но не нравились тёмные очки, прятавшие глаза, в которые так хотелось заглянуть… Они поднялись на самую высоту, где кажется, что колесо замерло, остановилось, и делается страшно. Но это лишь зрительный обман, совсем не страшно, ведь отец рядом. Вот он снимает очки, улыбается, а вместо глаз вращаются два новеньких колеса…

– Ма, ну сжалься, – по-детски кривлялся Митяй, – мне уже хрень всякая снится. Дай денег…

Мать не отвечала; она вяло собиралась на работу, натягивая за перегородкой колготки, похожие на старушечью кожу. На новые денег не было, да ещё кредит надо было выплачивать за Митяев мопед. Этот мопед стал притчей во языцех для всех жителей секции, и не было того, кто бы не запнулся об его железо в потёмках узкого коридора.

Зная, что мать в таком настроении не проймёшь, Митяй, раздражённый и взлохмаченный, отправился на общую кухню покурить. Там он встретил тридцатилетнего мужчину в клетчатом домашнем халате, который варил на газу яйца. Доцент философского факультета Ростислав Лейкин не ладил с Митяем. А Митяй, в свою очередь, ненавидел Лейкина. Ему не нравилось в доценте всё – его пижонский халат, прилизанные волосы, яйца, которые тот варил, вкрадчивые интеллигентские замечания.

– Дмитрий, ты вроде бы взрослый человек, а смывать за собой так и не научился, – мямлил Лейкин, склонный к нравоучительным монологам.

Митяй, нервно куря в окно, на слова доцента не реагировал. Иногда только бурчал нечто невнятное, выдыхая с дымом еле слышное “мля”. Спорить с Лейкиным было бессмысленно.

Однажды на этой же самой кухне Митяй оказался свидетелем философской беседы, которую вёл Лейкин со своим университетским коллегой. Митяй по обыкновению нервно курил в окно. И вряд ли бы он стал слушать философский бред, приправленный словечками вроде “субстанция” и “карма”, если бы не выражение, за которое уцепился его слух, – Колесо Сансары. “В череде нескончаемых перерождений в Колесе Сансары существует лазейка к полному освобождению…” – запомнилась ему сюсюкающая речь Лейкина.

Лязгнула общая железная дверь – мама ушла. Допинав пару окурков из пепельницы, Митяй отправился разыскивать деньги.

Он обыскал все известные тайники – пустые кастрюли, шкафы, собрание сочинений Пушкина (листая, мельком прочёл “беги, сокройся от очей…”). Заглянул под горшок с геранью, плюнул в горшок, пошарил рукой под матрасом, встал на стул, достал с полки фотоальбом, из которого посыпались, кружа, чёрно-белые фотографии, где он младенчески улыбается, разинув рот, где мама, молодая и красивая, купает его в ванне, а незнакомая тётя строит смешные рожицы…

Денег нигде не было.

Солнце больно слепит глаза. Митяй щурится на нелепый мир, привыкнув к затемнённому шлему. Он стреляет сигарету у прохожего, реагирует на щёлканье рекламных щитов, сторонится улыбчивых горожан, возбуждённых очередным праздником. Каким – неизвестно. Высохшая глотка просит пива, руки болтаются, как верёвки, ноги несут к пивному ларьку. Выпив холодного пива, Митяй словно обновился, повеселел. В сердце ёкнула нотка сочувствия к людской радости: “Чё там, праздник – это тема. Шарики там всякие, карусели. А мне бы теперь догнаться да на колесо у кореша занять – ваще было бы зашибись”. Он достал сотовый и набрал приятеля.

– Здорово, брателло!

– Здорово, Митяй.

– Чё, как сам?

– Нормально всё, со своей гуляю.

– Понятно. Ты это… бабосов не займёшь на колесо? Меня это… со старой работы выгнали, а новую пока не…

– Извини, братишка. Бля буду, сам на мели, – отрубил приятель.

– А, ну ладно тогда, давай…

Митяй потемнел лицом, сплюнул на цветочную клумбу, ему стало нехорошо. Пиво закончилось, денег не было. Оставалось пойти домой, лечь на кровать, уткнуться лицом в подушку и уснуть – стать героем радужных сновидений с новенькими колёсами и покемонами (он ни за что бы не признался, что видит во сне покемонов). Митяй не знал, кто виноват в том, что он так несчастен и одинок, и оттого бессмысленно пинал туфлей бетонную урну. Внимательный полицейский строго посмотрел на парня, и тот перестал.

Митяй, словно мертвец, брёл среди пёстрой толпы на звуки печальной музыки. Имея природный слух, он догадывался, что музыка не из динамика, а что где-то неподалёку играет живая скрипка. Через дорогу, у супермаркета, он увидел хрупкую нимфу в старомодных клешёных джинсах, опутанную светлыми волосами. Покачиваясь в такт старинной английской мелодии, она плавно водила смычком по струнам. Гибкие прозрачные пальцы левой руки скользили по узкому грифу, а правая рука была украшена множеством разноцветных верёвочек, кожаных браслетов и фенечек. Дети замирали от восторга, глазели на скрипку, но мамаши дёргали их за тонкие ручонки и вели дальше. Митяй дважды проходил мимо нимфы, смешавшись с толпой, но вскоре пересилил себя и, когда девушка собирала выручку из чехла, приблизился к ней и сказал:

– Красиво! – И невнятно добавил: – Я люблю вас…

Нимфа улыбнулась.

– Вы, должно быть, несчастный человек, если так сразу любите, – пролепетала она.

Митяй услышал лишь то, что давно хотел услышать от человека. Сморгнул ненужные слёзы и ответил:

– Такое впадлу говорить, но вы – не они. От вас музыка исходит. Я одинокий человек, и у меня нет денег на колесо. Я уже месяц не касался трассы и не держался руля.

– Так вам нужны деньги? – пропела нимфа и протянула кулак с мятыми бумажками.

– Не, я вас полюбил, а теперь деньги… – в страхе отшатнулся Митяй.

– Возьми как у сестры, которая тебя пожалела, – нежно говорила она. – И когда будешь лететь по трассе – свободный как ветер, навстречу первой звезде, – помни, что ты не одинок.

– Ма, ты спишь? Ма, дай денег на опохмел… – жалобно стонал Митяй.

Он упорно боролся с мыслью о потраченных в привокзальном кабаке деньгах, подаренных нимфой, но память неумолимо жалила его в больную голову. Он не помнил, как туда попал и с кем. Помнил только, что угощал малолетнюю путану беляшами и поил её водкой.

– Ма, помираю… Ма… – не унимался Митяй. – Дай хоть полтос. Болею, ма…

Тёплый ветерок трепал выцветший тюль у окна. Назойливо чирикали воробьи. С улицы душно пахло сиренью. За перегородкой было темно и пусто. Ма не отвечала. Она умерла этой ночью, во сне. В сердце что-то заклокотало, жизнь пролетела, как сонная муха, перед глазами – и стало темно.

Доцент Лейкин в разговоре с соседом высказал предположение, что женщина, вероятно, не выдержала утомительного вращения в Колесе Сансары и слепого натиска бытия.

Вскоре Митяй связался с добродушными мошенниками, ежедневно поившими его водкой и усыплявшими без того шаткую бдительность словами жалости и уверениями в крепкой мужской дружбе. Уже через месяц Митяй вынужден был поселиться у самого заботливого из них, подарившего заветное колесо, кормившего и поившего за свой счёт, разве что не читавшего на ночь сказки. А ещё через месяц парень оказался на улице, мыкаясь по старым знакомым, которые сторонились его, как чумного, и посылали куда подальше.

Митяй согнулся, осунулся, стал нервно моргать левым глазом и питаться из мусорных куч. Память серела, узилась, меркла, и уже не было сил и желания что-либо вспоминать из той жизни. Пообвыкнув, Митяй заметил, что он не один, что город наполнен такими же, как он, бродягами, до времени скрывавшимися в потайном ярусе жизни. Здесь были и поэты, и технари, и заядлые кулинары, готовившие замысловатые блюда из того, что иные сочли негодным или излишним. В том мире вещи были упорядочены и подчинены размеренному быту людей, а в этом всё хранилось в одной пёстрой куче, которую можно не без удовольствия ворошить палкой и находить искомое. Куча одарила Митяя сенсорным телефоном, джинсами с модной дырой на коленке, футболкой с надписью freedom и много ещё чем – годным для жизни. Митяй ежедневно ходил по намеченному маршруту, нацепив чёрный рюкзак, и на судьбу не роптал. В народе говорят: человек ко всему привыкает.

Как-то осенью, слоняясь по загородным пустырям, Митяй заметил на обочине трассы молодёжную тусовку и вереницу хищно рычащих машин. Ему вдруг стало интересно, что бы это значило, и он подошёл ближе.

– Вы кто? – спросил он у парня в тёмных очках, который стоял поодаль от компании и курил.

– Стритрейсеры, – добродушно усмехнулся тот. – Интересуешься?

– Да не, я просто… – Митяй с детским любопытством разглядывал яркие автомобили и красивых молодых людей, которым было хорошо вместе.

– Прокатиться хочешь? – весело предложил стритрейсер.

Митяй с недоверием покосился на него, ища в вопросе подвох, и отступил назад.

– Ты чё такой трудный? Поедешь? Я серьёзно! – удивился парень и снял очки. В его серых глазах не было и намёка на злую шутку.

Митяй смущённо кивнул: да.

– Хэй! Да у тебя новый пилот!.. – выкрикнула из толпы стройная девица в косухе, когда они садились в машину.

– Окстись! – бросил ей гонщик и уверенно нажал на газ.

Машина взвыла и понеслась. В это же время сорвалась ещё одна тачка, за рулём которой скалился бородатый соперник.

По сторонам желтели пустые поля. Мелькали деревья, столбы, пугливые птицы… Митяй жмурил глаза и чувствовал, как бешеная скорость сладко щекочет его сердце. Он представил, что уезжает навсегда-навсегда, далеко-далеко, прочь из этого города. Туда, где нет холодных сентябрьских ночей, людей и машин, насмешек и жалости… А гонщик поглядывал на оборванца, давил на газ и хрипло подпевал голосу, кричавшему из его мощных колонок: “А ты катись, колесо, катись, колесо, катись отсюда, катись, колесо… катись отсюда, и всё…”