Текст книги "Ночь Сварога. Княжич"

Взял да и выложил Белореву все, как есть.

Помрачнел он. Чернее тучи грозовой стал.

– А с чего ты взял, что это чужак? – спросил.

– А кто? – поразился я.

– Как же чужак мог понять, куда ты по следу пойдешь? Это же знать надо, кто кому братом, кому сватом, а кому двоюродным плетнем доводится. Наблюдать долго. Раздумывать, как, если что, от себя подозренье отвести. Свой это. Свой. Оттого и муторно.

– Да не верю я, что кто-то из своих на такое пойти может! – крикнул я в сердцах.

– Ты не шуми сильно, – остудил мой пыл знахарь. – Я тоже не верю. Но только знаю, что из своих это кто-то, – и задумался надолго.

– Значит, так, – наконец сказал Белорев. – Ты больше ничего не делай. Будто и не было вчерашней ночи. И не рассказывай никому…

– Даже отцу?

– Даже отцу, – знахарь встал и зашагал по коморке из угла в угол. – Ни к чему ему пока лишние хлопоты. С одним бы горем справиться.

– А если этот на Малушу посягнет?

– Не княжна ему нужна, а княжич. Ты за нее не беспокойся. Ее не тронут. Ты за себя опасайся. Когда Гостомысл вернуться обещал?

– К вечеру.

– С ведуном я сам поговорю. Не пужайся. Присмотрим мы с ним за тобой.

– Я и не пугаюсь. Пуганый уже.

– Не хорохорься и остерегайся. Вражина теперь на время утихомирится. Если он не дурак, а он не дурак точно, ждать будет, когда ты чутье потеряешь. Но мы-то тоже не лыком шитые. Так ведь?

– Так, – кивнул я.

– Все. Иди. И помни – не было ничего прошлой ночью…

Ох, и невесело мне было, когда я вышел от знахаря. Помню, всю дорогу мне чудилось, что кто-то наблюдает за мной. В засаде сидит. Ждет, не дождется, чтоб я слабину дал…

Но прав оказался Белорев. Ни в этот день, ни в следующий покуситель никак себя не оказал…

И месяц пролетел, а за ним другой до середины докатился.

Тихо все было. Спокойно.

Я уж подумывать стал, что ошибся Белорев, и это все же чужак был. Хотел свое дело сделать, не смог и восвояси отправился. Только в башню я уже не поднимался. Желание на звезды смотреть прошло. Да и звезда Седунь больше на небосклоне не появлялась. Успокоились люди. И я успокоился…

14 октября 943 г.

Этот день стал для меня трижды счастливым.

Первое счастье было небольшим. Просто выпал первый в этом году снег.

Еще накануне под вечер подморозило. Взбитая ногами и копытами осенняя грязь, застыла комьями. Схватилась морозцем. Грудами замерла. Кто-то сетовал на окоченевшие волнами глыбы. Кто-то ругался, спотыкаясь. А я был рад. Не хлюпает под ногами. Не липнет на сапоги тяжестью неподъемной. А груды… это не страшно. Ведь через них и перешагнуть можно.

Вслед за морозом пришел и снег. Всю ночь сыпала белая крупа. А утром все вокруг стало белым. Точно Мир оделся во все новое. Словно снова стал невинным дитятей. И все радуются ему, точно младенцу.

И пускай первый снег ненадолго – выкатит Хорс на небо и растопит праздничное убранство, только это будет потом, а пока все вокруг сияло чистотой.

Второе счастье было больше первого.

У отца, наконец-то, выдался свободный от забот день, и он решил проведать, как там послухи к посвящению готовятся.

Мы как раз с Гостомыслом кощун Скотьего Бога разучивали. Тянули вслед за ведуном:

 
Славься, Велесе, Правь нам даривший.
Славься в языках и землях окрестных…
 

Красивее всего у Ивица выходило. Здоров был оружейников сын глотку драть.

Жарох тоже старался. Да, видать, ему в детстве медведь уши отдавил. От того и подвывал он гнусаво, да все не в лад попадал.

Гостомысл над ним, точно сам Велес, возвышался. С черпаком в руках. Как только Поборов пасынок петуха наружу голосишком своим хиленьким выпускал, ведун звонко бахал его черпаком промеж оттопыренных ушей.

– Неверно, отрок, – приговаривал Гостомысл. – Басовитей выводи.

А мы с Красуном, обрадованные тем, что занят ведун наставлением Жароха, к нам спиной повернулся. Внимания особливого не обращает. Подпевали абы как. Сами же тем временем шпыняться стали. Только для того, чтобы веселей стало кощун тянуть.

За этим занятием нас и застал отец.

– Здраве буде, послухи, – с порога сказал.

– Здраве буде, княже, – ответили мы.

– Что-то вы нестройно вытягиваете? Кощун-то у вас уж больно коряв выходит.

– И не говори, княже, – сокрушенно покачал головой Гостомысл и отвесил звонкий подзатыльник Жароху.

Тот только поморщился, да ушибленное место почесал.

– Бьюсь с ними, как рыба об лед, – продолжал ведун, – а им все хихоньки да хахоньки. Посвящение уже не за горами, а мы с Белоревом уж думаем, может, еще пусть годок в послухах походят?

– Вот сейчас и проверим, – князь присел на скамью и бобровую шубу расстегнул. – Ох, и жарко ты топишь, Гостомысл.

– Так ведь в тепле и голос звонче, – ответил ведун.

– Что такое крапива глухая8181
  Глухая крапива – пустырник. Трава.


[Закрыть]? – между тем спросил князь. – Кто скажет?

– Я знаю, княже, – тут же выкрикнул Жарох и затараторил:

– Глухая крапива это трава высотой по пояс, а мне по сиську будет. Стебулыга у нее с четырех сторон обтесанная, точно брус. Листок зеленый. Прямо от стебля растет. Цветок маленький, лазоревый, вся верхушка ими утыкана. Растет там, куда огнещанки помои выливают. Трава сорная, а пользы от нее много. Отвар от маяты беспричинной и страхов ночных помогает. Если много принять, так спать будешь, что медведь в берлоге. Так же от болей в груди полезна, и боли всякие притупляет, – скороговоркой проговорил, а потом от себя добавил. – Только горькая она, зараза, трава эта.

– Ну, вот, – улыбнулся отец. – А ты его по голове, – посмотрел он на Гостомысла. – Такую голову беречь нужно. Она нам еще сгодится.

– Ты, князь, точно забыл, как я тебе подзатыльники отвешивал, – ответил ведун спокойно. – Ты же тоже не сильно любил кощуны петь. А потом-то научился.

– Что было, то было, – рассмеялся отец. – А теперь кто скажет, где у меча самое слабое место?

– Так знамо, где, – оживился Ивиц. – Возле рукояти. От того и удар прямой на то место принимать нельзя, а только скользящий.

– Верно, – кивнул князь. – Сразу видно, что оружейника сын.

– Он и поет славно, – добавил ведун.

И Ивиц расплылся в довольной улыбке. Еще бы, и князь, и наставник его похвалили. А то все больше затрещины, да тумаки. Уж больно непоседлив был сын Жирота-оружейника.

– Ну, про тебя, – посмотрел он на меня, – я и так все знаю. А ты, Красун, чего ж не называешься?

– А я чего? – испугался Красун. – Я ничего.

– Слышал я, что силен ты не по годам. Правда, это?

– Это не мне решать, – ответил конюхов сын и на нас взглянул. – Это пусть те говорят, кто кулаков моих отведал.

– Ответ достойный, только слова что? Просто слова, – улыбнулся отец. – Пойдем-ка, спытаем тебя.

Мы вывалились на морозец. После ведуновых натопленных клетей от нас пар повалил. Точно не из дома мы вышли, а из бани выскочили. А стогнь снежком припорошен. Да ногами горожан прибит. Хорошо. Удобно.

– Вали его, ребятушки! – крикнул отец.

А нас долго уговаривать не надо.

Первым на конюхова сына Жарох налетел. Впрыгнул ему на спину. Вцепился в шею. Повис, точно пес охотничий на сохатом. Только Красун быстро от наскока опомнился. Крутанулся на пятке. Жароха рукой перехватил. Рванул. От себя отбросил. Жарох ростом-то невелик и весом мал. Отлетел он от Красуна. По снегу прокатился. А тут и мы с Ивицом подоспели.

– Ух! Зашибу! – крикнул Красун.

Я едва пригнуться успел. Над головой только кулак просвистел. Не попал в меня Красун. А попал бы, лежать бы мне рядом с Жарохом. Вижу, Ивиц на него наседать начал. Только тяжко ему. Едва от Красуновых ручищ увертываться поспевает. Я, не долго думая, ему на помощь поспешил.

А народу на стогне много. Кто от работы свободен, ближе подходить стали. Посмотреть на то, как послухи баловство устроили. Вскоре уже кольцом нас окружили. Подначивать стали. А мы, знай, возимся себе.

Жарох очухался быстро. Опять на Красуна кинулся. Толку от него немного, только мешается. Правда, недолго ему путаться пришлось. Хлоп ему Красун в ухо, и тот опять отлетел. А вслед за ним и Ивиц отправился. Остались мы с Красуном один на один.

Он меня схватил, да я вывернулся. Я его схватил, да уж больно он тяжел. Завертелись мы. Он толкнул – я в сторону шаг сделал. Толчок его в пустоту провалился. Чую, Красун опору теряет, я ему и помог. Упал он. Попутно Жароха зацепил, который в третий раз на него в атаку намерился. Маленький, а настырный. Поборов приемыш снова на снегу оказался. Вместе с Красуном. Только Колобудов сын не долго на земле прохлаждался. Перекутырнулся через голову и опять на ногах.

– Ну, теперь берегись! – прорычал, и снова на меня.

Бежит. Руки растопырил. Шмась из меня сотворить хочет. Попаду в его хватку, так несдобровать мне. Понял я, как мне его объятий избежать. Нырнул я ему под руку. Он мимо пролетел. Да со всего маху в толпу врезался.

Крик. Смех. Ругань.

Смотрю, а он снова на меня прет. И тут мне третье в этот день счастье привалило. Самое большое. Слышу:

– Держись, княжич, – и голос знакомый.

Я на окрик повернулся и остолбенел. Любава среди зевак стоит. На меня смотрит. Улыбается. И тут же – бабах! Это Красун мне с разбегу в грудь врезался.

Дух из меня вышибло. Повалился я на снег. А Красун на меня сверху навалился. Придавил тушей своей. Ни вздохнуть, ни перднуть. Я задыхаться начал. А он мне на ухо шепчет:

– Уложил я тебя все-таки, – а сам дышит тяжело.

Я ему что-то ответить пытаюсь, а не могу. Воздуха не хватает. В глазах уж темнеть стало.

Отвалился он от меня. На ноги поднялся. Народ ему славу крикнул. А я морозец ртом схватил. Вздохнул, наконец. В глазах проясняться стало. Голос отца слышу:

– И вправду, силен ты, послух. А то, что сила в тебе пока дурная, так то боляре отешут.

А потом он ко мне подошел и сказал тихонько:

– Я же тебя еще мальцом учил. Коли в драку полез, то не отвлекайся. Только о том думай, как супротивника одолеть, – смотрит, а в глазах огорчение.

Посмотрел он так на меня и в Детинец пошел. На ходу о чем-то с Гостомыслом толкуя.

Раньше от таких слов я бы расстроился сильно. Но это раньше. А сейчас мне Любава все расстройства заслонила.

Тут и Красун ко мне подошел. Подняться пособил.

– Что ж ты раньше-то себя мутузить позволял, коли вертлявый такой?

– Так ведь старших уважать надо, – ответил я ему. – Меня так матушка учила.

– Дурной ты, княжич. Как есть дурной, – сказал он и прижал по-братски к груди своей. – Пошли, что ли, а то холодно.

– Погоди, – я ему в ответ. – У меня тут еще дело есть.

– Ну-ну, – улыбнулся он и поспешил Ивицу с Жарохом помогать.

А я от снега отряхнулся, да к Любаве навстречу скорей.

– Ты откуда здесь?

– Да вот, по первопутку приехали. Ругу князю привезли.

– Ну, здраве буде, Любава, – в пояс ей поклонился, словно болярыне.

Это чтобы смущение скрыть. Ведь на глазах у нее Красун меня поборол. Стыдно.

– Здраве буде и тебе, княжич, – ответила она. – Что ж ты меня не по чину величаешь? Огнещанка я – не великих корней.

– Ноне огнещанка, а завтра… как знать?

И вдруг зарделась она. Взор потупила. Я уж подумал – не застращал ли? Совсем смутился.

Так и стоим мы, смутой пришибленные. Что я, что она. А снежинки с неба сыпят. Мороз до костей пробирать начал. А я слова сказать не могу. Боюсь, что снова обижу ее.

– Это что за девка красная? – подлетел к нам Ивиц. – Давай-ка, красавица, погреемся, – обнял вдруг ее и в щеку поцеловал.

Тут уж я не стерпел. С развороту ему в ухо залепил.

– Очумел, что ли? – закричал он, в снегу барахтаясь.

– Рукам воли не давай! – я на него в ответ заорал. – Убью за нее. Понял?

Вскочил Ивиц, с кулаками на меня полез, да не добрался. Схватил его Красун поперек пояса, на плечо взвалил и к ведуну в дом поволок. Кричит Ивиц, вырывается, но поделать ничего не может.

– Прости его, Любава, по глупости он, – сказал я.

– А мне даже понравилось, – она отвечает.

Только что мерз, а тут жарко стало. Повернулся я и прочь побрел. А у самого чувство, точно не я Ивицу, а он мне в ухо кулак сунул.

– Княжич, – она мне в след.

Остановился я, словно вкопанный. Жду.

– Вправду за меня убьешь?

– А то ты не знаешь? – ответил я, не оборачиваясь.

– Так то вражина варяжский был, а этот же свой.

– Если даже сам Даждьбог тебя обидеть захочет, и его убью. Не посмотрю, что Бог.

Тут спиной чую – подходит. И верно.

Подошла.

В глаза посмотрела.

Ухмыльнулась и сказала:

– А ты растешь, княжич, – повернулась и к воротам пошла.

– Берисаве с Микулой от меня поклон передай, – ей вслед крикнул. А сам думаю:

– Вот и пойми их, баб… то ли надежду подарила, то ли попрощалась на век?..

И учение мое дальше покатилось. Полным ходом. Гостомысл нас к посвящению готовил. Да и Белорев от него не отставал.

Дни напролет мы кощуны распевали. Веды по складням разбирали. Праздники запоминали, когда работать надо, а когда отдыхать. Учились высчитывать начало сева и начало сбора.

Еще травное дело постигали. Снадобья готовили.

Заговоры ратные учили.

На меч. На стрелу каленую, чтоб точнее в цель летела.

Я как-то такой заговор Побору рассказал. Он похвалил меня. Сказал, что это дело нужное. Правильное.

А между тем Зима пришла…

Коляду отпраздновали…

Повернулось Годовое Коло и на новое лето покатилось…

16 января 943 г.

– Ты о чем задумался, княжич? – Белорев строго смотрел на то, как я толку укропное семя в каменной ступке. – Я тебе что говорил? Не про горлиц, да ворон в это время думать надо. А про то, как болезнь прогнать. Ну-ка, покажи, что там у тебя получилось?

Я протянул ему ступку. Он запустил в нее пальцы. Достал порошок. Растер его на ладони. Лизнул. Улыбнулся.

– А, ничего. Справно. Молодец.

– А у меня посмотри, – Жарох знахарю свою ступку показал.

Посмотрел Белорев. Кивнул довольно. Похвалил сироту. Потом задремавшему Красуну затрещину отвесил. Тот даже подпрыгнул от неожиданности. Ступку выронил. Рассыпалось по полу укропное семя. Ивиц на смех поднял конюхова сына. Тут же и сам подзатыльник получил.

– Вот вдвоем, – строго сказал знахарь, – семя и собирайте. Чтоб ни одного зернышка не осталось.

– Так о чем задумался, Добрыня? – снова спросил знахарь, когда Красун с Ивицом принялись собирать рассыпанный укроп.

– Вот ведь что интересно, – сказал я. – Утро сменяет ночь. Вечер день. Одна седмица другую. То луна на небе, то месяц, то снова луна. За зимой весна наступает, а за осенью зима. Крутится Коло. Не останавливается. А зачем?

– Ну и вопрос ты задал, – пожал плечами Белорев. – Тут, оказывается, не вороны и горлицы. Тут о Мире дума. Только вот что я вижу – мужаешь ты, княжич. Помнишь, как я тебя хвостом пугал, а ты боялся?

– Не я, а Гридя… – поправил я его.

– И верно. Не ты. Только не спрашивай «зачем», так Сварогом заведено. А значит, надо. Голову себе не забивай. Только помни, что дня вчерашнего уже нет. А завтрашний день, может, и вовсе не прийти. Сейчас живи и радуйся. Сейчас. Понимаешь?

– Порадуешься тут, – это Красун с пола голос подал.

– Что? Тяжело тебе? – наклонился над ним Белорев.

– Да уж не легко.

– А подумай о том, что когда Ингварь землю Древлянскую порушил, он бы тебя, как ратников, велел со Святища скинуть. Тогда бы не пришлось сейчас по полу ползать.

Красун немного подумал, а потом быстрее начал семена подбирать. Радостно…

18 января 943 г.

Пришел день посвящения. Послухи его три лета ждали. А я вот за половину года обучение осилил. Старался. И за себя и за Славдю с Гридей.

Да и потом, тоскливо без сверстников было. Послухи особо за собой не звали. А с Ратибором маленьким на коняшках деревянных скакать не особо хотелось.

Отцу не до меня. А одному ни в бор сходить, ни на рыбалку. И про стрелы, что под лежаком спрятаны, все время вспоминалось. Так что не сильно я из Коростеня рвался. Зато старался изо всех сил, чтобы до остальных дотянуться.

Даже перестарался немного.

Что Белорев, что Гостомысл, сторониться меня стали. Уж больно много я к ним с расспросами приставал. А на самый главный вопрос ответа не получил.

Так и не знал я, ЗАЧЕМ?

Но, наверное, не на все вопросы стоит ответы получать. Как знахарь сказал? Живи и радуйся? Вот я и жил. И радовался.

А морозы стояли крепкие. Настоящие. Говорили, что птицы на лету замерзают. А вчера мы с Красуном на стену лазили. Он сказал, что с утра по нужде вышел, а сходить не смог. Говорит, моча замерзла. Кусками отламывать пришлось. Не поверил я. А он за свое. Пришлось проверять.

Залезли мы, гашники8282
  Гашник – тесемка, вдетая в пояс портов.


[Закрыть] развязали. Помочились. Я себе чуть все хозяйство не отморозил. А моча ничего. Только паром изошла. Возил меня потом Красун полдня на горбу. И поделом ему. Не будет враки разводить.

А сегодня нас посвящать будут. На реке Гостомысл уж и полынью прорубил. Знаю ведь, что ничего страшного не будет, а все равно боязно.

Одно радует. Сегодня на рассвете по всей земле Древлянской недоросли и девки в проруби сигать будут. Чтобы показать Даждьбогу, что силен дух у внуков его. Чтобы древлянами полноправными стать.

В деревнях сходом решают, кто такого почета удостоен будет. По подворьям отцы, с одобрения младших ведунов, своих чад в древлян обращают. Ну, а в Коростене Гостомысл решил. Кому в Уж окунуться можно, а кому до следующей зимы подождать.

По такому случаю даже отец от всех дел отказался. А мне то радость. Я ж его почти и не видел. А тут такой случай представился.

Людей на реке собралось – что вече на стогне. Все про свои беды на время забыли. Песни поют. Пляшут. Смеются.

Уж вечереть стало. Мороз крепчает. А у древлян веселье только жарче разгорается. По берегам костры разожгли. В Доме Даждьбоговом Гостомысл требу сотворил. Потом Младшая дружина на Старшую в кулачки пошла. Стенка на стенку. Вот смеху-то было.

Старшие посильнее, зато младшие поувертливей. Дашь на дашь получилось. Тогда отец Старшей дружине на подмогу пришел. А Младшая дружина без болярина осталась. Еще по осени Путята с двумя своими побратимами сгинули. Вот младшим и пришлось поражение признать. Они-то ватагой пошли. А отец своих по-разумному выставил. С боков зажал. Они пощады и запросили.

Побор все порывался за младших вступиться, да его жена Милава не пустила. Побоялась, что зашибут. Ну, так он на стрельбище отквитался. Так стрелы клал, что любо-дорого. Одну в одну.

– Слава Побору! – люди кричали.

Только болярин Дедята ему в поединщики годился. Тот тоже стрелы пускал, залюбуешься. Каждый выстрел, что песня.

– Слава Дедяте!

Но не сдюжил болярин. Одну стрелу в ночь темную отправил. Так, что Благодар от отца Побору достался. Шапку соболью, да рукавицы бисером шитые под крики радостные старику вручил.

– Слава князю Малу!

Так, за игрищами, и не заметили, что светать начало.

Народ у проруби собрался. Лед с полыньи вычистили. Кощуны петь стали. Даждьбога славить. И про других Богов не забывали. Своя часть славы и Велесу, и Радогосту, и Макощи, и Световиту досталась. Про Коляду не забыли. И даже шутнику Китаврасу немного славы перепало. Только Перун Полянский ни с чем остался. Не заслужил он от Древлянской земли славления.

Вот и Солнце зимнее из-за окоема показалось. Настала пора посвящение проводить.

Шестеро нас было. Четыре послуха, да две девки.

Одну я знал. Она из холопок бывших была. Отец ее вместе с Колобудом за конями смотрел, мать – ткачиха. Поволоки льняные ткала. А дочь их, Обрада, в сенных девках под Домовитовым призором послух коротала. Да матери помогала. Вот теперь и она для посвящения дозрела. Видать, замуж собралась.

А другая из незнакомых. И мать я ее не знал. Да и отец мне незнаком был. Видать, с разоренного варягами подворья они пришли.

А между тем, Гостомысл наши имена огласил. Значит, настал и наш черед внуков Даждьбоговых порадовать.

Первым, как самый старший, Жарох пошел. Кожух с себя скинул. Телешом остался. Подбежал под крики к князю. Поклонился до земли. Участи своей ждать стал.

– В знахари тебя определяю! Белореву в помощники! – громко выкрикнул отец.

– Слава тебе, княже, – снова поклонился отцу Жарох.

– Слава тебе, Даждьбоже! – навстречу Солнцу поклон отвесил.

Да с разбегу в полынью сиганул. Брызги во все стороны. Крики. Здравицы. Смех.

Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели. Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.

– Слава древлянину Жароху – знахарю! – крикнул ведун.

– Слава! – подхватили люди.

За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.

Отец ее в ткачихи определил.

– Слава Даждьбогу! – бултых.

Брызги до небес.

А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.

– Слава древлянке Обраде – ткачихе!

Потом Красун посвящение получил.

Его отец в Младшую дружину направил.

– Слава древлянину Красуну – ратнику!

Потом та девка незнакомая была.

Была незнакомая – стала своя.

– Слава древлянке Радине – вышивальщице!

– Слава!

Потом Ивица черед пришел.

Его, как и ожидалось, оружейником огласили.

А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай уж три месяца ее не видел. Соскучился.

– Ты чего, Добрыня, мешкаешь? – подтолкнул меня кто-то.

Разделся я быстро.

К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.

Поклонился князю.

Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.

– Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!

– Слава тебе, княже!

– Слава! – люди закричали.

– Слава тебе, Даждьбоже!

Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручней было. Оскользнулся на краю полыньи, да со всего маху в воду плюхнулся.

Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.

– Ты чего стоишь? – Гостомысл прикрикнул. – Сюда давай. Поживее!

Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:

– Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.

– А вот же есть медовуха, – сказал кто-то.

Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка. Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.

– Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!

– Слава! – оглушило аж.

– В Детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…

Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.

А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.

– От меду пьяного со мной приключилось такое, – подумал.

Потом прошло вроде. Раздышался.

А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.

– Это от медовухи, – сказал Жарох. – Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много пить.

А я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.

– Причем тут мед! – сквозь забытье услышал я крик Белорева. – Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!

Больше я уже ничего не слышал…