Текст книги "Заметки на полях"

Но, с другой стороны, есть между этими романами и одно очень важное мировоззренческое различие, причём несколько такое парадоксальное. «Доктор Живаго» при всей его безусловной историчности и строгой реалистичности пропитан ощущением иномирного, запредельного, мистического, образно говоря, на всех событиях романа лежит отблеск вечности (обычно я не люблю такие пафосные бессмысленные определения, но что поделать – Пастернак мастерски использовал именно вот это всё: неуловимое и невыразимое, не поддающееся строгому анализу, воспринимающееся на интуитивном уровне, или, если опять прибегать к красивым и бессмысленным выражениям: Пастернака по-настоящему можно прочесть только сердцем). А вот «Доктор Гарин» при всей его фантастичности, воображаемости, абсурдности – строго материалистический, посюсторонний текст. Никакой мистики, никакого символизма, никакой духовности, никакого сердечного трепета и томления души, никакой надежды на нечто за пределами этого мира. Только сатира (причём очень прямая и пошлая), только ирония, только низменные чувства, только беспросветность, тлен и разложение.

У Пастернака катастрофа, разрушение прежнего мира, лишения и несчастья ведут к тому, что в героях (не во всех, конечно) отмирает материальное и телесное, а душа, наоборот, усиливается, прирастает новыми возможностями, получает творческий импульс… правда, к сожалению, лишь на какое-то время, затем обновлённый и перерождённый Живаго начинает хворать, угасает, лишается способности к творчеству, но пусть он и выжжен изнутри, у него остаётся хотя бы пепел, как доказательство того, что всё-таки горел в нём Божественный огонь. А вот у Сорокина происходящее с героями ведёт не к приращению духа, а к отмиранию человеческого и замене на механическое. И это прямо, буквально проявляется в том, что после полученных травм и доктор Гарин, и его возлюбленная лишаются конечностей, а вместо них получают протезы (да, Сорокин тут перешёл к совсем уж лобовым и очевидным метафорам). И финальная сцена романа, когда эта пара занимается любовью под звон стукающихся протезов, – апофеоз этой механистичности и угасания человечности.

Кстати, что меня вообще удивляет в Сорокине – то, что писатель такого масштаба, такой значимости практически лишен вот этого ощущения духовного, религиозного, сакрального, нуминозного, нет у него этого дуалистического взгляда на бытие, он полностью погружён в материальное, прагматическое, механическое… Я, пожалуй, не могу припомнить другого автора схожей величины, у которого настолько бы отсутствовало вот это самое «дополнительное измерение», может, кто-нибудь из советских мэтров? Но даже у них присутствует то или иное обращение к переживанию запредельного опыта, только он ассоциируется, естественно, не с «религиозным», а с «гуманистическим». Воспарение на высоты человеческого духа, ощущение единства с природой или там со всемирным пролетарским сообществом, переход на новую ступень в реализации творческого начала и всё такое прочее.

А впрочем… впрочем… Сорокин всё же филолог per se, он работает в языковых категориях, мыслит ими, для него язык есть реальность, и если есть у него вторжение нуминозного, то оно как раз и проявляется в распаде языка, либо в той глоссолалии, которая овладевает его персонажами в моменты наибольшего накала чувств. Либо же в переключении на другой язык и на другую картину мира, как в романе «Тридцатая любовь Марины», когда впадение главной героини в экстаз приводит к перемене стиля романа с типично декадентсткого на типично соцреалистический, в чём проявляется переключение реальности. Но вот опять же, этот новый язык и новая реальность – они не бессмысленны, хотя и кажутся таковыми, просто из них уходит человеческое, а на его месте появляется нечто бездушно-механистическое: повторение одних и тех фраз и словосочетаний, автоматическое исполнение ритуалов или вовсе бездумная цепь жестоких убийств (как в финале «Романа»).

Так что да, пожалуй, я не прав, Сорокин не лишён религиозного чувства, просто оно у него ну очень уж специфическое. И, кстати, вот сейчас подумалось в связи с глоссолалией – а ведь в пятидесятническом движении проявление нуминозного тоже ведь жёстко привязывается к произнесению фраз на непонятном языке, а у харизматов к этому ещё и прибавляются повторяющиеся, ритмичные телесные проявления – подёргивание, катание по полу, и выглядят они тоже скорее механистическими, рефлекторными, как будто включается некая психическая программа, которую человек сам не контролирует. То есть, получается, Сорокин у нас был харизматом задолго до того, как это стало мейнстримом. Хотя да, конечно, про экстатические религиозные проявления, хотя бы те же наши родные хлыстовские радения, он наверняка отлично осведомлён. И я так понимаю, в 70-80-е в разных эзотерических кружках (из которых самый знаменитый – Южинский, подаривший нам целый набор блестящих и самобытных культуртрегеров) подобные вещи также практиковались.

Но вообще это интересная тема. Нам по привычке кажется, что метанойя, духовное просветление и всё такое должно обязательно сопровождаться расширением человеческого части: свободы мысли, свободы духа, возможности выбора, вытеснением животного, рефлекторного и бездумного, а ведь при столкновении с нуминозным может быть и такой поворот к механическому, к тому, что человек становится частью некоего психологического механизма, подчиняющегося простым инструкциям, и теряет свободу воли и возможность сознательного действия, собственно, на этом ведь строится и деятельность того, что принято называть «культами», хотя и в разрешённых, официальных церквях тоже встречается, да и в идеологически заряженных движениях тоже.

Обращение к классике. «Книга Греха» Платона Беседина

«Книга Греха» – редкий для современной российской литературы роман о любви, смерти и Боге в стиле запредельного реализма, диковинная смесь Достоевского и Чака Паланика.

Главный герой романа Даниил Грехов (прозванный в соответствии с фамилией – Грех) относится к тем людям, которых в советские времена характеризовали кратким, ёмким словом БИЧ – бывший интеллигентный человек. По образованию он филолог, но своего места в жизни найти не смог, с личной жизнью тоже, мягко говоря, не сложилось, и в результате Грех спивается, бросает одну работу за другой, путается в случайных связях со случайными женщинами, ссорится с родителями, короче, губит сам себя как может. И, как будто всего этого было мало, он ещё одновременно входит в русскую националистическую организацию, устраивающую погромы мигрантов, и странную секту, заражающую людей смертельным вирусом. Грех принимает активное участие в «акциях» и там, и там, но каждый раз удерживает себя и не доходит до крайностей, оставаясь скорее наблюдателем, чем участником, и при этом жутко мучается совестью от происходящего. И от этого у читателя возникает логичный вопрос: так зачем же Грех впутался в эту деятельность, если она ему столь противна? И вот тут-то оказывается, что не всё так просто с главным героем.

Вскоре из несколько сумбурных внутренних монологов Греха становится понятно, что его падение было вызвано не слабостью характера и не случайным поворотом судьбы. Оказывается, это сознательный вызов самому себе и окружающему миру, попытка опустится на самое дно, познать жизнь во всей её уродливости, и тем самым изменить себя, стать новым человеком. Но, как оно обычно и бывает, результат выходит совсем не такой, каким его ожидал Грех. Нового человека из него никак не выходит, слишком уж силён в нём интеллигент, никак не дающий герою до конца погрузиться в роль негодяя. Да, Грех осознаёт глубину своего падения и упивается ею, но он не может не размышлять о себе, о мире, о Боге, о человечестве, о добре и зле, естественно, с подобающими цитатами из множества авторов. Он не может избавиться от внутренней рефлексии и тех противоречивых эмоций, которые у обычных людей вызывает удивление и отторжение. Он не может не иронизировать по поводу той среды, в которой оказался, и над людьми, которые его окружают. А они-то как раз живут такой жизнью, естественной для себя, и отчётливо видят в Грехе чужака с непонятными им мотивами. Глумливого, неуместного. Они нутром чуют, что он не такой, что он лишь пытается жить подобной жизнью, и либо используют его в своих интересах, либо как минимум испытывают к нему презрение, проще говоря, искренне считают его лохом, и, как показывает дальнейшее развитие событий, не без оснований.

Конечно, история о падении молодого интеллигента, идущего на преступление для того, чтобы поставить своего рода эксперимент на себе, а затем расхлебывающего последствия (в том числе и неприязнь со стороны тех людей, среди которых он оказался), в русской литературе не то что не оригинальна, она ещё со школы навязла в зубах. Впрочем, Беседин отнюдь и не претендует на оригинальность, и схожести сюжета своего романа с классикой отнюдь не скрывает, а даже, напротив, подчёркивает. Во внутренних монологах героя явно видны переклички с его литературным предтечей, и для полной ясности упоминается о том, что грузчики, среди которых Грех некоторое время работает и откуда быстро вылетает за излишнее самомнение, дали герою прозвище «Достоевский».

Интересно при этом, что по стилю роман напоминает скорее не русскую классику, а современную американскую «реалистическую» прозу вроде Чака Паланика. Похоже, именно оттуда позаимствованы и склонность к рублёным коротким фразам, и преизобилие натуралистических сцен, от которых местами откровенно подташнивает. Впрочем, такое обращение к «американскому» стилю вполне закономерно. Американская проза, как и вся американская культура, до сих пор остаётся весьма религиозной и темы, введённые в литературу Достоевским, для неё до сих пор актуальны, она умеет и любит с ними работать. В то время как для российской прозы, как и для всей культуры, Достоевский – что-то вроде музейного экспоната. Его читают, его изучают, его цитируют, ему, можно сказать, поклоняются, но к его идеям и к его религиозным переживаниям современная российская постсекулярная культура ослепительно равнодушна.

Собственно, книга Платона Беседина тем и хороша, что пытается вернуть Достоевского в российскую прозу. Другим языком, в других обстоятельствах, с другими персонажами, но это всё тот же узнаваемый Фёдор Михайлович. Правда, как у героя романа погружение в мир зла получается недостаточно достоверным, так и возвращение Достоевского выходит не таким полноценным, как хотелось бы. У романа есть несколько слабых мест, и связаны они как раз с темой духовного поиска. Во-первых, главный герой считает себя символическим новым Христом, берущим на себя все грехи мира, в буквальном смысле, чтобы потом уничтожить их своим раскаянием. Но когда Новый завет говорит о том, что Христос взял на себя грехи мира, то смысл этих слов не столь буквален, как его воспринимает Даниил Грех.

Во-вторых, главный герой романа в своём падении всегда остаётся как бы в стороне от событий, всегда воспринимает их отстранённо, он не может до конца погрузиться в них, стать таким же как все, он так до конца повествования и пребывает в состоянии «мятущегося интеллигента среди народных масс». И если попытаться увидеть в герое романа Христа, то это будет скорее докетический Христос – обладающий только Божественной природой, принявший плоть по видимости, изображающий человека, но никогда по-настоящему не чувствовавший человеческих страданий.

И третья, связанная с этой, слабость романа состоит в том, что если Достоевский всё-таки переступил черту и действительно убил старушку-процентщицу, то Беседин так и не смог сделать последний шаг. Он вместе со своим героем ходит кругами вокруг жертвы, представляет, как будет убивать, бормочет: «ну во сейчас, сейчас», но какие-нибудь обстоятельства всё время мешают ему довести дело до конца, и это вызывает недоверие к герою; всё же – думать об убийстве и убить – это разные вещи. И раскаиваться в убийстве совсем не то же самое, что в замысле убийства.

Но стоит учесть, что «Книга Греха» – это лишь первый роман Беседина, так что есть надежда, что в следующих работах он доведёт до финальной точки обе темы – и преступление, и покаяние.

Столкновение глупости с глупостью. «Дети декабря» Платона Беседина

Гражданские противостояния и большие общественные сдвиги развиваются во все времена схожим образом. В масштабах исторических, о которых потом пишут в школьных учебниках, всё происходит величественно и торжественно: перекраивание границ, смена политических лидеров, движение народных масс. А на личном уровне, там, где живут и страдают обычные люди, попавшие в исторический водоворот, куда меньше торжественного и куда больше трагического. Там куда виднее смерти… много смертей, а для тех, кто выжил, либо бегство из родных мест и привыкание к чужим краям, либо резкое ухудшение условий жизни. А на всё это накладываются и усугубляют ссоры между родными и друзьями, доходящие до полного и бескомпромиссного разрыва, разочарование и потеря надежды на будущее.

Тот, кто знаком с историей двух революций 1917 года и их последствиями, с литературой эмиграции 20-х годов и мемуарами тех, кто остался в СССР, не увидит в этом ничего нового. А, впрочем, что говорить об истории, старшее поколение отлично помнит перестройку, вылившуюся в распад страны, гражданские войны по окраинам бывшей империи, чудом не перекинувшиеся на центр, всё те же споры, ссоры, бурный период очарования переменами и последовавшая депрессия. И вот сейчас, спустя четверть века после тех событий, когда русская литература только-только начала робко и осторожно работать с опытом большого надлома 90-х годов, осмыслять и переосмыслять происшедшее, наступил новый перелом и новое гражданское противостояние, связанное с Евромайданом и его последствиями. И всё завертелось хоть и по новой, да всё по той же схеме…

На фоне этого нового противостояния, расколовшего Украину и Россию, и разворачиваются события в сборнике повестей Платона Беседина «Дети декабря». Вот подросток, герой повести «Стучаться в двери травы», описывает – с убедительной простотой и непосредственностью – Донецк во время военных действий и переезд в беженский лагерь в Крыму. Вот молодой парень, герой повести «Дети декабря», едет вместе с коллегами по работе в Киев поддерживать Януковича во время Евромайдана, при том, что его (бывший) друг активный сторонник как раз того самого Евромайдана; и вот герой повести бродит по Киеву между ненавидящими друг друга сторонами, смотрит, оценивает и с тоской понимает, что и те, и другие абсолютно, на сто процентов уверены в своей правоте. Все участники конфликта борются за святое для них дело, что, опять же, очень хорошо знакомо каждому, читавшему воспоминания участников той, единственной гражданской. «…швы плохо скреплённой украинской действительности с треском расходились, семьи рушились из-за лобового столкновения глупости с глупостью. „Защити родину от врага!“ – клокотало повсюду. И каждому представлялись своя родина и свой враг».

Но и в тех повестях, где события не соприкасаются прямо и непосредственно с горячими точками конфликта, атмосфера гражданского противостояния накладывает свой отпечаток на героев и на их поступки, мысли и чувство. Духовный чад от горящего конфликта подспудно навевает страх, неуверенность в себе и окружающих, подтачивает надежду на будущее, затемняет взоры и сознание. И вот уже простая бытовая история о переезде в другой город и ремонте новой квартиры в повести «Мебель» погружает героя в диковинный лабиринт, где за каждым углом поджидают чудовища. А обычное ночное путешествие по Севастополю в повести «Воскрешение мумий» превращается в сказочный квест с нависающим над героем старым проклятием, ощущением чего-то чуждого и незнакомого, жуткими фигурами, выныривающими ниоткуда. В переходное время ткань реальности как будто источается, и в наш мир тихо вползает нечто нечеловеческое и потустороннее. Опять то же самое, ощущение, которое так хорошо описано многими из авторов 20-30-х годов.

Состояние абсурда, выпадения из привычных обстоятельств, ощущение искривившегося мира, за которым начинает кривиться и психика героя, вызывает в памяти Даниила Хармса и его «Старуху». И ничуть не удивляешься, когда в какой-то момент похожая, а может, и та самая Старуха появляется в тексте Платона Беседина, такая же пугающая, точно так же вмешивающаяся в жизнь героя и меняющая её. «Я увидел старуху, будто выдернутую из полотен Босха: с крючковатым носом, растрёпанными волосами, колкими глазами. Но голосок у неё был детский…», а ещё через пару абзацев: «Старуха, оторвавшись от земли, мчалась по разделительной полосе, и машины, не сигналя, объезжали её, точно река огибала гигантский валун».

Важно, впрочем отметить, что герои повестей Беседина и до революции и гражданской войны мучились от внутренней раздвоенности, испытывали сомнения и сложности в жизни, но общественные перемены вызывают в них внутренний резонанс, многократно усиливающий переживания. Поэтому они мгновенно переходят от глубокого отчаяния к дикой взбудораженности, много и бессмысленно бухают, выясняют отношения со своими женщинами, что ведёт обычно шаг за шагом к разрушению отношений в семье. Все они пытаются на фоне страшных и величественных исторических событий переосмыслить цели собственного существования и разобраться в происходящем, но «лобовое столкновение глупости с глупостью» обессмысливает и самоанализ, да и в значительной степени саму жизнь.

Впрочем, в распавшейся реальности всепроникающего конфликта есть место не только для терзаний падений и распада, но и возможность для неожиданного проявления человечности. Так, в повести «Стучаться в двери травы» бабушка с замечательным именем Феодосия Самсоновна (односельчане зовут её коротко и красиво – Феня) даёт приют невестке и внуку, бежавшим с Донбасса. Хотя она никогда их не видела, и со своим (блудным) сыном, который свою донбасскую семью он уже давно бросил и выбросил из памяти, у неё отношения напряжённые, а жизнь – тяжёлая и бедная. Но бабушка Феня делает то, что должно делать, несмотря ни на что. А в повести «Красный уголь» главный герой сначала помогает вывезти из Донецка своего деда, затем берёт на себя заботу о незнакомом старике, которого случайно встретил в больнице.

В обеих повестях вертикальная связь между поколениями возникает как реакция на распад горизонтальных связей между одногодками. Там, где бывшие друзья, одноклассники, коллеги не могут договориться и доходят до полного разрыва, а то и до войны, отношения между дедами и внуками становятся опорой для воссоединения общества и обретения смысла жизни в рассыпающейся реальности.

Что же касается стиля изложения – первые две повести из сборника отличаются лаконичностью и насыщенностью, легко читаются и воспринимаются. А вот через последующие три повести продираешься с трудом. Повествование вязнет в деталях, воспоминаниях и самокопании (которое, вдобавок, сопровождается регулярными походами за выпивкой, а также регулярными ссорами и примирениями с окружающими женщинами). В принципе, такое надоедливое и зачастую бессмысленное кружение героя на одном месте можно рассматривать как художественный приём, подчёркивающий, с одной стороны, усталость и разочарование персонажей, их раздвоенность, нерешительность, неуверенность в себе, с другой – распад внешнего мира, атмосфера напряжения и нарастающего абсурда. Автор показывает ужас ситуации, в которой вроде бы ничего не меняется, и герой просто крутится на одном месте, но на самом деле каждый такой круг становится ещё одним витком спирали, ведущей всё глубже и глубже в бездну.

Да, можно счесть такую муторность текста удачным художественным приёмом, но он доведён до такой степени, что в какой-то момент хочется сказать: «хватит, уже всё понятно! и про мир, и про героя», но нет! Персонаж снова погрязает в паутине своих переживаний, снова пьёт по чёрному, ссорится с женой, уходит мыслями в прошлое, но это уже не вызывает ни интереса, ни сочувствия, только раздражение.

Тем не менее, повести, вошедшие в сборник «Дети декабря», дают очень ясное и пугающее представление о том, каково это – оказаться в центре великих исторических подвижек. В своё время до Москвы докатились слабые подземные толчки от политического землетрясения, что накрыло Крым и Юго-Восток Украины, но этого хватило, чтобы породить смертельные ссоры между лучшими друзьями, обиды, которые не прощены до сих пор, разрывы, в том числе и семейные, переоценку отношения ко многим людям. Да и много всего такого, что до этого даже и представить было невозможно, и такого, от чего до сих пор не удаётся оправиться. О том же, насколько тяжелее пришлось людям, оказавшимся в гуще событий, даже и думать страшно.

Понятно, что литературный текст не может передать всей полноты реальных человеческих переживаний, но всё же Платону Беседину в книге «Дети декабря» удаётся погрузить читателя в то ощущение мучительного разрыва реальности, помрачения, страха и растерянности, которое сопровождает глобальные политические сдвиги, и в то же время показать, что и в этой тягостной атмосфере можно и нужно сохранять человечность.

Дискуссия о рабстве. «Хижина тётушки Филлис» Мэри Истман.

В книжном клубе читали и обсуждали «Хижину дяди Тома», и я для равновесия решил ознакомиться с противоположной точкой зрения и потихоньку листаю книгу Мэри Истман «Хижина тётушки Филлис» (она выложена в свободном доступе на проекте Гутенберг), одну из многочисленных реакций со стороны Юга на Бичер-Стоу. Сама Истман и не скрывает, что её книга представляет собой «наш ответ Тому», и текст у неё начинается с предисловия, где автор формулирует экономическое, социальное и богословское объяснение рабства. Не могу не поделиться чеканной формулировкой:

Slavery, authorized by God, permitted by Jesus Christ, sanctioned by the apostles, maintained by good men of all ages, is still existing in a portion of our beloved country. How long it will continue, or whether it will ever cease, the Almighty Ruler of the universe can alone determine.

«Рабство, утвержденное Богом, разрешенное Иисусом Христом, санкционированное апостолами, поддерживаемое добрыми людьми во все времена, все еще существует в некоторых частях нашей любимой страны. Как долго оно будет существовать и прекратится ли вообще, может определить только Всемогущий Правитель Вселенной».

Дальше она пишет, что аболиционизм вообще-то придумали англичане, те самые, которые заливали улицы американских городов кровью патриотов, а все уважаемые люди страны (включая самого Джорджа Вашингтона) были рабовладельцами. Как бы намекая, что честный человек и настоящий патриот аболиционистом быть не может по определению. Дальше, уже в самом тексте аболиционистов она изображает как подлых злодеев, которые обманом уводят рабов от хозяев и там у себя на Севере заставляют их работать за гроши. И обращаются с ними хуже, чем рабовладельцы! А уж что они творят с бедными ирландцами, это вообще ужас! Южные плантаторы всей душой сочувствуют угнетаемым ирландским рабочим!

С точки зрения художественности книга не особо впечатляет. Сюжет тут особо не прослеживается, просто есть небольшой южный городок, жители и гости которого ведут долгие разговоры о проблемах рабовладения, разбавляя их анекдотическими историями о неграх, показывающими какие те простодушные и наивные, как любят и ценят своих хозяев, а те, конечно, заботятся о своих слугах, причём как о физических нуждах, так и духовных. Ещё к сюжету подвёрстана типа любовная история, но совсем уже вялая. И да, хозяева, и рабы, конечно же, молятся, посещают церкви (разные, само собой), поют псалмы, как же без этого, с религиозной частью всё очень строго.

Что касается положения рабов, то Истман признаёт, что да, бывает, кто-то кое-где у нас порой может, например, продать детей отдельно от матери (у Бичер-Стоу такие душераздирающие истории предъявляются как едва ли не главное обвинение против рабовладельцев), но мы, конечно, такое осуждаем, и именно сила нашего общественного осуждения (не закон) удерживает от подобных поступков.

И вот о чём я думал, пока читал: а ведь Истман – искренняя, верующая христианка, по крайней мере, судя по тому, как она пишет. Я даже подозреваю, что со своими домашними рабами она обращалась достаточно хорошо, и в её семье было то же принято, и среди её близкого окружения. А с тем, что творилось непосредственно на полях, она вряд ли напрямую сталкивалась, для этого же есть управляющие и надсмотрщики, либо же пропускала мимо своего внимания отдельные случаи. Впрочем, скорее всего, и на полях у неё дела обстояли не так уж и жутко. Сама же Бичер-Стоу, кстати, подчёркивает, что полубезумный алкоголик Легри, устроивший адский ад на своей плантации, обладал крайне дурной репутацией среди соседей и считался отрицательным примером. А у Истман явно другой характер и наверняка она придерживалась другой манеры управления, без такого зашкаливающего насилия.

Но всё же – когда женщина, отличающаяся твёрдыми моральными принципами, сильным волевым характером, риторическим даром и умением убеждать (я выше писал, что с литературной частью у её текста дела обстоят не очень, но что касается аргументации, связности, логичности, целостного мировоззрения, – тут всё вполне на уровне) и глубокой личной христианской религиозностью, – когда такая женщина последовательно и настойчиво защищает рабовладение и обличает аболиционизм, это производит сильное (хотя и несколько жутковатое) впечатление. И начинаешь понимать, почему вопрос рабства вызывал такое напряжение в американском церковном сообществе, вплоть до расколов среди отдельных общин и религиозных групп. Почему возникало такое сильное напряжение, ощущение своего рода «священной войны» и «крестового похода», того, что каждая из сторон защищает важнейший, экзистенциальный, базовый для своего мировоззрения, можно даже сказать, для своей веры.

И ещё не мог не заметить всё те же знакомые приёмы отстаивания своих убеждений. У нас замечательно всё, за исключением небольших недостатков. Одна беда – наши доверчивые простецы поддаются на вражескую пропаганду, и некоторые заплутавшие бедолаги даже перебегают на территорию врага, но там им будет хуже, так что они будут жалеть о своём поступке. И, может, мы даже кого-то великодушно простим и примем обратно.

А что до врагов. Они там бездушные, жестокие, жадные, грубые, не то что мы. А как у них там возмутительно плохо обращаются с … (подставить наименование)! Как они подло врут про нас! Но вот если кто-то из них приедет к нам, то увидит, как у нас всё хорошо устроено, как процветают наши земли, как радостны наши люди. Столкнётся с нашим исключительным гостеприимством. С нашей духовностью. Конечно, он сразу нас полюбят, ну, хорошо, не сразу, постепенно. Но потом будет всем рассказывать, какие мы замечательные.

И мы когда к ним приезжаем, то, конечно, всегда рассказываем, как у нас хорошо, а они нам не верят и пытаются переманить на свою сторону. Но мы гордо отказываемся! И даже наши простецы, которых мы берём с собой на вражескую территорию, потому что надо же кому-то заниматься чёрной работой, даже они не поддаются на провокации, гордо отвергают все гнусные инсинуации! Вот так мы в очередной раз посрамляем их жалкие ничтожные заговоры.

Стремление к большому роману. «Щегол» Донны Тарт

Дочитал роман «Щегол» Донны Тарт (как всегда, с большим опозданием, все следящие за литературной модой люди прочли эту книгу сразу после публикации и тогда же обменялись восторженными впечатлениями). Книга действительно очень хороша. Пересказывать сюжет смысла не имеет, главное не то, о чём она написана, а как написана. Полное впечатление, что как в рассказе Рэя Брэдбери классика американской литературы перенесли на машине времени на сто с лишним лет вперёд, и он там написал великий гениальный роман. Только у Брэдбери таким классиком был Томас Вулф, а Донна Тарт предпочла Генри Джеймса (в каждой второй, если не первой, рецензии на «Щекла» почему-то поминают Диккенса, хотя от Диккенса в романе практически ничего нет, а вот Генри Джеймса хоть отбавляй). После перенесения в наше время он долго и вдумчиво читал Набокова, Роулинг и Керуака, смотрел фильмы нуар и боевики 90-х, слушал джаз и металл. Ну а потом выплеснул всё это на бумагу.

В результате получилось феерическое сочетание раздумчиво-медлительного викторианского романа с душевными надломами и трагической любовью (и опять же – какой здесь Диккенс? у Диккенса положительные герои всегда психически здоровы, а когда половина персонажей как минимум невротики – это как раз Генри Джеймс во всём его меланхолическом великолепии), алкогольно-наркотического буйства, пространных рассуждений о подлинном и поддельном в искусстве и жизни, множества аллюзий на широчайший круг культурных явлений (от Достоевского до манги «Стальной алхимик»). И всё это написано роскошным набоковским языком, вернее даже не просто языком, а вот с этим набоковским умением сплести стиль, сюжет, персонажей в одну огромную сложнейшую и красивейшую симфонию.

Кстати, интересное упражнение для любителей литературы – проследить, в каком контексте упоминаются в тексте разные книги. Я вот, например, заметил, что Генри Джеймс упоминается два раза, один раз в разговоре, другой раз главный герой вспоминает, как писал о нём эссе. А вот Набокову повезло меньше – его книга стоит на полке в наркопритоне (нет, не та, другая книга – «Отчаяние»). А вот Хантер Томпсон вообще не упомянут ни разу! Хотя вся часть с кислотно-отвязной жизнью героя в Лас-Вегасе явно написана под его влиянием. Зато польско-украинско-русский авантюрист, со слезой в голосе рассказывающий о трагической судьбе князя Мышкина – это, конечно, пять. Кстати, интересно, Тарт случайно «Даун-Хаус» не смотрела? (если она «Зимнюю вишню» упоминает, то, похоже, с советским и российским кино как-то знакома). Там же тоже князь Мышкин употребляет вещества, расширяющие сознания. Кстати, «Даун-Хаус» при прочтении вспоминается регулярно. Хотя сходство было бы куда большим, если «Даун-Хаус» был бы снят с тем же сценарием на киноязыке Пырьева.

А из недостатков книги – финал мне показался не совсем удачным. «А теперь, дорогой читатель, я на десяти страницах объясню тебе, о чём и ради чего писались предыдущие семьсот страниц с лишком». Впрочем, для выбранного стиля это, может, и нормально. Да в конце концов, можно счесть это аллюзией на эпилог к «Войне и миру». Действительно, почему Толстому можно, а Тарт нельзя, она всё же как писатель, пожалуй, не дотягивает до уровня Толстого, но, по крайней мере, играет с ним в одной лиге.