Текст книги "Заметки на полях"

Бегство от Людоеда, «Красная капля в снегу» Геннадия Гора

Выход в издательстве «Гилея» сборника блокадных стихов Геннадия Гора – безусловно, одно из самых значимых литературных событий 2012 года. История этих стихов не менее фантасмагоричная, чем их содержание. Геннадий Гор написал их в 1942—1944 году после того как он, чудом переживший блокадную ленинградскую зиму, был эвакуирован из города смерти.

При жизни Гора стихи из этого цикла ни разу не публиковались, мало того, никто из друзей и коллег писателя даже и не подозревал об их существовании. Хотя о том, что Геннадий Гор в молодости был знаком с творчеством обэриутов, да и сам отдал дань абсурдизму и даже был отчислен за это из Ленинградского университета, знали многие, но сложившийся в 60-е годы образ Гора как «правильного» маститого писателя-фантаста, руководителя Центрального ЛИТО Ленинграда, никак не сочетался с «хармсовщиной».

О былом увлечении писателя все забыли на долгие годы, и когда после смерти Гора в 1981 году в его архиве были обнаружены рукописи с «блокадными» стихами, это вызвало немалое удивление у родственников и коллег. Напечатать эти стихи тогда не было никакой возможности, и они снова отправились «в стол», где и пролежали мирно ещё тридцать лет.

Понять редакторов и издателей не так уж трудно – стихи Гора полностью идут вразрез с его образом солидного советского «литературного генерала», и это ещё полбеды. Хуже то, что эти стихи полностью идут вразрез с привычными представлениями о поэзии абсурда. Читатели привыкли воспринимать творчество Даниила Хармса и других обэриутов как изощрённую литературную игру («опять об Гоголя!»), чёрный юмор, издевательство над действительностью, но как авторов, ставящих крайние, экзистенциальные вопросы, их, увы, воспринимают крайне редко.

А вот в случае блокадных стихов Геннадия Гора, формально использующего те же самые литературные приёма, ни о какой «игре» и литературной пародии и речи идти не может. Хотя в стихах Гора встречаются те же Гоголи и Пушкины, как у Хармса, но подлинным, основным действующим лицом выступает Людоед (он же Палач и Немец). И основным содержанием этих стихов оказывается попытка убежать, скрыться, спрятаться от Людоеда, который меняет маски, представая то в одном образе, то в другом. Лирический герой Гора вспоминает детство, погружается в сны, ищет забвения в книгах, растворяется в природе, но нигде и никак не может спастись от безжалостного убийцы. Людоед следует за ним по пятам и детские воспоминания оборачиваются смертью, сны и книги – кошмарами, а природа вместо защитницы становится погубительницей.

Образ салазок – символ радостного и беззаботного детства – превращается в жуткий образ катафалка:

Но вот входит тесть (смерть, сон).

Гостей на салазках везут.

Меня на салазки кладут и везут.

<…>

А санки скрипят, всё скрипят и скрипят.

И вот уж… но тёща устала и сбросила в снег.

На дороге я синий лежу.

Дерево – символ жизни – заманив героя в себя, обманывает его, предаёт, пожирает и убивает.

Дерево раскрыло двери,

Дерево раскрыло окна,

Дерево раскрыло ноги,

Дерево раскрыло щели,

Дерево раскрыло губы.

В дерево я вхож как нож.

В дерево я влез как бес.

В дерево я впился, въелся.

В дерево я втёрся, вполз.

Дерево меня обняв,

Мною жажду утолив,

Бросило меня в залив.

Литература, которое во все века служило людям утешением, оборачивается всё теми же мыслями о смерти.

Эдгара По нелепая улыбка,

Сервантеса неловкая походка,

Ненужная, но золотая рыбка.

Тревожная, опасная находка.

Меня убьют, я знаю, в понедельник,

И бросят тут же, где и умывальник.

И будет мой убийца умываться,

И удивляться там, где целоваться,

И умываясь, будет улыбаться.

Самое же пугающее в чтении этих стихов – понимание того, что это всё никакая не литературная фантазия, не игра с символикой, не увлечение «тёмной стороной жизни», а самая что ни на есть реальность, пережитая автором в блокадную зиму. Салазки, превращённые в катафалк, – это не тонкий, изысканный абсурдизм, а самые обыкновенные салазки, на которых ленинградцы отвозили мертвецов на кладбище. И Людоед – не плод больного воображения, нет, Гор видел реальных людоедов и, может, даже не одного. И «кошачье жаркое», упомянутое в одном из стихотворений, отнюдь не метафора.

Геннадий Гор воочию наблюдал Людоеда, этот персонифицированный образ смерти, за работой, как очень редко кому удаётся увидеть и остаться в живых. Поэтому он столь жутко точен в своих стихах и потому их чтение так поражает и шокирует. Даже не анализируя, не разбираясь с образной системой и прочими тонкостями, только на первом уровне прочтения, они бьют как дубиной и режут как ножом. Ведь каждый из нас пытается по-своему спрятаться от Людоеда. Каждый, кто видел смерть друзей и близких, каждый, кто задумывался над тем, как это может быть – вот сегодня я есть, а завтра меня нет, каждый, кто замирал в ужасе, пытаясь представить, что будет там, за гранью и будет ли там вообще что-нибудь, каждый, кто чувствовал на себе чёрный, безжалостный взгляд Людоеда.

Кто-то прячется от Людоеда в работу, кто-то в семью, кто-то в бутылку, все мы стараемся обмануть себя, сделать вид, что никакого Людоеда нет, а если он и есть, то где-то там, не с нами, не с теми, кого мы любим. Похоже, и Геннадий Гор тоже потом, после войны постарался выкинуть Людоеда из своей памяти, и эти стихи стали для него таким убежищем, способом не сойти с ума. Он написал всё, что узнал о Людоеде, выразил то, что мы сами скрываем от себя, ткнул нас в ужас существования, в эту вечную тьму смерти, что сопровождает нас везде и всюду, от которой невозможно спрятаться.

И ещё одно, уже скорее литературное, соображение появляется после чтения сборника Гора – он заставляет совсем по-другому отнестись к творчеству обэриутов. То, что раньше казалось литературной забавой, теперь воспринимается как трагедия, экзистенциальное переживание тоски, абсурда жизни и неизбежности умирания. Блокадные стихи Гора – это своего рода ключ к коду, которым зашифровано художественное наследие обэриутов. Да, их можно читать обэриутов и без этого ключа, но только с его помощью можно понять по-настоящему глубоко то, что хотели нам передать поэты и писатели той страшной эпохи.

Крик зайца и всё

То не заяц, то режут ребёнка в лесу.

И сердце раскрытое криком

От жалости сжалось.

Неудивительно, что он предпочёл в дальнейшем молчать о своих опытах литературного интеллектуала в молодости. Тот, кто увидел Мрачного Жнеца за работой, тот совсем по-другому начинает смотреть на мир.

…и современность

В этот раздел вошли заметки о современной литературе, причём о той, что относится к «большой» или, как её ещё иногда называют, «толстожурнальной» (хотя ныне роль литературных журналов уже далеко не так велика, как в прошлые годы, но они всё так же остаются некоторым знаком качества), и тут ситуация обстоит ещё сложнее и туманнее, чем в случае с классикой. Критерии, отличающие литературу такого рода от «жанровой», выстраиваются скорее по принципу не утверждения, а отрицания: не детектив, не триллер, не фантастика, не любовный роман… и это при том, что на самом деле «большая литература» часто и охотно прибегает к сюжетам и литературным приёмам, характерным для «жанровой прозы».

В этих заметках говорится о разных книгах. Какие-то в своё время прогремели и вошли в списки литературных премий, какие-то появились незаметно и не встретили активной реакции критики. Какие-то печатались в крупных издательствах, какие-то в мелких. Какие-то мне понравились, какие-то разочаровали. Объединяет их только то, что они так или иначе привлекали моё внимание, порой случайным образом, и, кстати говоря, сложившаяся в результате мозаика прочитанного удивляет меня самого.

Жизнь после Катастрофы. «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова.

Александр Павлович Чудаков (1938—2005) был известен в отечественной литературной среде как крупный филолог, специалист по Чехову, преподаватель МГУ им. Ломоносова и Литературного института. О том, что он пишет беллетризованные заметки-воспоминания о своём детстве и молодости, знали немногие, и напечатанный в 2000 году в журнале «Знамя» роман «Ложится мгла на старые ступени» стал сюрпризом и поднял немалую волну интереса. В 2001 году этот роман вошёл в короткий список Букеровской премии, но лауреатом премии тогда так и не стал. Зато спустя десять лет, в 2011 году, Александру Чудакову за роман «Ложится мгла на старые ступени» была посмертно вручена премия «Русский букер десятилетия». И в следующем году вышло новое издание романа, отредактированное его вдовой Мариэттой Чудаковой. В него были включены фотографии и дневниковые записи из архива Александра Чудакова.

Роман-идиллия (такое жанровое определение дал своему произведению сам автор) Александра Чудакова представляет собой разрозненные воспоминания о жизни в посёлке Чебачинск на границе с Казахстаном в 50-х годах XX века и об учёбе в МГУ.

Поселок Чебачинск, как и многие поселки того времени в тех местах, представлял собой социальный и культурный «винегрет». В нём рядом жили «местные» (категория, включавшая в себя и казахов, и потомков русских переселенцев царских времён), ссыльнопоселенцы (бывшие зека, осевшие неподалеку от мест своего заключения), и просто «бывшие» – купцы, дворяне, священники, те, кто предпочли сами уехать из столиц и вообще из европейской части России раньше, чем их отправят в Сибирь в арестантских вагонах.

Жизнь в Чебачинске более всего напоминает сюжеты романов Жюля Верна и Даниэля Дефо или же популярную ныне посткатастрофическую литературу: чудом выжившие и согнанные судьбой в небольшую, замкнутую общину люди пытаются восстановить нормальную жизнь на обломках былой цивилизации. В школах посёлка преподают бывшие профессора университетов, бабушка главного героя Антона учит его манерам, принятым в лучших столичных домах, в котельной бросает уголь в топку кочегар с броненосца «Ослябя», участник Цусимского сражения. Посёлок живёт фактически натуральным хозяйством: здесь сами варят мыло и сахар, выращивают небывалые урожаи на огороде, из картошки делают крахмал, а из толчёного мела с древесным углём – зубной порошок, плавят свечи и мнут кожи.

В поселке каждый из «бывших» пользуется знаниями, полученными в прошлой, городской, сложной, образованной жизни для того, чтобы хоть как-то наладить существование. Здесь каждый второй вынужден быть Сайрусом Смитом и Робинзоном Крузо, проявлять чудеса изворотливости, чтобы создать на пустом месте, из любого мусора, целые отрасли производства.

Таким косвенным, не прямым образом Чудаков даёт представление о масштабах той Катастрофы, что постигла Россию в первой половине XX века. Первая Мировая война, революция, Гражданская война, коллективизация, репрессии 30-х, Великая Отечественная война, послевоенные репрессии. С 1914 до 1953 – 39 лет как 39 ударов. Катастрофа изменила облик всей страны, разрушила привычную жизнь, уничтожила десятки миллионов людей, вышвырнула из страны сотни тысяч, сорвала с обжитых мест миллионы, смешала сложившийся социальный строй, кого-то подняла с самых низов наверх, а кого-то низринула вниз, в самую глубь. Чудаков пишет о том времени, когда люди едва-едва потихоньку приходят в себя, ещё не веря тому, что всё закончилось, что можно расправить плечи и начать строить нормальную, полноценную жизнь.

Обитатели Чебачинска продолжают жить воспоминаниями о той, другой жизни, о России, которая сгинула в пучине внешних и внутренних войн. И каждый след «бывшего» времени – фотография, статуэтка, чайный сервиз – хранится как зеница ока и демонстрируется как величайшее сокровище. Окружающие Антона люди продолжают споры того времени, говорят с горячностью о Марксе, Троцком, Лысенко, и у Антона голова идёт кругом от того, насколько разнятся эти разговоры и идеи с тем, что ему преподают в школе. Настоящее и «бывшее» сливаются в одно, непонятное и запутанное, и вот он, обучавшийся грамматике у своего деда, пишет свой первый диктант в школе:

«Клавдия Петровна прочитала, что написал Антон, исправила что-то красными чернилами и еще долго молча смотрела в тетрадку. Потом сказала:

– Давно я не видела ера в ученической тетради.

– Там ошибка?

– Нет, все в порядке, за диктант – пятерка.

Клавдия Петровна взяла кожаный потертый ридикюль с никелевым рантом – точно такой же был у бабки, его она купила перед первой войной, достала из него крошечный носовой платочек, но потом положила обратно».

Но самое удивительное для читателя, что Антон не видит в этом посткатастрофическом существовании ничего трагического, напротив, для него это норма жизни, а впоследствии во взрослой жизни – и вовсе идиллия, «золотое время». Он слушает рассказы о репрессиях, об уничтоженной культуре, о невыносимости жизни в этих диких краях, но для него это только слова, а ему настолько нравится такая жизнь, что он позже в разговоре с отцом с удовольствием вспоминает:

– А как все умели, знали, что капусту надо засаливать не в дубовом, а в березовом бочонке, как варить мыло, как приклеивать ткань яичным белком, как…

И получает в ответ от отца жёсткое:

– И что из этого тебе пригодилось? Где ты найдешь теперь бочонок – любой? Зачем белок – есть клей «Момент». По своей привычке забивать голову всяким мусором ты небось помнишь и рецепт изготовления мыла? Я так и думал. Ну и? Варишь его в свободное от писания научных трудов время?

Причина такого восприятия – не просто обычные приятные воспоминания детства, в этом есть нечто большее. Замкнутый, автономный мир, не нуждающийся ни в чём внешнем, мир, где всё есть для жизни, где есть своя мифология, есть смутные известия о Большой Земле и мечты о ней. Сколько поколений детей мечтали оказаться, подобно Робинзону Крузо, на необитаемом острове и самим строить свою независимую ни от чего цивилизацию из обломков того, что выкинуло на берег море после Катастрофы. А герой романа Чудакова (в котором явно читается собственный авторский опыт) именно в таком мире и оказался!

И когда Антон приезжает в Москву поступать в Университет, он видит то же самое – разрушенный Космос, руины былой России, точнее, даже нескольких Россий – царской, коммунистической, сталинской. Всё рухнуло, всё свалилось в пропасть за эти сорок без одного лет, и выжившие теперь пытаются наладить новую жизнь в этом пространстве «бывшего». Но всё же в Москве видно что-то новое, есть ощущение принадлежности к миру, это уже не таинственный остров, а Большая земля с большой жизнью и большими проблемами, поэтому описывать эту жизнь автору не столь интересно, и он постоянно возвращается назад, в идиллическое существование в стихийном единстве с природой.

Обстановка посткатастрофичности удачно подчёркнута сюжетом и идеей романа, вернее, их полным отсутствием. Роман «Ложится мгла на старые ступени» фабульно представляет собой простой перечень событий, ситуаций, рецептов выживания, воспоминаний очевидцев. Автор сознательно отказывается от малейших попыток анализа, выведения каких-то обобщающих выводов или прочерчивания сюжетных линий. Авторский метод прост как мычание – он излагает факты и только факты, предоставляя читателю самому делать умозаключения. И ему тем более легко это делать, что, согласно собственным словам автора, с самого детства он отличался привычкой заучивать любые сведения из никак не связанных друг с другом областей знания, набивать голову данными, выстроенными в некие последовательности.

В эпоху семиотики на одной из летних школ известный структуралист всем раздавал определения: «человек дороги», «человек норы».

– А я? – поинтересовался Антон.

– Хоть вы и историк, но я, прожив с вами в этой комнате три дня, уверенно номинировал бы вас: человек звука, или – лучше – мычания. Или – чтобы понятнее – человек глоссы.

В представлении Чудакова история его семьи, поселка Чебачинск, да и всей России оказывается ровным, бессмысленным мычанием. У этой антиисторичной «истории» нет и не может быть ни цели, ни направления, ни внутренней интриги, и лишь иногда мычание становится то немного радостнее, то немного тоскливее. Движение, страсть, стремления – всё осталось в том «бывшем», которое вспоминают родственники, соседи и знакомые Антона. В мире Чебачинска никакая история невозможна, это мир детского, идиллического состояния, мир остановившегося времени, в котором одна история уже закончилась, а другая ещё не начиналась.

Сам стиль изложения, передачи этого застывшего пространства-времени чем-то напоминает произведения другого автора, жившего в разгар Катастрофы, – Даниила Хармса. Навязчивое перечисление событий, предметов, ощущений доводит текст до гротеска. Читатель тонет в рецептах изготовления полезных вещей из мусора, воспоминаниях о прошедших временах, страхах перед советской властью, которая может раздавить любого человека в любой момент. Наступает ощущение полного погружения в этот бессмысленный мир, влачащий существование на обломках мира «бывшего» исключительно за счёт постоянного напряжения сил.

За роман-идиллию «Ложится мгла на старые ступени» Александр Чудаков посмертно был объявлен лауреатом премии «Русский буккер десятилетия», и этот выбор жюри никак не назовёшь случайным или непродуманным. Действительно, роман, хотя и прошёл незамеченным для массового читателя, очень важен для развития русскоязычной литературы в начале XXJ века.

Во-первых, Катастрофа и жизнь после неё – одна из основных тем русской литературы советского и позднейшего периода. Достаточно вспомнить, что четыре из пяти Нобелевских премий по литературе, полученных русскоязычными писателями, были даны за произведения, в которых Катастрофа служит не просто фоном для сюжета, а основной движущей силой и оказывается едва ли не главным героем. Роман Александра Чудакова продолжает эту традицию, хотя и несколько иным образом. Он описывает Катастрофу не напрямую, а через её последствия, через воспоминания, через рассказы о людях, переживших и не переживших эти смутные времена, и такой метод производит не менее шокирующее впечатление, чем рассказ о Гражданской войне Михаила Шолохова и Бориса Пастернака или рассказ о сталинских репрессиях Александра Солженицына.

Во-вторых, события, описываемые Чудаковым, до сих пор остаются актуальными, ведь мы всё так же живём в посткатастрофической эпохе. Перелом между СССР и новой Россией в конце 80-х-начале 90-х годов вовсе не свалился на страну внезапно из ниоткуда, это результат предшествующих послевоенных десятилетий. Потому любое серьёзное обсуждение крушения Советской державы неизбежно сворачивает на разговор о первой половине XX века, времени предельного напряжения сил, времени непреодолимого раскола общества и сопутствующего ему тотального разрушения не только культуры, экономики, общества, но и ценности человеческой жизни. В-третьих, роман затрагивает все основные темы русской литературы XX века: конфликт человека и государства, конфликт поколений, конфликт «России, которую мы потеряли» и «России, которую мы пытались построить». Причём в романе эти темы не просто подняты, они выписаны с такой предельной полнотой, что фактически Чудаков закрывает своим текстом эти мучительные вопросы и выходит за пределы их бесконечного обсуждения. В каком-то смысле можно сказать, что своим текстом Чудаков закрыл советскую прозу и зачистил литературное поле от руин советского времени.

И, наконец, в-четвертых, вещь, завершающая и подытоживающая этап развития всегда является основой для появления чего-то нового. После прочтения книги Чудакова неизбежно встаёт вопрос: «а что же дальше?». Застывшее время конца одной истории должно стать исходным материалом, отправной точкой для новой литературы, которая наконец-то выйдет из многолетнего обсуждения одних и тех же вопросов – в двадцатый, тридцатый, сотый раз, – и начнёт работать с новым материалом.

Тихая счастливая жизнь. «Долина Иссы» Чеслав Милош

«Исса – река черная, глубокая, с ленивым течением и берегами, густо поросшими лозняком; кое-где ее поверхность еле видна из-под листьев водяных лилий; она вьется среди лугов, а поля, раскинувшиеся на пологих склонах по обоим ее берегам, отличаются плодородной почвой».

В старом поместье на берегу реки Исса живёт мальчик Томаш. Играет с деревенскими мальчишками, ездит в гости к соседним фермерам, ходит со взрослыми в церковь и на охоту, слушает рассказы о своих предках, ловит рыбу, читает старые книги, изучает живой мир долины, думает о сложных вопросах жизни.

Иногда рядом с мальчиком незаметно проявляется автор, куда более знающий и мудрый, и разъясняет те вещи, которые вызывают у мальчика недоумение: почему люди в долине говорят на разных языках, почему некоторые крестьяне ненавидят его семью, о чём так горячо и страстно говорит в своих проповедях местный ксендз?

В долине Иссы продолжает тихо и внешне незаметно бурлить древний конфликт между литовцами и поляками, отягощённый социальным противостоянием: паны – поляки, крестьяне – литовцы. И многие из них чутко прислушиваются к идущим с востока идеям о социальном равенстве и революции против эксплуататоров. А паны, в свою очередь, всё никак не могут забыть о былой шляхетской гордости, о своём аристократическом и этническом превосходстве. Впрочем, тихая и спокойная жизнь в долине успокаивает буйные нравы, и дело редко заходит дальше злых взглядов, шепотков по углам и высокомерных речей потомков тех, кто завоевал эти края огнём и мечом.

Река уносит все противоречия и разногласия, и лишь немногие вспоминают о том, что когда-то в этих местах бушевали споры сначала между язычеством и христианством, затем между разными ветвями христианства. Всё это унесло бурным потоком, и крестьяне, хотя и крещённые, и наставленные в вере, и регулярно посещающие церковь, всё так же соблюдают древние обряды в слегка изменённом виде. А от великого противостояния между католичеством и кальвинизмом остались только несколько старых книг, которых кроме Томаша всё равно никто не читает.

Ни Первая мировая война, перевернувшая вверх тормашками всю Европу, ни последовавшая за ней война с Россией толком не затронули это мирное, идиллическое существование. Да, для семьи Томаша, вовлечённой по своему положению и происхождению в перипетии польской политики, это время было серьёзным испытанием, но для крестьян, слившихся с природой, живущих так же плавно и размеренно, как река, текущая через их долину, все эти события остались чем-то внешним, не меняющим ход их жизни.

События романа складываются в несколько историй с незатейливыми сюжетами. Мелодраматический любовный треугольник (фермер, служанка и панна), отчаяние лесника, медленно спивающегося и сходящего с ума от гложущего чувства вины и безнадёжности, деревенский стихийный ницшеанец, бунтующий против Бога, история о красавице, которая покончила с собой, а потом начала являться крестьянам и пугать их до полусмерти, пока они не раскопали могилу и не вбили ей осиновый кол в грудь.

Впрочем, главное в «Долине Иссы» не сюжет, куда важнее та плавная, неспешная, завораживающая интонация, с которой книга написана. Читая её, словно растворяешься в болотистой почве, текущей реке, крестьянском смиренном спокойствии, которого нам так не хватает в наших суетливых городах. Ощущаешь, что есть где-то далеко… неважно, в другой ли стране, в другой ли исторической эпохе или же вовсе только в фантазии Чеслова Милоша… есть где-то другая жизнь с другим ритмом, другими отношениями между людьми. Жизнь, в которой думаешь не о том, где найти денег на очередной платёж по кредиту, а о чём-то настоящем, важном, глубоком. Жизнь, в которой не надо по чайной ложке в час двигаться в тоскливых пробках или задыхаться в душном, набитом людьми вагоне метро.

Эту книгу можно и даже нужно использовать как лекарство от стресса. Приходишь с работы злой, усталый, разочарованный жизнью. Раскрываешь «Долину Иссы», читаешь, допустим, сцену утиной охоты и вот уже печали и заботы становятся такими неважными, такими преходящими. Как будто прикасаешься к вечности, пьёшь вечность, дышишь вечностью. Как будто садишься в лодку и плывёшь куда-то вдаль, по бесконечной водной глади и с тихой улыбкой смотришь по сторонам, а там всё тянутся и тянутся поросшие лозняком берега, плодородные поля и луга долины реки Иссы.

Пространство и история. «Вильнюс: город в Европе» Томаса Венцловы

Эта небольшая по объёму книга представляет собой нечто вроде путеводителя по Вильнюсу, но не в привычном смысле «маршруты, достопримечательности, рестораны». Венцлова путешествует сам и ведёт за собой читателя параллельно в трёх пластах. Один из них – реальный, «пространственный» – описывает Вильнюс таким, какой он есть в наше время. Другой – исторический, «временной» – рассказывает о Вильнюсе от его основания до свержения коммунистической власти и обретения независимости. Третий – культурный, «символический – отображает то, что Вильнюс значит для Венцловы и для жителей города.

Венцлова рисует город, расположенный на границе нескольких внешних сфер влияния – немецкой, польской и московской, причём в разные эпохи усиливается то одна из этих сфер, то другая, но ни одна из них не может полностью вытеснить остальные. При этом и сам город отнюдь не является чем-то единым и монолитным – в нём бок о бок живут литовцы, поляки, русины (будущие белорусы), русские, евреи (до Войны в Вильнюсе была одна из самых больших в Европе общин) и даже татары (хотя и немногочисленные). Каждое изменение конфигурации внешних сил отзывается в городе болезненной судорогой, ставя перед Вильнюсом (и, разумеется, всей Литвой) один и тот же вопрос о самоидентификации: «кто мы? на каком языке нам разговаривать? какой веры держаться? кому служить?».

Эти вопросы в том или ином виде сопровождают Вильнюс на протяжении всей его истории, проявляясь то в безудержной полонизации (такой, что литовский язык оставался «в ходу» только в глухих деревнях), то в резком взлёте литовского национализма, то в увлечении европейской культурой, то в русификации всего и вся. И очень хорошо становится понятно, почему тема независимости и восстановления собственной культуры так остро, порой даже болезненно, воспринимается литовцами.

Все пертурбации истории города, естественно, отражались на его внешнем облике, и Венцлова увлечённо рассказывает о том разнообразии стилей, которое можно увидеть в исторической части Вильнюса. Ренессанс, готика, барокко, модерн – всё смешалось на этих улицах в единую эклектичную «музыкальную фразу, повторённую в разных тональностях». Особое внимание Венцлова уделяет своему родному Университету, который несколько столетий был не только источником распространения европейской науки и культуры в Литве и во всей Восточной Европе, но и местом отчаянных политических, научных и религиозных дебатов.

Именно эти дебаты, это раскалённое столкновение, возникающее на стыке культур и мировоззрений, и представляет самое интересное в книге Венцловы, и немного жаль, что он уделяет этому не так уж много печатного пространства – об исторических зданиях Вильнюса можно почитать и в обычном путеводителе. А вот рассказ о том, как сосуществовали между собой несколько национальностей, да ещё и в условиях постоянного влияния внешних культур, да ещё изложенный человеком сведущим, родившимся и выросшим в этой среде, погружённым в эту полемику, в обычном путеводителе не прочитаешь.

Кроме того, читать Венцлову стоит хотя бы для того, чтобы посмотреть на «Московию» глазами соседа, с которым у нас давние и сложные отношения. В России привыкли воспринимать «Прибалтику» (не особо-то и разделяю на отдельные страны) с чисто имперской точки зрения, как дальнюю окраину, спорную территорию, полуколонию, которую Россия то завоёвывает, то вновь теряет, и не готовы воспринимать Прибалтику как несколько отдельных самостоятельных государств, каждое со своей историей, традициями, культурой и взаимоотношениями не только с Россией, но и другими соседями. Тогда становится понятнее взрыв литовского национализма в конце 80-х годов, ставший одной из причин развала СССР, становится понятнее настороженное отношение к большим соседям маленькой страны, много веков пытающееся найти своё место на политической, языковой, религиозной и культурной карте Восточной Европы.

Сказка о дефиците. «Большой шар» Андрея Битова

В рассказе «Большой шар» Андрей Битов замечательно обыграл сакральное восприятие Дефицита в сознании советского человека за счёт создания особой атмосферы, в которой смешаны сказочные мотивы и жизненные реалии. Сюжет рассказа построен по всем правилам волшебной сказки: девочка Тоня попадает в иной мир, после ряда приключений добывает красивый воздушный шар и возвращается с ним домой. Но только развёртывает этот древний сюжет Битов на фоне СССР 60-х годов со всеми присущими этому времени бытовыми и культурными особенностями.

Так, например, посредником между мирами, своего рода современной Бабой-Ягой, выступает солдат-связист, подаривший Тоне катушку с проволокой (вместо волшебного клубочка). За воздушными шарами стоит классическая советская очередь. Мало того, за шарик ещё нужно заплатить – не подвигами, как это принято в фольклоре, не добротой, мужеством или знаниями, как принято в поздних литературных сказках, а банальными деньгами. И комок дензнаков, сжатый в руке Тони, становится ещё одним волшебным предметом, без которого, увы, невозможно получить доступ к желанному Дефициту. Пока Тоня бегает за деньгами, воздушные шары заканчиваются, как и положено Дефициту, так что девочке приходится ещё и стоять на лестнице, взывая своим жалобным видом к совести продавщицы, так что та в конце концов не выдерживает и продаёт последний, бракованный воздушный шар.

Таким образом, Андрей Битов развёртывает мир, в котором воздушный шар служит символом Дефицита, игравшим в советские времена особую, едва ли не сакральную роль. Вокруг Дефицита строился своеобразный культ со своими жрецами – мясниками, продавщицами, фарцовщиками, со своими ритуальными фразами вроде: «больше двух в одни руки не пробивать», с особыми местами вроде магазина «Берёзка», где Дефицит присутствовал всегда, и обычными магазинами, на которые Дефицит снисходил лишь время от времени, причём по расписанию, известному только посвящённым.

Неудивительно, что этот культ, этот миф о Дефиците проник и на уровень фольклора и детского восприятия мира. Ведь ритуал, связанный с особыми, сакральными для общества обрядами, всегда находит отображение в некоем символическом нарративе, который зачастую переживает и ритуал, да и само это общество. Если верить Проппу, волшебная сказка – это описание ритуала инициации, характерного для первобытно-общинной формации. А «Большой шар» в таком случае вполне можно прочесть как символическое описание первого похода ребёнка в магазин за Дефицитом. И ведь действительно, чем это не инициация по-советски?