Текст книги "Абхазия на рубеже веков (опыт понятийного анализа)"

Топоним «Абхазия» производен от этнонима «абхазы». Как правило, название местности (территории) дает та социальная общность (этнос, народ), которая ее освоила: русские – Россия, французы – Франция, грузины – Грузия и т. д. И столь же очевидна причинно-следственная связь: абхазы – Абхазия. Даже в грузинской историографии эта связь не подвергается какому-либо сомнению. В приводимом ниже историческом экскурсе эти понятия также рассматриваются в их генетической связи.

Абхазы – это самоназвание (этноним) народа, являющегося, как известно, одним из древнейших (автохтонных) народов Юго-Западного Кавказа (Восточного Причерноморья). Территория, которую он всегда занимал и занимает ныне, носит его имя – Абхазия (страна абхазов). Каких-либо других названий (топонимов) этой территории в исторических анналах не встречается. Исторической наукой не зафиксирована и какая-либо смена этнического состава населения и, соответственно, культуры (по крайней мере, на протяжении последних трех тысячелетий).

Культура, представленная на этой территории, непрерывна во времени, локализуется в пространстве, гомогенна, достаточно самобытна и самодостаточна. Ни один другой народ, кроме абхазов, не отождествляет себя с этой культурой и не выражает себя через нее. Именно абхазы выделяют себя из окружающего мира, осознают себя отдельным народом и самоидентифицируются через эту культуру.

Ни с каким другим народом абхазы себя не смешивают, даже с близкородственными адыгами, с которыми они еще недавно составляли единый западнокавказский социокультурный мир. Единственно, с кем они могут себя отождествить, – это, пожалуй, абазины и, конечно же, зарубежная абхазская диаспора.

Здесь важно и другое: не только сами абхазы осознают себя как отдельный народ и отличают себя от других соседних народов, но и последние отличают абхазов от себя и считают их отдельным народом. Не только абхазы не мыслят себя частью какого-либо другого народа, но и ни один другой народ, в том числе и грузинский, не считает абхазов частью своей этнической общности.

Таким образом, абхазы – это отдельный народ, что находит достаточно четкое выражение как среди самих абхазов, так и соседних с ними народов. Очевидно также и то, что с точки зрения формальной логики понятия «абхазы» и «народ» находятся в отношении тождества, в котором понятие «абхазы» определяется через понятие «народ». Из этого следует, что абхазы как определенная социальная общность обладают теми существенными (необходимыми) признаками, какими характеризуется и народ.

Народ как таковой – это одна из форм социальной общности людей, представляющая собой продукт длительной естественно-исторической эволюции. Эта форма отличается от других (род, племя, соплеменность и т. д.) сложностью структуры, степенью устойчивости связей между ее элементами и более высоким уровнем организации жизни.

Народ – не просто сумма определенного количества людей на определенной единице пространства, а органическое целое, чья дееспособность поддерживать, воспроизводить и защищать свою систему социальной организации (относительную самодостаточность) создает единое смысловое (культурное, информационное и т. д.) пространство. В пределах этого пространства люди ведут совместную деятельность по единым правилам и нормам жизни.

Это означает, что каждый отдельный народ в пределах определенной (ограниченной) территории (пространства) создает свой отдельный социальный мир. Наличие территории является необходимым условием формирования такого мира. Ни одна социальная общность, тем более народ, не может сложиться без наличия у нее своей территории. Причем территория – это не просто единица пространства на поверхности планеты, отведенная тому или иному народу, а освоенная и обустроенная народом своя территория. Именно в процессе совместного освоения территории и происходит образование конкретной социальной общности, а освоенная территория становится территорией данной общности.

Завершая анализ понятий «абхазы» и «Абхазия», важно еще раз отметить: ничего другого, кроме того, что абхазы – это самоидентифицирующийся (как отдельный) народ, а Абхазия – это их (абхазов) страна (территория), эти понятия не означают. И если придерживаться научной методологии, то вряд ли возможно их толковать по-другому.

«Абхазы» и «Абхазия» – это ключевые и формообразуютцие понятия абхазской культуры. Именно через эту культуру они могут быть рационально осмыслены и адекватно интерпретированы. Попытки истолковать их через другой культурный контекст приводят к неустранимым противоречиям, что и произошло в грузинской историографии.

Выше проведенный анализ показал, что абхазы достаточно четко осознают себя отдельным народом и выделяют себя из окружающего мира. Да и соседние народы, в том числе и грузины, считают абхазов отдельным народом.

Самоидентификация возможна лишь в сопоставлении себя с другим, в антитезе «Я» – «Он» («Мы» – «Они»). Но антитеза возникает тогда, когда есть взаимоотношения. Именно во взаимоотношении с другими происходит осознание каждым себя. Другого пути самопознания, равно как и познания другого, не существует. Такова закономерность формирования как индивидуального, так и коллективного самосознания.

Происходит этот процесс посредством формирования оппозиционной схемы взаимодействия «Я» – «Он» (на индивидуальном уровне) и «Мы» – «Они» (на коллективном уровне). Каждый из взаимодействующих в этой схеме субъектов осмысливает себя через различие, т. е. «Я» («Мы») – это не «Он» (не «Они»). Иначе говоря, «Я» («Мы») есть то, чем «Он» («Они») не является. Вспомним в связи с этим древних греков, для которых «варвары» – это те, кто говорит не на древнегреческом языке; или же русских, для которых немцы – это «немые», т. е. говорящие на непонятном для русских языке.

В качестве отличительного признака могут быть использованы самые разнообразные черты, присущие тому субъекту, по отношению к которому другой субъект самоидентифицируется. При этом взаимодействующие субъекты в этой схеме постоянно меняются местами: «Я» («Мы») превращается в «Он» («Они»), а «Он» («Они») – в «Я» («Мы»). Все зависит от того, кто из взаимодействующих субъектов совершает акт самоидентификации.

Такая схема вполне применима и к абхазо-грузинскому взаимоотношению. Для абхазов «Мы» – это все те, кто относит себя по этническому признаку к абхазам и считается внутри данной этнической общности «своими». Все остальные, с точки зрения самосознания абхазов, – это не абхазы, а «Они», куда входят, в частности, и грузины.

По такой же схеме строят свое отношение к абхазам и грузины, для которых абхазы – это «Они», т. е. не грузины. При этом важно подчеркнуть: в самосознании грузин в «Мы» входят карталинцы, кахетинцы, имеретинцы, мегрелы, сваны и другие картвельские субэтнические группы, но абхазов среди них нет! Стало быть, грузины не считают абхазов частью своей этнической общности! В то же время они считают Абхазию частью Грузии?! Это значит, что в самосознании грузин Абхазия – это часть Грузии, но абхазы – не грузины?!

На эту противоречивость самосознания грузин мы обратили внимание еще в 1990 г. [16]. Обратил на нее внимание и грузинский автор Г. Нодия [17], но не стал ее раскрывать, поскольку это привело бы к разрушению им же конструировавшейся концепции. Поэтому важно объяснить, как такое противоречие в понимании феномена Абхазии сложилось в сознании грузинского общества?

Ситуацию, когда в отношении одного и того же предмета познания возникают различные, порой полярные, подходы, можно было бы рассматривать как обычное явление в научной практике, и отнюдь не сетовать на нее, если бы не вполне определенный земной смысл такой научной абстракции, какой является понятие «Абхазия». В самом деле, историческая судьба абхазского народа во многом зависит от того, как будет трактоваться это понятие и в науке, и в общественно-политической практике современного мира. Коль скоро это так, а это на самом деле так, то необходимо вернуться к двум рассмотренным выше конкурирующим концепциям относительно феномена «Абхазия».

Естественно, вызывает интерес сам факт возникновения столь полярных друг другу концепций в понимании одной и той же культурно-исторической реальности (Абхазия), которая при ее аутентичной интерпретации, казалось бы, должна исключить возможность их образования. Поэтому одними лишь традиционными методами (дескриптивным, компаративистским и др.) трудно разобраться в той путанице, которая образовалась в грузинской историографической мысли.

Однако ведущий к истине путь тернист. Важна не только, быть может, и не столько истина сама по себе, сколько ведущий к ней путь, который тоже должен быть истинным (К. Маркс).

Истина, как известно, является прерогативой науки. Предназначение науки – постижение истины, которая должна отвечать предъявляемым ей требованиям. Главными из них являются адекватность мыслимым в науке вещам и объективность. Потому содержание истины не зависит ни от воли и желания человека, ни от его субъективных пристрастий и интересов.

Однако это не значит, что истина (стало быть, и наука) полностью свободна от субъективного фактора. Науку создают определенные люди, которые живут и творят не в «башне из слоновой кости», а в конкретных условиях и обстоятельствах времени (в том числе и политических). Часто эти обстоятельства оказывают влияние на ученых мужей, особенно на тех, кто занимается социальным познанием.

Политическая власть, тем более авторитарная, всегда тяготеет к преобразованиям управляемого ею общества и общественного сознания «по образу и подобию своему». Одно из средств достижения такой цели – это наука и использование ее в угоду официальной конъюнктуре. Потому наука отвечает предъявляемым ей требованиям в той мере, в какой соблюдается статус ее независимости. Но даже соблюдение этого статуса, само по себе, не гарантирует истинности знания. Степень истинности знания во многом зависит от технологии его получения. В этой технологии имеют значение не только различные логические схемы и умопостроения, но и ценностная ориентация, культура мышления, стиль рефлексирования познающего субъекта, цель, которую он преследует, конкретные исследовательские задачи, которые он при этом решает.

Все это делает вероятным различное (субъективное) толкование одного и того же познаваемого объекта, создает для исследователей прецедент права на «свою» истину. Получается, сколько исследователей, столько и истин. Но на самом деле истина одна. И пока в исторической науке продолжается острая полемика между сторонами в борьбе за «свою» истину, пока существует псевдонаучная грузинская литература и публицистика и спрос на нее «своих», рассчитывать на успех в урегулировании грузино-абхазского конфликта трудно.

Образование двух взаимоисключающих концепций в понимании Абхазии – это своеобразное идеологическое выражение нараставшего тогда противостояния между сторонами. Именно в контексте этого противостояния можно разобраться в сути ситуации, когда для абхазской стороны, как уже отмечалось, «Абхазия – это Абхазия», а для грузинской – «Абхазия – это часть Грузии».

Теоретически можно было бы допустить такое положение, но для его обоснования необходимо, в первую очередь, развести друг от друга такие ключевые понятия, как «абхазы» и «Абхазия» и доказать, что они принадлежат различным этнокультурным мирам, не соотносимым друг с другом. Но тогда надо признать другую концепцию – «Абхазия есть часть Грузии» и доказать, что топоним «Абхазия» относится к картвельскому этнокультурному миру и через него интерпретируется.

Такое утверждение может считаться доказанным лишь в том случае, если найдется другая территория, где абхазы когда-то сформировались как этнос (народ), территория, которая является их страной и носит их имя. Коль скоро такая территория не найдена, то только та территория может считаться страной абхазов, на которой они образовались как отдельная этносоциальная общность и которая носит их имя – Абхазия.

Такой логический прием – доказательство от противного – закономерно возвращает нас к первой в списке, и единственной, как и должно быть, истине – «Абхазия есть Абхазия, и она не является частью Грузии».

Преследуемая грузинской историографией задача не разрешима еще и потому, что этноним «абхазы» и топоним «Абхазия», как выше отмечалось, неразрывны: последний вытекает из первого и может быть исходя из него же истолкован. Это значит, что топоним «Абхазия» может быть адекватно объяснен лишь в собственном (абхазском) культурном контексте.

Выше уже отмечалось, что во второй половине XIX в., в связи с изменившейся геополитической ситуацией в регионе, в грузинском обществе возникла потребность в очередной актуализации тезиса «Абхазия – часть Грузии». С тех пор такое понимание статуса Абхазии стало доминантной идеологемой самосознания грузин и широко культивируется в грузинском обществе. В обосновании этой идеологемы особая миссия была возложена на грузинскую историографию. Благо, такая практика у нее была еще в былые, особенно советские, времена, когда задачи наук, особенно социальных, определялись правящими политическими верхами.

Однако не все обстояло так однозначно. В кругу грузинских историков не было единомыслия. Подробно освещая тесную связь культурно-исторической жизни Абхазии и Грузии, многие классики грузинской исторической мысли (И. Джавахишвили, Г. Меликишвили, О. Джапаридзе и др.) избегали крайних выводов. Но их точка зрения постепенно затерялась в массе идеологически выдержанной литературы, в которой общественности предлагалось рассматривать Абхазию не иначе как часть Грузии. Более того, обоснование этой политизированной мифологемы стало своеобразной парадигмой в трансформации грузинской историографической мысли вообще.

В унисон с такой трансформацией была выдвинута в середине прошлого столетия известная версия П. Ингороква о том, что абхазы – это одно из средневековых картвельских племен (субэтносов), которое в условиях якобы происходивших в XVII–XVIII вв. миграционных процессов смешалось с северокавказскими (адыгскими) племенами и утратило свою первоначальную (картвельскую) этнокультурную идентичность.

Замысел построения такой версии вполне соответствовал задаче, которая при этом решалась. Однако обосновать эту версию ученому так и не удалось из-за отсутствия фактических данных. Необходимо было раскрыть причину, характер и последствия миграционных процессов в регионе и объяснить, каким образом северокавказским (адыгским) племенам удалось ассимилировать часть грузинского народа.

Неопровержимым доказательством несостоятельности выдвинутой версии является, прежде всего, язык – наиболее надежный источник исторической информации. Могут лгать и заблуждаться люди, в том числе и историки, но язык – не может. Как известно, любой язык адекватно отражает своеобразие той природной среды, в которой он формировался и развивался. Абхазский язык в этом плане не является исключением. Он достаточно четко фиксирует своеобразие флоры и фауны Абхазии. Если бы было иначе и абхазский язык формировался бы в условиях другой среды, то в нем должны были сохраниться ее «следы».

Кроме того, нелепо думать, что абхазский язык формировался в XVII–XVIII вв. Среди специалистов-лингвистов давно сложилось единодушие относительно того, что абхазский язык возник намного раньше и является одним из древнейших языков Кавказа.

Более того, абхазский язык дает достаточно точное указание на многие явления природы, связанные с территорией обитания абхазов. Например, «восход солнца» на абхазском языке – «амра гылеит» (букв, «солнце встало»). Но при этом само явление в языке часто является калькой выражения «восход солнца из-за гор» («амра ашьха иаавҵыҵит»). Точно так же описывается и появление света: «ашьхарахь иаацәыҵлашеит» (букв.: «из-за гор посветлело, рассвело»). Других выражений, дающих описание этого явления, в языке нет.

В то же время для описания захода солнца в абхазском языке имеется всего два выражения: «амра ҭашәеит» и «амра ӡаалеит». Причем «амра ҭашәеит» означает букв, «солнце упало в какую-то глубокую яму», а «амра ӡаалеит» – «солнце погрузилось (опустилось) в воду». Чтобы зафиксировать в абхазском языке восход и заход солнца именно таким образом, человек, наблюдавший за этими явлениями, должен был занимать соответствующую среду обитания, определенную «систему отсчета» (А. Эйнштейн), т. е. находиться на территории Абхазии. Только на этой территории человек мог именно так воспринимать и выражать словами эти явления. Кстати, не менее лаконично характеризуется в языке и рельеф занимаемой территории: «геи шьхеи» (букв, «берег и горы»). Близость морского берега и гор отмечается и в мифе об Абрыскиле: когда великан ложился отдыхать на лоне природы, то горы служили ему подушкой, а волны морского прибоя омывали его ноги.

Абхазский язык изобилует такими фактами, но их анализ не входит в нашу задачу. Между тем даже приведенные факты дают достаточное основание утверждать, что абхазский язык формировался именно на абхазской территории.

В силу очевидной несостоятельности версия П. Ингороква не получила поддержки в академических кругах даже в самой Грузии. Но потребность в такой версии сохранилась, особенно в ангажированных слоях грузинского общества. Потому она продолжает широко муссироваться в общественном сознании и в наше время. С точки зрения решаемой Грузией в Абхазии политической задачи, версия П. Ингороква весьма привлекательна и заманчива. Если ученому удалось бы доказать, что абхазы на самом деле являются одним из племен (субэтносов) картвельской этнической общности, то это было бы решающим аргументом в обосновании мифологемы «Абхазия есть часть Грузии».

В связи с этим вспоминается случай, очевидцем которого автору этих строк довелось быть. В начале 90-х годов прошлого столетия в Абхазии, в поселке Гулрипш, проходила очередная массовая грузинская манифестация. Выступая на ней, профессор из Тбилиси Акакий Бакрадзе обратился к собравшимся (в основном этническим мегрелам и сванам) с неожиданным для них откровением: «…это вы (мегрелы и сваны. – Авт.) и есть абхазы!»

После манифестации ее участники расходились, недоумевая: это каким же образом они – мегрелы и сваны, всегда выражавшие самосознание (свою этническую идентичность) через самоназвания (этнонимы) – «мегрелы», «сваны» и «грузины» – вдруг оказались абхазами?! Впрочем, таких публичных откровений профессор больше себе не позволял. Видимо, «домашний» анализ показал, что подобные откровения могут обернуться для Грузии еще большей бедой. Ведь осознание мегрелами и сванами себя через этноним «абхазы» могло реанимировать по существу уже утраченное ими субэтническое самосознание, что могло стать серьезной помехой на пути этнической консолидации (культурной гомогенизации) самого грузинского общества!

Несостоятельность тезиса «Абхазия – часть Грузии» хорошо иллюстрируется также в контексте военных событий, разыгравшихся на Кавказе в XIX в. Грузия, как известно, поддерживала тогда военную экспансию царизма, а Абхазия выступила против этой экспансии. По существу, Абхазия и Грузия в кавказской войне оказались противниками. Но как это могло произойти, если Абхазия якобы была частью Грузии? В грузино-абхазской полемике нет ответа на этот вопрос. Более того, он (вопрос) так вообще не ставится.

Или же другой исторический факт: если Абхазия была частью Грузии, то почему после присоединения Грузии к России в 1801 г. российскому императору Александру I понадобилось принятие Манифеста от 1810 г. о присоединении Абхазии к России? Грузинские авторы старательно избегают ставить такие вопросы.

Поскольку выдвинутая П. Ингороква версия не достигла той цели, которая преследовалась, грузинской исторической науке пришлось заняться разработкой новой версии. Вскоре такая версия была создана. Суть ее сводилась к идее о двуаборигенности абхазов и грузин в Абхазии.

Сама по себе такая идея не может считаться научной и не обсуждается в академических кругах в силу ее недоказуемости ни логикой, ни фактами. Однако это не помешало грузинским историкам на протяжении не одного десятилетия развивать эту мысль. Судя по всему, для грузинской историографии сегодня нет более важной задачи, чем обоснование этой версии. Хотя, если вспомнить, и в советское время любая иная точка зрения, не соответствующая идее двуаборигенности, встречалась в штыки и оценивалась как «антинаучная», «антигрузинская», «антисоветская», «националистическая», мешающая «абхазо-грузинской дружбе» и т. д. и т. и., а авторов таких точек зрения подвергали научному и политическому остракизму.

Если попытаться мысленно охватить всю огромную грузинскую историографию по данному вопросу и подвергнуть ее логико-методологическому анализу, то нетрудно заметить, что она построена на базе одного аргумента – на территории Абхазии встречаются отдельные памятники грузинской культуры. Имеются в виду, в частности, отдельные надписи на грузинском языке, которые на самом деле обнаружены в Абхазии. Но может ли это служить аргументом для отстаивания тезиса: «Абхазия – часть Грузии»?

Для обоснования идеи двуаборигенности грузинскими авторами используются также памятники археологии, архитектуры и др., хотя их этническое истолкование в полиэтничном пространстве Кавказа, как известно, весьма рискованно. К тому же в Абхазии имеются надписи не только на грузинском, но и на других языках, скажем, на древнегреческом, латинском, причем сделаны они гораздо раньше, чем грузинские. Но дает ли это основание утверждать, что Абхазия является частью Греции, Италии и т. д.?

Вместе с тем отдельные памятники грузинской письменности встречаются, кроме Абазии, далеко за пределами собственно Грузии, в той же Греции, на Северном Кавказе и в других местах. Если следовать логике современных грузинских авторов, то не только Абхазию, но и Грецию, Северный Кавказ также следует считать частями Грузии! Разве в самой Грузии не встречаются памятники иных культур, скажем, той же абхазской культуры, о чем свидетельствует, в частности, топонимика Западной Грузии (Колхидская низменность)?

Приводимые грузинской стороной факты свидетельствуют лишь в пользу имевших здесь место межкультурных контактов, в том числе Абхазии и Грузии, но не в пользу отстаиваемой грузинскими историками версии о двуаборигенности. Других же фактов в их распоряжении нет. И вообще следует заметить, что грузинская истор иогр афия по Абхазии испытывает острый дефицит репрезентативных источников. Именно этот пробел призвана была восполнить политика искусственного «огрузинивания» абхазской культуры (языка, письменности, образования, топонимики, науки и др.), политика, которая столь настойчиво проводилась в Абхазии в прошлом веке.

Единственное, что осталось в арсенале грузинских авторов, – это субъективистское толкование фактов культурно-исторической реальности. Но таким путем научные проблемы не решаются. В лучшем случае можно создать лишь видимость решения проблем, что и продемонстрировал и грузинские авторы в аргументации отстаиваемой ими версии.