Текст книги "Ночь Сварога. Княжич"

20 октября 945 г.

– Ты не прав, отец! – я перечил отцу, и от этого было не по себе. – Она же не виновата, что родилась не в княжих хоромах, а в роду огнищан. Я люблю ее и хочу не только перед Богами, но и людьми назвать ее своей женой.

– Да пойми же, Добрыня, не может огнищанка стать княгиней. Я бы, может, и рад сватов к Микуле хоть завтра послать. Но не могу! Огнищанин может стать только холопом! Но никак не князем! Так заведено! Дедами нашими! Родом самим. Не может Перун Даждьбогом стать! Перун молнии мечет. Землю влагой поливает! А Даждьбоже Солнышком обогревает! Что будет, если они местами поменяются? Сожжет землю Перун. Не сможет совладать со своим бурным норовом. Со своей кровью неугомонной! Потому Перун Сварогом к молнии приставлен, а Даждьбог к теплу ласковому. Огнищанин должен хлеб растить, а князь должен землей править.

– Но я люблю ее! – я злился оттого, что он не хотел меня понять.

– Так и люби! Кто тебе запрещает? Только княгиней Древлянской ей все равно не быть! – сказал Мал, как отрезал.

– Тогда… тогда и я грядущим князем быть не хочу! – вынул я дедов меч из ножен и перед ним на стол положил.

– Ну, – развел руками отец, – это не от тебя зависит. Угодно было Роду, чтоб ты в Яви возникнул. Что княжич ты, не холоп, не огнищанин, не болярин даже. Так вот и тащи свою ношу. А как Доля с Недолей твою жизнь совьют, так и будет.

– Но сам-то ты с матерью в любви жил.

– В любви, – вздохнул отец и осторожно погладил старинный клинок. – Да ведь любовь-то к нам не сразу пришла…

– Как это? – удивился я.

– А вот так, – он встал, прошелся по горнице, словно решаясь на что-то, а потом подошел ко мне. – Вырос ты, Добрыня, значит, поймешь, – немного помолчал и сказал:

– Я и не знал, что отец мой, а твой дед, с Вацлавом Чешским столковались. И о Беляне даже не слыхивал. В ту пору другая у меня любовь была. Думал, что весь свет в ней одной, в Хране моей, сошелся. Как и ты, томился по ночам. Все о ней мечтал. Любились мы жарко. Да только незадача – рыбацкая она дочь, а я сын княжеский. Считай, как с тобой, все вышло. Я только послушничество окончил, да посвящение получил, а отец мне в этот же день и сообщил, что к нам дочь Вацлава едет. В жены ко мне. Бунт я поднял. А старый Нискиня, не долго думая, меня в поруб186186
  Поруб – подвал. Погреб.


[Закрыть] посадил. Так и держал там до самой свадьбы. Так что Беляну я только на свадебном пиру увидел. Махонькая. Ей бы в куклы играть. А она мне женой стала. В первую нашу ночь даже не было у нас ничего. Да и как быть-то могло? Дождался я, когда Беляна заснет, из Детинца рванул. К любимой своей. Но отец меня перестрял. Отделал он меня знатно. Тяжела была рука у твоего деда. Избил и обратно к жене отправил. Злился я на него. Ох, как злился. Смерти ему желал. А на Беляну даже смотреть не хотел. Все случая ждал, чтобы с Храней моей повидаться. И дождался. Не доглядели за мной отцовы присмотрщики. Сорвался я, как рыба с крючка. На коня, и в рыбачью весь. Подлетел к ограде, а меня рыбачки дубьем встретили.

– Поворачивай, – говорят, – княжич, спеши к княжне своей. А нас не тревожь боле. Храня уже седмицу не девка, а мужнина жена. За Разбея ее родители отдали. Любит он ее. Сильно любит. И ты в эту любовь не лезь.

А я им:

– Повидаться бы нам. Проститься.

– Отчего ж, – сам Разбей голос подал. – Проститься можно.

Вышла она за околицу. На голове вместо косы плат повязан187187
  Коса и платок – символы девичьей невинности и женской верности. Незамужние носили косу, а замужние повязывали голову платком, а косу делили на две и обвивали вокруг головы.


[Закрыть]. Плачет Храня, и я слез не прячу, а Разбей в сторонке стоит. Нам не мешает.

А Храня слезы вытерла и сказала серьезно:

– Уходи, Мал. Не люблю я тебя. И не любила никогда. Уходи.

Повернулась и к мужу пошла. Даже не оглянулась ни разу.

Ох, и разозлился я тогда. Попадись кто под руку – удавил бы голыми руками. Сел на коня и в Коростень вернулся. И только потом я уразумел, что Храня словами своими меня от меня же спасала, – отец прервал свой рассказ на мгновение, отхлебнул из чары сбитня и еще раз взглянул на дедов меч. – А с матерью твоей, – посмотрел он на меня внимательно, – у нас вначале не слишком гладко было. Я же ее и за бабу не считал. Девчонка. Долго мы жили, как брат с сестренкой. Тихая она была. Кроткая. Себя не навязывала, но и меня далеко не отпускала. Я и не заметил, как стала она частью жизни моей. Лучшей частью. А когда отец к пращурам ушел, она уж тобой тяжелая ходила, а я на себя землю Древлянскую взвалил, вот тогда я понял, что любовь моя к ней ярче солнышка весеннего. Крепче корста. Жарче пламени. А Храня родами умерла. Ни ее Белорев спасти не смог, ни ребеночка. А Разбей ушел…

– Видел я его, – сказал я. – Когда викинги меня в полон брали. Я же рассказывал. Андреем его теперь зовут. Христу он требы свои приносит.

– Помню, – кивнул отец. – Хороший он человек. А в какого Бога верит – это его дело. Вот, – вздохнул он, – и Беляны моей больше нет. Время все по своим местам расставляет. Так что ты не спеши. Вгорячах можно много дров наломать, да только обратно в бревно их потом не соберешь. И, решения принимая, прежде думай, какую пользу и какой вред это земле Древлянской принесет…

Ничего я на это не ответил. Встал и вышел из горницы. Но меч дедов так у отца и оставил…

После разговора с отцом я боялся на подворье микулино нос свой показывать. Совестно перед ними было. Не знал я, как Любаве в глаза посмотрю? Как объясню, что злая Недоля нашей любви выпала? Чем позор свой смыть сумею? Отчего же так несправедливо Род этот Мир устроил, если два человека не могут быть вместе, коли один в Детинце родился, а другой – на подворье огнищанском?

Только тянуло меня к ней. Спать она мне по ночам не давала. Являлась в думах, желанная…

Разрывали меня на части стыд и хотение…

Все же не выдержал…

1 ноября 945 г.

На конюшне я был. У Гнедка денник чистил. Смотрю – застоялся конь. На волю просится. Глядит на меня жалостливо. Храпом в плечо тычет. Давай, мол, хозяин, выводи на порошу. И так мне коня жалко стало. Обнял его за шею лебяжью. В гриву лицом ткнулся.

– Только ты меня понимаешь, – шепнул.

А он ухом повел, глаз свой карий на меня скосил и вдруг вздохнул тягостно. С ноги на ногу переступил.

– Сейчас, – я ему.

Узду на коня накинул. Сбрую на него приладил. Подпругу подтянул.

– Ну, – говорю, – пошли, что ли?

Вывел его из конюшни. А снег вокруг чистый. Всю ночь падали с небушка крупные хлопья. Прикрыли всю стыдобу и чернь, что осень после себя оставляет. А морозец хрустит под копытами. Пар от нас с Гнедком исходит. Я уж собрался в седло сесть, да рысью коня прогулять, но задержался.

Смотрю, а перед Шатрищами Младшая дружина учение от Путяты и Зелени принимают. На две лодьи боляре ратников разбили. Под свое начало взяли.

Путята своих на борьбу натаскивает. Показывает, как супротив ножа с голыми руками поединок вести. Смеются ратники. В снегу молодом барахтаются. На пары разбились. Катаются друг вокруг друга. На заломы ловят.

А вокруг Зелени мечи звенят. Охоч болярин до таких игрищ. Порой, кажется, что он с мечом в обнимку спит.

Увидал меня. Рукой помахал.

– Княжич, – кричит. – Иди к нам!

– Конь у меня, – кивнул на Гнедка. – Да и меча с собой нет, – вспомнил я, что висит меч на стене в отцовой горне.

Так и не забрал я его тогда, а потом недосуг как-то было. Да и отец опять уехал куда-то.

– Это дело поправимое, – Зеленя на своих обернулся. – Красун, отдохни пока, все одно в твоих ручонках что меч, что оглобля, – и засмеялись ратники.

– Что я, – возмутился мой старый дружок, – виноват, что ли, что я большой, а мечи все такие маленькие?

Вырос за последние годы Красун. Даже не верится, что когда-то мы с ним в послухах ходили.

А Зеленя меч у него взял и мне протягивает:

– Вот. Возьми.

Я меч принял. На руке взвесил. Нет, не по мне. Дедов – тот тяжеловат. Этот легок больно. Не нашел я еще клинка по руке.

– Спор-то наш давний помнишь? – спросил болярин.

– Что за спор? – это Путята своих остановил, к нам подошли.

– Да вот, – я ему, – как-то мы с Зеленей клинки в поединке свели, по отцовой подначке, да прервали нас. До конца так и не решили, кто с мечом ловчее управляется. Сколько лет уж с того дня минуло?

– Лета три, наверное, – ответил болярин. – Что, Добрыня, может, докончим?

– Старые долги отдавать нужно, – Красун свое слово вставил. – Я-то тебя, помнишь, как на закорках цельный день возил?

– Это еще за что? – Зеленя на своего ратника взглянул.

– Да, – махнул тот ручищей, – дело прошлое…

– Ну, так что, Добрыня? – Путята улыбнулся.

От улыбки этой человеку постороннему жутко бы стало. Уж больно страшен шрам на щеке у болярина. Оттого улыбка у него волчьим оскалом виделась.

– А что? – пожал я плечами. – Красун, коня придержи.

– Ярун, Смирной! – позвал Путята побратимов. – Давайте лодьи в корогод ставьте…

Сошлись мы.

Стукнулись.

Он меня на крепь проверил. Обмануть хотел. Сделал вид, что вправо пойдет, а сам влево скользнул. Однако же я его обман разгадал. В сторону шагнул. Он и провалился. Думал плечом мне в грудь ткнуться, а груди-то и нет. И меня нет. Ушел я и в отмашку клинок пустил.

Только и он не лыком шитый. Принимать мой удар не стал. Вниз нырнул. По снежку-то мягко кутыряться. Я не ожидал такой прыти. Оскользнулся. Едва на ногах удержаться смог.

А ратники вокруг свои споры завели. Одни на меня об заклад бьются, другие на Зеленю. За болярина больше кричат. Оно и понятно. Он же с ними и день, и ночь вместе. Был бы я в дружине, сам бы за него переживал…

А Зеленя между тем снова на меня пошел. Скользнул его клинок по моему. И замер вдруг. Откатился от меня болярин. Остановился.

– Ты чего это, Добрыня? – удивленно на меня смотрит. – Не дерешься, а скучаешь. Или огнищанка твоя на руке повисла?

Зря он так…

Совсем зря…

Во мне точно жила какая-то лопнула. Та, что боль и обиду на этот несправедливый Мир удерживала. Гнев мой наружу вырвался, разум замутил. Будто исчезло все вокруг. Только Любава перед глазами.

– Что ж ты? – говорит. – Своего добился и спрятался? Разве пристало так мужику поступать? Чем же ты лучше того варяга? – а у самой грусть в глазах…

Тут чую, кто-то меня за плечи тянет…

Кто-то руки крутит…

Кричит что-то в ухо самое, а я понять не могу, чего от меня хотят…

– Добрыня! – разобрал я имя.

Кто такой этот Добрыня? О, Даждьбоже! Это же я сам!

– Добрыня! Остановись! Добрыня! – Путята кричит.

– А? Что? – не понимаю я, куда же Любава пропала.

– Остановись!

И тут я вспомнил, что ее здесь и не было. Мы же с Зеленей вроде старый спор решали? А где же он?

Вот он.

Подо мною.

Хрипит.

От того, что пальцы мои на его горле сжимаются…

Как же это?

Я же его чуть не удавил…

А мечи наши ненужные в снегу валяются…

Притихли ратники молодые. Растерялись. Только Путята мне тихонько так:

– Добрыня… ты пальцы-то разожми. Разожми пальцы-то…

– Да, – говорю я так же тихо. – Сейчас, – а пальцы меня не слушаются.

Затекли. Словно морозом их прихватило. Но справился с собой. Разжал.

– Что ж я наделал-то? – говорю. – Ты уж прости меня, болярин.

– Даждьбоже простит. А я тебя не виню, – Зеленя мне в ответ шепотом. – Ты только слезь с меня. Отдышаться дай.

– Ой, – спохватился я.

И в снег сел.

– Ты чего, княжич? – на меня Путята строго. – Совсем сбрендил?

– Тише, – я ему. – Потом все. Потом. Мне сейчас ехать надо, – и на ноги поднялся.

– Да куда тебе ехать?

– Тише, – говорю, а сам Гнедка своего высматриваю.

Вот он конь. Красун его под уздцы держит.

Стряхнул я с себя снег. Земной поклон ратникам отвесил.

– Простите, коли что не так, – вскочил на коня, рванул поводья.

Будь что будет! Неси, Гнедко…

И Микула, и Берисава были дома.

Микула сеть новую вязал, Берисава с травами своими колдовала. А Любава…

Любава пряла. Веретено в ее пальчиках так и плясало…

Поклонился я им до земли, да все и выложил.

Упал на колени. Голову склонил. Пусть казнят меня, как им вздумается.

Я думал, что Микула убьет меня. Что Берисава глаза выдерет. Что Любава проклянет. Видеть больше не захочет. Ошибся.

Берисава только всплакнула тихонько. А Микула меня с колен поднял, к груди прижал.

– Мы знали, – говорит, – что сватов не будет. Только сердцу разве прикажешь? Перед нами с матерью и перед Богами светлыми вы муж и жена. А что там люди скажут, то нам без надобности. А что приехал, да все рассказал, так то правильно.

– А ты, Любава, что скажешь?

– А что сказать-то, Добрынюшка? Иди руки мой. Мы сейчас за стол садиться будем…

Так и справили мы нашу свадьбу. Вчетвером. Без курника и петуха188188
  «…без курника и петуха…» – Свадебный обряд у славян был довольно сложной процедурой. Одной из составляющей обряда был момент отдаривания, когда теща посылала жениху пирог с курятиной (курник), а жених отдаривался живым петухом.


[Закрыть]…

– Присушила ты меня, что ли? – шепнул я жене ночью.

– Мы ведьмы такие, – прошептала она в ответ. – Нам на зубок не попадайся.

Жарко было в натопленной светелке. Жарко нам было той лунной ночью…

А вено189189
  Вено – выкуп за невесту.


[Закрыть] я Микуле сполна отдал. Столько дров наутро наколол, что Берисава только руками всплеснула…

Так и жил я всю эту зиму то в Коростене, то в Микулином доме. Отец меня не спрашивал, где это я пропадаю. И так ясно было. Не запрещал, оно и ладно…

12 апреля 946 г.

У подножия Высокого Святища, на берегу вспухшей от весеннего паводка реки, трое княжеских холопов конопатили ладью. Смолили на совесть. Старались.

Я подивился даже. Не рано ли? Лед только сошел. Снег еще не везде стаял. Куда это отец опять собрался?

Он, почитай, всю зиму в разъездах провел. В самом Нове-городе был. Привет мне от Эйнара, сына Торгейра, привозил…

Привет добрым мечом обернулся. Легким, звонким, отлично уравновешенным. Мне показалось, что рукоять сама мне в ладонь прыгнула. И понял я, что нашел. Нашел, наконец, меч по руке.

А меч, точно почуял, с радостью завертелся вокруг меня. Закружил серебристой вьюгой. Запорхал легкой бабочкой…

– Про Орма он ничего не рассказывал? – спросил я отца, наигравшись вволю.

– Нет, – покачал головой отец. – Да и некогда нам было разговаривать. Гостинец забрали, и домой.

– А что за гостинец? – спросил я тогда.

– Наступит такой день, когда все узнаешь, – ответил отец.

А когда он в Детинце сидел, к нему тоже люди разные приезжали. Путята их сразу к отцу отводил. Долго они в его опочивальне беседы разные вели.

Только мне не до бесед этих было. Не до гостей странных. Я, считай, всю зиму провел в дороге между Коростенем и подворьем Микулиным.

– Что это вы не ко времени ладью смолите? – спросил я у холопов.

– Так ведь князь велел, – ответил один из них.

– Тебя он искал больно, – сказал второй, продолжая натирать борта мешаниной из топленой сосновой смолы, воска и сажи. – В Детинец в обед человек приехал. Князь сразу тебя найти велел. Так где ж тебя искать-то? – он ухмыльнулся было, но я так взглянул на него, что он сразу осекся. – А что? Баня-то сегодня будет? – оглянулся он на холопов.

– Домовит обещался, – подкидывая поленья в костер, сказал третий. – Княжич, ты напомни ему, а то мы тут как поросята изгваздались.

– Напомню, – кивнул я и поспешил в город.

Напомнив ключнику про баню, я поднялся в горницу. Вместе с отцом здесь были Гостомысл, Путята и смутно знакомый мне человек.

Сразу бросились в глаза его большой нос и курчавая седая голова. Был он как-то здесь уже. Из-за носа я его и запомнил.

– Проходи, сынко, – махнул рукой отец. – Добрую весть нам Соломон из Киева привез, – кивнул он на носатого. – Помнишь, ты меня про гостинцы расспрашивал? Пригодятся теперь гостинцы. Жениться я задумал, сынко.

– Жениться? – сказать, что я удивился, значит не сказать ничего.

– Да, – подтвердил отец. – Хочу Ольгу Киевскую в жены взять.

– Зачем?

– Не оставлять же Русь без присмотра, – улыбнулся он хитро. – Хольг русскую землю собрал. Игорь удержать сумел. А у Ольги руки слабые. Выпустить может. А я хочу, чтоб ты, сынко, не просто князем Древлянским стал, а всех земель русских господином. Каково?

– Батюшка, а пупок не развяжется?

– Типун тебе на язык!

– А если серьезно, захотят ли поляне, кривичи да словены, чтобы ими древлянин правил?

– Варяги правят, и то ничего, – сказал Соломон.

– А варяги всем хуже змеи шипящей, – Путята ударил кулаком по столу.

– Ольга теперь вдовою стала, – повернулся ко мне Гостомысл. – По Прави к ней любой сватов заслать может. Не самой же ей хозяйство вести. Только что-то не спешат сваты. Тяжко ей одной. Вот Соломон нам и подсказал, что можно князю ее в жены взять. Род Нискиничей подревней Хрерикова будет, и познатней. Так что можно сказать, ей же спокойней за мужниной спиной станет.

– А то она всю зиму из терема своего не выходит, – добавил Соломон. – На полудне печенеги житья не дают. Путь на Царьград перерезали. На закате земля Уличская в дани отказала. На восходе Вятичи под Булгар запросились. Свенельд едва успевает по Руси с войском бегать. А в самом Киеве с осени не спокойно. Киевляне варяжскую дружину в граде заперли. Днем еще порядок есть, а по ночам варягам со Старокиевской горы спускаться боязно. Да тут еще Святослав, каган Киевский, прихворнул. Ему по званию Правь по земле своей наводить, а он по ночам в постель мочится. Ольге то ли Русь блюсти, то ли пеленки стирать. А посадские ждут, не дождутся, когда к ним свой князь придет. Ведь все вы, хоть и разным Богам молитесь, языка одного.

– А вашему брату что за корысть? – спросил Путята, глядя Соломону прямо в глаза.

– Корысть нам небольшая. Коли князь Древлянский в приданое себе Русь возьмет, Саркел без пользы не останется. Хазарские купцы сильно жалуются. Больно высокую виру на них каган Киевский наложил. Нам бы виру эту уменьшить, а лучше вовсе отменить. Да печенегов утихомирить, чтоб путь на Царьград свободным стал. Вот и вся корысть. Каганат даже готов то серебро, что вам на оружие давал, обратно не требовать. Простится долг, как только князь Древлянский, и всея Руси, с Саркелом договор заключит.

– Что скажешь, сынко?

Я растерялся от этого вопроса.

– Ты же сам меня учил, что князю надобно не столько о себе, сколько о людях и землях своих заботиться. Если Древлянской земле оттого, что в нее княгиней Ольга придет, лучше будет, тогда тут и думать нечего. Я готов Святослава младшим братом признать. Да и Малуша, я думаю обрадуется. Будет ей с кем в бирюльки190190
  Бирюльки – жмурки.


[Закрыть] играть.

– Ответ, достойный наследника, – улыбнулся Соломон. – Это правда, княжич, что ты в Ледяной земле людей от болезни спас?

– Кто сказал?

– Эйнар рассказывал.

– Правда, – смутился я.

– Ты не прибедняйся. Я не праздно спрашиваю. Я же лекарь.

– Это как Белорев? – спросил Путята.

– Ваш Белорев хороший лекарь, – закивал Соломон. – Мы с ним только иногда спорим. Вот чем бы ты, княжич, стал доветренную лихоманку191191
  Доветренная лихоманка – диарея.


[Закрыть] пользовать? Я говорю, что истертая в пыль и разведенная в гретой воде дубовая кора лучше помогает, а Белорев уперся. Говорит, сушеная черемуха.

– Я же у него учился. Думаю, что черемуха лучше. Только я видел, как Берисава сушеной шкуркой от куриных пупков здорово одному бортнику помогла.

– Это как? – Соломон придвинулся ближе.

– Так. Когда пупок куриный разрезаешь, да говнецо выкидываешь, там внутри шкурочка желтая остается. Ее снять нужно. Высушить. А потом грызть, да водой запивать. Горькая она, правда, страсть. Но помогает здорово.

– Интересно. А Берисава? Это кто?

Я замялся.

– Ведьма тут у нас недалеко живет, – сказал отец. – Добрыня, – посмотрел он на меня, – к ней в послушники пошел. Каждую неделю192192
  Неделя – последний день седмицы, когда всем нужно было отдыхать и ничего не делать. После принятия христианства этот день стали называть воскресеньем. А словом «неделя» стали называть седмицу. Хотя еще очень долго оба названия использовали в обиходе.


[Закрыть] к ней ездит.

– А меня к ней отвезешь? – спросил Соломон.

– Отвезет, – за меня ответил отец. – Я думаю, что у вас еще будет время о травах и зельях поговорить. Сейчас о другом подумать надо. Добрыня, собирайся. Как ладью досмолят, ты в Киев отправишься. С тобой Путята и Гостомысл. Побора возьмешь. Вы рекой, а Соломон конным путем отправится. Встречу вам приготовит. Если даст Даждьбоже, невесту мне сосватайте. Вот тогда заживем…

И теперь вот порой думается, а что было бы, если бы все по отцову замыслу повернулось? Спрашиваю себя, а ответа найти не могу. Ведь Доля с Недолей на свой лад судьбы переплетают. И не важно им, что там люди замышляют, о чем мечтают, на что надеются… Крутится веретено. Вьется судьба. Нитка белая с ниткой черною перевиваются…

Глава восьмая
Договор

26 апреля 946 г.

– Вон, смотри, – Гостомысл показал рукой, – Кажется, добрались мы, слава тебе, Даждьбоже.

И верно. Впереди, на крутом склоне правого берега, на высокой горе, возник Киев-град.

– А город-то больше стал, – сказал Побор. – Я когда здесь последний раз был, он гораздо меньшим показался. Видишь, даже посады частоколом обнесли. Умно.

– Не больше Нова-города, – сказал я.

– Ты еще Царьград вспомни! – почему-то обиделся Побор.

– В Царьграде не бывал, – вздохнул я.

– Ничего. Еще побываешь, – примирительно сказал болярин.

Без малого две седмицы мы до Киева добирались. И впрямь повод был добрым словом Даждьбога вспомнить.

По Ужу быстро спустились. Да только, где Уж в Славуту193193
  Славута – Днепр. Древлянский посадник в ятвигском уделе, убитый варягами, носил имя в честь реки.


[Закрыть] впадает, ледяной затор случился. Пришлось пять дней на месте сидеть. Ждать, когда лед пройдет. Поохотились мы тогда славно. Утки в весенний перелет как раз в этих местах дневку делают.

А потом, когда в первый раз к полянскому берегу пристали, ватага на нас навалилась. Я вначале решил, что это разбойнички добром поживиться хотят. Ладья-то у нас купеческая. Пойди, докажи людям, что вместо купцов в той ладье дружинники. Они, не разобравшись, и поперли.

Мы как раз поснедать собрались. Смирной нас все на утятину печеную подбивал. Уж больно красиво он рассказывал, как нужно утку в глине запекать. Какая она становится мягкая, да вкусная.

Ну, мы и подбились. На берег высадились. Костры подпалили. Уток настрелянных глиной обмазывали. Да в огонь. Сидим. Ждем, когда глина обожжется…

Тут гости непрошеные и нагрянули. И ватага не маленькая – человек тридцать. С кручи, орешником заросшей, выкатились. И, не долго думая, на нас набросились.

А нам они в радость показались. Засиделись мы, по рекам сплавляясь. Вот и поразмяться случай представился.

Побор сразу двоих, словно дичину пернатую, стрелами влет снял. Я и не заметил, когда он лук свой расчехлить успел. А потом Смирной с Яруном на себя первый удар приняли.

Ярун от меча вражьего увернулся. Вражина мимо него пролетел, да только успел его ратник за рукав зипуна зацепить. У разбойничка ноги от земли оторвались. По дуге полетели. Он, наверное, не понял, почему вдруг обратно, откуда прибежал, вернулся. Грохнулся оземь, да еще троих своих увалил.

А Смирной одного веслом перепоясал. Но плохой из весла кушак получается. Не гнется же оно. Вот и пришлось лихому человеку самому вокруг весла обернуться.

– Добрыня, ты чего мешкаешь? – Путята уж меч свой из ножен вынул.

– Да не мешкаю я… – подарок Эйнара послушно лег рукоятью в ладонь…

Путята одного опрокинул, второго плечом пихнул, чтобы мне сподручней было, а под третьего подсел да в пах ему мечом ткнул. Заревел вражина, только мне уже не до его рева было. Пора настала и мне к делу приступать.

Как раз разбойник, болярином пихнутый, супротив меня оказался. Я руку с мечом ему навстречу выкинул и понял, что не так уж просты лихие налетчики, как казаться желали.

Продрал мой клинок сукно, собачим мехом подбитое, да железом по железу скрежетнул. Под рваным зипунишкой у супротивника кольчуга оказалась. Да и сам он был не пальцем деланный. И в руках у него не дубье, а меч справный. Провернулся он на пятке. Я едва успел свой клинок из сукна выпростать, а не то бы с пустыми руками перед ним остался. Вырвал бы он у меня меч, и поминай, как звали. И тут услышал, как его меч со свистом воздух рассекает. Это он поворот закончил и на встречу с моей шеей свой клинок пустил.

Успел я на спину упасть. А не то – прощай, буйна головушка. Перекатился через плечо. Вставать начал. Краем глаза заметил, как летит на меня вражина.

– Железами пузо прикрыл? – прорычал я. – А как тебе такой поворотец? – бочонком я ему под ноги подкатился.

Споткнулся он об меня. В костер полетел. Так, плашмя, в огонь и бахнулся. Прямо на глиняные окаташи. Искрами в небо костер полыхнул. Треснула глина под тяжестью. Брызнула утиным горячим жиром. Вспыхнула дерюга на враге. Вскочил он, про меня забыв, и в реку кинулся. Не добежал. Стрелы у Побора с жалами узкими. Как раз под кольцо кольчужное. Пробила стрела грудь разбойника. Он еще пару шагов к спасительной воде сделал и упал, так до реки и не добежав.

В нос ударил резкий запах подгорелого мяса. И неясно, то ли утятиной от костра, то ли человечиной от врага моего мертвого…

А здесь и другой на подходе. Только я уже ученый. Не стал дожидаться, когда он на удар подойдет. Метнулся вперед.

Не ожидал он такого. Не готов оказался. Оттого беспрепятственно вошел кончик моего меча в его горло. Брызнула кровь, заливая клинок. Забулькала в кадыке. На губах запенилась. Хватанул он ртом и навзничь грохнулся.

– Второй! – в запарке подумалось.

Третьего я принять изготовился. Стою. Меч поднял. А третьего все нет и нет…

Огляделся я, а бой уже угас. Лежат налетчики. Кто порублен, кто переломан, кто стрелами пробит. Значит, отбились мы.

Только один из лихих разбойников еще держится. Четверых гребцов завалил. Пятого подрезал. Только силы уж больно не равны. Загнали его наши в реку. А он на отмели крутится. Меч в его руке молнией сверкает. Понимает, что проиграл, а умирать не хочет.

Наши на берегу столпились. Только мешают друг другу.

Смирной орет:

– Дайте я его веслом приласкаю!

Путята кричит:

– Мой он! Мой!

А Побор в него стрелу пустил, только звякнула та о клинок и упала в воду, перерубленная.

Сразу видно – дока.

Пригляделся я к неприятелю. А ведь это знакомец мой!

– Погодите! – крикнул и к берегу поспешил.

– Ты чего, Добрыня? – Ярун ошалел оттого, что я его в сторону отпихнул.

– Погодите!

– Ты тоже погоди, Олаф! – по-свейски крикнул я варягу.

Тот остановился. Меч опустил. Стал выглядывать, кто это к нему на родном языке обратился. И в этот момент ему в глаз стрела вонзилась. Выбитый глаз по щеке потек.

Варяг меч выронил. Схватился за древко. Вынуть хотел. Только глубоко стрела в череп вошла. Древко сломалось.

– Один… – тихо прошептал варяг, в реку упал, и понес его Славута вниз по течению.

– Кто стрелял? – разозлился я.

– Я это. Ласки прошу, княжич, – Побор сокрушенно головой покачал. – Стрелу-то в полете не остановишь…

– Ладно, – махнул я рукой. – Что теперь поделаешь? Прощаю, болярин…

– Известный он тебе? – Путята спросил.

– Видел однажды, – ответил я, вспомнив, как его Любава на подворье своем дурачила. – Это Олаф. Человек Свенельда. Выходит, ждали они нас. До Киева допустить не хотели. Жаль, что он в Вальхаллу ушел. Поговорить бы с ним. Выведать, что еще варяги задумали.

– Вы чего тут шум подняли? – я даже вздрогнул от этого окрика.

Оглянулся, а это Гостомысл из ладьи поднялся.

– Чего орете? – злился ведун. – Только прикорнул перед обедом. А вы тут гай подняли, – он сладко потянулся, а потом втянул ноздрями воздух и сморщился:

– Сдается мне, Смирной, что подгорела твоя утятина… чего вы гогочете-то?

А на нас и вправду смех напал. Это горячка боевая из нас выходить стала…

Своих мы схоронили. Чужих оставили.

Дальше спокойно шли. И вот дошли, наконец.

Мы причалили под вечер. Решили меж собой до утра себя не оказывать. Ладья тяжелая, подарками для Ольги груженая. Впрямь за купеческую сойдет. Гостомысл мошну приготовил, чтоб за стоянку заплатить. Только зря он прождал. Не пришли за положенной податью дружинники. Видно, правду лекарь про дела киевские рассказывал. Не до виры варягам теперь. Не до поборов.

– А нам-то, что? – хмыкнул ведун. – Что не отдано, то останется.

Только пристали мы, к нам грузали194194
  Грузали – грузчики.


[Закрыть] подбежали. Дескать, кого тут принесло на ночь глядя? Откуда и куда путь держим? Из каких земель пожаловали? Нет ли желания товар в лабазы перенести? Плата за то невеликая, а добро целее будет. Опять же постой предлагают. Только отказались мы. И от лабазов, и от ночлега. Решили в ладье заночевать. И нам спокойней, и подарки для моей будущей мачехи под приглядом останутся.

Вытащили мы ладью на берег, с грузалями за помощь рассчитались. Да к ночлегу готовиться начали.

Только Путята в посады ушел. Ему нужно было с Соломоном встретиться. Узнать, как тут в Киеве настроение?

А мы двух гребцов в охранение выставили, а сами спать легли.