Текст книги "Заметки на полях"

«Бесы» Федора Достоевского

В режиме ленивца продолжаю свой рассказ о книгах, которые на меня повлияли, в рамках флешмоба #10дней10книг. Сегодня будет Достоевский наш, Фёдор Михайлович. Я долго думал, какой именно его роман выбрать, потому что все они хороши по-своему и все значительно опередили своё время. «Преступление и наказание» – экспрессионистское блуждание в лабиринтах поражённого горячкой разума, в котором почти все персонажи выполняют роль кривых зеркал, в которых главный герой видит свое отражение, и повествование по сути сводится к назойливым, на грани бреда внутренним диалогам, а свободу и раскаяние герой обретает только оказавшись на каторге, вне своего адского внутреннего мирка. Достоевский одним из первых, если не первый, использовал этот приём, в котором город становится отражением безвыходного лабиринта человеческой души, а душа – отражением жуткого, мрачного, давящего, антигуманного города, и два эти отражения проецируются друг на друга, создавая дурную бесконечность, выпивающую из её обитателей всё человеческое, превращающую их в дурную пародию на людей. Потом нечто подобное попытается изобразить Андрей Белый в «Петербурге», но выйдет не так органично и проникновенно, как у Достоевского.

«Идиот» – роман, в котором куда интереснее наблюдать за судьбой жанра, чем за судьбой персонажей. Достоевский берёт классический «салонный роман» с приёмами в высшем обществе, неожиданными наследствами, любовными треугольниками как движущей силой сюжета, столкновением страстей и наполняет его своими любыми монологами о главных вопросах жизни, Вселенной и всего такого, а в финале выдаёт такую макабрическую жуть, что и захочешь не забудешь. Получилось не только глумление над литературным трендом эпохи, не только выворачивание шаблонных приёмов, тем, персонажей, но и демонстрация того, что таится за великосветским лоском («гламуром», как сказали бы сейчас), а там всё то же, что и всегда у Достоевского – грязь, мрак, отчаяние… и очень добрый и вечнорастерянный князь Мышкин, неудачливый Мессия, который пытается всех спасти, а вместо этого губит и себя, и окружающих.

И, кстати, в «Преступлении и наказании» тоже есть ведь своя игра с жанром. Если рассматривать роман как такую аллегорию странствий души в духе «Пути паломника», а персонажей считать персонификациями разных сторон души или добродетелей/пороков (то, что в современном языке вслед за Юнгом принято называть «архетипами»), то и тут видно пародийное, травестированное выворачивание: Прекрасная Дама (Анима) превращается в проститутку, Шут становится горьким пьяницей, Мудрец – болезненным и разочарованным в жизни полицейским следователем. Так что Достоевский тут во многом предвосхищает модернистский поворот в литературе, а то и постмодернистский, а может даже и, не побоюсь этого слова, метамодернистский! Кстати, хорошее определение для литературоведения «своим творчеством заслужил высокое звание метамодерниста».

«Записки из мёртвого дома» – значимая книга, с неё начинается обращение к тюремной теме в русской литературе. Сугубо отечественное явление, достигшее на наших нечернозёмных почвах невиданного нигде более расцвета, можно сказать, приобретшее мировой масштаб. Достоевским этим произведением не только указал русской литературе её магистральное направление – описание страданий и несчастий, но и начал сооружение отдельной, самобытной составляющей величественного дворца мировой литературы, да, казарменно-казематного типа, но уж как говорится «чем богаты, тем и рады». И, что характерно, многие наблюдения, сделанные Достоевским в этой книге, продолжают быть вполне актуальными и по сей день, и если уж называть какой роман «энциклопедией русской жизни», то «Записки из мёртвого дома» куда больше подходят для такого определения, чем «Евгений Онегин».

«Братья Карамазовы»… безусловно великий роман, который, увы, портит то, что он так и не был дописан. Полагаю, если бы Достоевский довёл историю до задуманного им финала, мы бы по-другому смотрели бы и на персонажей, и на всё происходившее. Вполне возможно, что вторая часть не просто дополнила бы первую, но задала ей иную перспективу, что заставляло бы читателя возвращаться к прочитанному ранее тексту и удивляться тому, насколько превратно они этот текст понимали. Впрочем, подозреваю, «Братья Карамазовы» были бы слишком совершенным текстом, и вся культура человечества его не выдержала бы и попросту схлопнулась, так что, может, и к лучшему, что мы имеем дело с неоконченным шедевром, это как с собором Гауди – некоторые здания лучше не достраивать до конца.

В итоге я остановился в своём выборе на «Бесах», построенных на истории о том, как в сонный маленький город приезжает таинственный и до жути романтичный столичный гость, вокруг которого заворачивается лихая интрига, в ходе которой персонажи получают возможность раскрыть себя во всём блеске. Сюжет этот был классическим уже ко временам Достоевского, но он сумел его не только расширить – если у Гоголя гость был один (ну, при нём был слуга, но тот особой роли не играл), то у Достоевского к основному гостю добавляется свита, довольно своеобразная (потом этот же приём использует Булгаков в «Мастере и Маргарите», и вот, кстати, тоже характерная разница – Достоевский старается держаться строгого реализма, а нечто мистическое или даже скорее метафизическое прорастает из его текста как бы невзначай, как бы само по себе, в то время как у Булгакова мистика заявляется сразу и явно; и как по мне, Достоевский тут посильнее будет, с художественной точки зрения). И если гоголевские персонажи сдвигаются куда-то в гротеск и в фантасмагорию (в «Ревизоре» в меньшей степени, в «Мёртвых душах» в большей), то у Достоевского это одновременно и живые, настоящие люди, и характерные типажи.

Собственно, самое-то как раз интересное в романе именно вот то, что литературоведы называют «галереей персонажей» (и в «Бесах» это прям целая Третьяковка). Байронический главный герой, в лице которого Достоевский окончательно хоронит (в прямом и переносном смысле) типаж «ах, я весь такой таинственный, возвышенный и благородно-страдающий» (что прямо декларируется созвучием фамилий Онегин-Печорин-Ставрогин, а четвёртому не бывать). Его спутник-тень, он же злослов-клеветник, он же Шут-трикстер, он же Провокатор (Достоевский, кстати, первым обращается к этой фигуре, столь сильно и столь отрицательно повлиявшей на русское революционное движение, да и на последующую политическую историю, и хотя Булгаков и развёл Шута и Провокатора по разные стороны, и даже убил последнего, ничуть не помогло, вот уж кому, похоже, суждено вечно быть неотъемлемой частью русской жизни). А вместе они напоминают Фауста и Мефистофеля, только вот и Фауст тут ещё более разочарованный и уставший, хотя и не растерявший былой ослепительной гордыни, и Мефистофель утрированно-омерзительный, так что с их помощью Достоевский, похоже, стремится показать окончательную деградацию и распад «прометеевского человека».

Есть в «галерее» и другие замечательные портреты. Православный русский патриот, истово отстаивающий свои убеждения и резко сдувающийся, когда ему задают вопрос: «А в Бога-то вы веруете?». Крайний нигилист, одержимый идеей человекобожия и желающий покончить с собой для утверждения своих идеалов. Заслуженный пожилой либерал, добродушный, умный, по-своему привлекательный, но не обладающий никакими навыками практической деятельности и способный только ужасаться при виде того, как следующее поколение извращает и губит его чистые романтические порывы. Прелестный портрет русской власти: мало что соображающий в вопросах управления губернатор, всё делающий не так и не впопад, его супруга, преисполненная благих намерений, желающая покровительствовать молодёжи и тоже мало что соображающая в тех делах, за которые взялась – вдвоём они справляются с созданием предреволюционной ситуации ничуть не хуже, чем заговорщики-бунтовщики. И это тоже новый взгляд Достоевского, он одним из первых понял, что для революционного танго нужны двое – революционеры и власть, только их совместная «работа» даёт нужный эффект.

И да, конечно, самый любимый персонаж, русская версия Скарамуша, в образе которого Достоевский предсказал и авангардистские эксперименты Серебряного века, и андерграундную поэзию эпохи застоя. К тому же данный персонаж обессмертил себя тем, что ввёл в русскую поэзию образ таракана, вдохновившего столь многих замечательных поэтов на выдающиеся стихи. Кажется, и тут Достоевский уловил нечто очень важное в русской системе образов, то, что подлинное тотемное животное России – вовсе не медведь (это так, операция прикрытия), а таракан, который выживает в любых условиях и – заметьте, заметьте! – таракан не ропщет!

Вообще, удивительно, насколько вечно актуальными оказались образы, созданные Достоевским. Все, кого он так ярко описал в романе, по-прежнему с нами, и продолжают играть те же роли в нашей человеческой комедии.

Впрочем, персонажи – это дело хорошее, но основная сила и чудовищная жуть романа в основной идее – противопоставление мирной, скучной, заурядной жизни и героической, романтической, пафосной бури событий, которая начинается с приезда в город «принца Гарри». Кипят страсти, ставятся и (не) разрешаются великие вопросы бытия, произносятся прочувственные диалоги… а в качестве побочного эффекта возникают трупы, трупы, трупы… Достоевский тут тоже оказался провидцем, он уже тогда осознал и доходчиво показал, что революционные перемены не могут обойтись без гипернасилия, в котором гибнут не только непосредственные участники событий, но и те, кто оказался втянут в них случайно (как жена Шатова в романе). Но другое «пророчество», может, ещё более мрачное – в том, что буря перемен как-то сама собой развеивается и всё возвращается на круги своя, и город, похоронив погибших, возвращается к тому же унылому существованию, как будто ничего и не произошло.

Что, может, самое удивительное в сюжете «Бесов» – то, что никто не противостоит бунтовщикам. Нет здесь храброго жандармского офицера, разоблачающего заговор, нет «чиновника, приехавшего из Петербурга», чтобы вершить окончательный и неотвратимый суд. И кажется, при таких условиях бунт должен с лёгкостью достичь своей цели, тем более что изначальный план Петруши Верховенского пусть и с некоторыми мелкими неудачами в целом успешно реализуется. А потом напряжение просто как-то сходит на нет, главные заговорщики уезжают, рядовые – сдаются (интересно, кстати, Ильф и Петров вспоминали об этом сюжетном ходе, когда описывали, как члены «Союза Меча и Орала» наперегонки бегут закладывать друг дружку в ГПУ?), и всё, просто раз – и всё. И ведь действительно, в последующей истории Росии/СССР так оно и произошло, причём аж два раза подряд. Революционное напряжение сил, желание полностью изменить мир, буря и натиск… сменяются серой застывшей повседневностью застоя. Перестройка, распад Союза, масштабные реформы… сменяются заморозкой общества и мрачной депрессивностью, которую мы наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня.

И тут, понятно, возникает гамлетовский вопрос: что же лучше – терпеть и влачить бессмысленное существование или бросить вызов, ополчиться на море смут и всё такое. И Достоевский честно отвечает, что ополчиться-то можно, только вот в результате будет много крови (как и в «Гамлете», кстати), а потом всё опять вернётся к тому же унынию, ну, может, с некоторыми улучшениями… если повезёт. Оба варианта хуже, что называется. И в этом есть нечто роковое и тягостное, что как ты ни поверни, все варианты плохие, это раз, и всё равно, как ни сопротивляйся, бури всё равно придут и нанесут свой ущерб, история будет идти своим чередом, своими циклами, а люди могут потворствовать её ходу, противостоять ему, неважно, каждый просто играет свою роль. Бесы не берутся из ниоткуда, они как бациллы находятся постоянно в организме, и при изменении обстоятельств среды размножаются и провоцируют горячку и бред, вот и Сологуб, развивая эту мысль, показывает в «Мелком бесе» обыденную среду бытового ада провинциальной жизни.

А ещё с точки зрения литературоведческой – Достоевскому удивительно удаётся сочетать умение описывать скуку и безысходность повседневности в чеховском стиле и романтическое кипение страстей в стиле раннего Горького, даже вот кажется, что после смерти Достоевский разложился, только не на плесень и липовый мёд, а вот как раз на Чехова и Горького. И даже, думается, после этого русская литература всё пыталась собрать два этих направления воедино, синтезировать классическую литературу на новом витке развития, только вот ничего не вышло (только вот Сорокин всласть поглумился над этим стремлением в «Голубом сале»).

Правда, есть в финале текста надежда на выход из цикла вечного возвращения – то, что Христос окончательно изгонит Своим чудом бесов из России и тем самым приведёт её в Своё Царство. Только вот, если посмотреть, кто эту мысль высказывает, то впечатление несколько смазывается, потому что высказывает её Степан Верховенский – человек умный и добрый, но слабовольный, непрактичный, вечно приживала и, прямо скажу – трепло, просто трепло. Человек, который всю жизнь говорил красиво, а поступал… так, как поступал. Потому и слова его звучат не особо-то убедительно. Достоевский повторяет тот же приём, что использовал в «Идиоте», когда о жизни во Христе, о добродетели и морали говорит человек очень симпатичный, но непрактичный и неспособный показать на деле то, о чём говорит. Да и в «Братьях Карамазовых» самым светлым и правильным персонажем выведен Алёша Карамазов, идеальный до слащавости, да и вдобавок проникнутый «карамазовской природой».

С другой стороны, Достоевский, похоже, осознавал, что если соединить глубокую и мощную христианскую веру с практичным, энергичным и волевым характером, то получится Великий Инквизитор. Вот и получается очередная дилемма – либо яростный фанатизм, который на деле уводит человека от Христа, либо произнесение красивых слов и ничегонеделание, которое обращается в попущении злу. Вообще, в мире Достоевского зло отличается всепроникающей силой, оно искривляет и самих людей, и отношения между ними, и даже саму структуру бытия, как в экспрессионистской живописи, лучшей иллюстрацией к любой книге Достоевского послужил бы «Крик» Мунка или его же «Танец жизни», а в кино Достоевского лучше всего снимать в стиле «Кабинета доктора Калигари» или ещё лучше отнестись к его текстам с отмороженной ироничностью, как это сделал Роман Качанов в «Даун Хаусе».

Но эта поглощённость мира злом, как ни странно, становится истоком надежды. Самые слабым, самым униженным и оскорблённым не на что и не на кого рассчитывать в этом мире, поэтому в них так обострено ожидание чудо, помощи, приходящий из-за пределов бытия. Хотя и сам Достоевский понимает, насколько хрупка эта надежда и насколько сильно отчаяние. И произведения его так любимы за способность погружаться на самое дно пропасти и там сохранять тонкий слабый лучик веры, надежды и любви.

«Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова

Не прошло и года, как я всё-таки решил закончить флешмоб #10дней10 книг. Сегодня, правда, будет не про саму книгу (хотя она замечательная), а про то, какую роль она сыграла в моей жизни.

В десятом классе к нам в школу пришла новая учительница литературы, которая действительно оказалась преподавателем высшего разряда. Она не только мгновенно навела порядок в классе (изрядно разболтавшемся при предыдущей учительнице, молодой, кажется, только-только из вуза, уж не знаю, как нашему завучу пришло в голову отправить её к безбашенным старшеклассникам), но и показать нам, насколько захватывающим может быть процесс чтения и обсуждения книг. Мало того, ей удалось разговорить и научить писать сочинения даже самых отпетых двоечников, всю свою предыдущую школьную жизнь демонстрировавших полное равнодушие и глухоту к литературе.

Вдобавок в выпускном классе мы наконец-то перешли к изучению литературы XX века, которая, как мне тогда казалось, намного интереснее замшелой классики. Замечу в сторону, я и сейчас считаю, что в школьном курсе литературы нужно резко увеличивать изучение Серебряного века, та литература и по времени нам ближе, а потому гораздо понятнее, и есть в ней тот яркий бунташный дух, который всегда импонирует подросткам. В книгах того периода гораздо заметнее проявляются индивидуальные авторские черты, на них куда больше влияют биографии авторов, и это хороший повод поговорить об истории России и СССР; я считаю, что начинать знакомиться с историей лучше именно с художественных произведений, а потом, когда появляется интерес, углублять знания посредством нон-фикшна.

Классику, конечно, тоже стоит читать, но в меньших объёмах, и, может, именно как своего рода подготовку к Серебряному веку, как основу, на которой строили и которую разрушали авторы того времени, в конце концов, что там говорить, большинство из нас смотрит на русскую классику через призму Серебряного века, и только отдельные специалисты, знатоки той эпохи, могут читать и воспринимать ту литературу так, как её читали и воспринимали её современники. Впрочем, ладно, это всё мои завиральные педагогические идеи, я бы, будь у меня такая возможность, даже историю бы преподавал в обратном хронологическом порядке – младшим классам новейшую и новую, средним – Новое время и Средневековье и только выпускному классу доверял бы самое ценное, что есть в европейской культуре – Античность.

Итак, возвращаясь к школьным временам. Как я уже говорил, новая учительница приохотила к обсуждению и сочинениям даже самых далёких от литературы учеников. А я на тот момент читать очень любил, но не имел ни малейшего желания обсуждать прочитанное, максимум готов был пересказать одноклассникам или родителям сюжет очередной прочитанной книги. Школьные уроки литературы проходили мимо меня. То, что мы читали по программе, меня никак не задевало и не интересовало (сейчас, конечно, я понимаю, насколько это было глупо с моей стороны, и сколько всего интересного я пропустил из-за своего равнодушия). Но благодаря новой учительнице ситуация изменилась: я начал не просто читать книги, а вчитываться, думать, находить смыслы, понимать идеи и, что важнее – неожиданно обнаружил в себе способность внятно формулировать свои соображение по поводу прочитанного, как устно, так и письменно.

И, насколько я сейчас помню, самым-самым пиком проявления новой способности стало сочинение по «Белой Гвардии» Михаила Булгакова. Увы, не могу воспроизвести, о чём я писал, но хорошо помню охвативший меня прилив вдохновения, помню, что написал текст «одним махом», без черновика, без плана, даже, кажется, и без сложных раздумий, на чистом творческом экстазе. И помню восхитительное чувство, охватившее меня, когда я прочитал получившийся текст. Чувство, что он действительно сделан хорошо, по-настоящему, что я принёс в этот мир нечто стоящее, нестыдное… Учительница литературы потом от души украсила моё сочинение красными подчёркиваниями (одинарными и двойными) и восклицательными знаками на полях, а в конце огромную пятёрку. А когда раздавала в классе наши тетради, особо выделила моё сочинение и сказала… не помню точно что, но что-то хвалебное. В принципе, мне и без подчёркиваний, и без похвалы было понятно, что мой текст хорош, понятно тем идущим от сердца умением различать что-то подлинное и мощное от будничного, которое сложно выразить словами, но которое оказывается зачастую куда точнее, чем рациональные доводы. Впрочем, получить подтверждение того, что текст удался, тоже было не лишним, тем более от того, кто знает толк в сочинениях.

Вот так я впервые столкнулся с тем, что творческая деятельность может приносить и внутреннюю эйфорию, и признание со стороны других людей, и мне даже какое-то время казалось, что вот оно моё призвание, и я даже пытался развиваться, расти в этом направлении. Учился на литературных курсах, писал прозу и критику. Мне это нравилось: учёба, сотрудничество с журналом «Контрабанда», посещение литературных мероприятий, написание статей, хорошее было время, что уж там говорить. Но, к сожалению, как это часто бывает, увлеченность чувствами сыграла со мной злую шутку. Со временем стало ясно, что для творческой работы мне слишком много не хватает, нет ни достаточного таланта, ни упорства, ни когнитивных способностей. Увы, все мои мечты и стремления оказались тщетны, и хотя в своё время попытки реализовать себя на литературном поле доставили мне немало удовольствия, по себе они оставили только разочарование.

Сейчас, когда я смотрю на свою прожитую жизнь, она кажется мне цепью сплошных неудач (что, пожалуй, некоторое преувеличение, но почему-то при обращении к прошлому память постоянно подсовывает мне провалы, неловкие ситуации, обломы и разочарования), и неудача на литературном поприще из них наибольшая. Потому у меня сейчас двойственное отношение к «Белой гвардии», как символу моего высшего творческого взлёта (мне кажется, что я так и не написал в жизни ничего лучше того сочинения), и одновременно полного и сокрушительного провала в той области моей жизни, который был для меня одним из важнейших, если не самым важным.

***

Добавлю, впрочем, к своим личным воспоминанием пару слов и о самом романе. Жанр «взаимоотношения нескольких людей на фоне великих исторических событий» – давний и почтенный. Но Булгаков поднимает его на новую высоту, придав сюжету запредельный метафизический смысл, превратив историю короткого периода междувластия в Киеве в 1918 году, рядовой эпизод гражданской войны, развернувшейся по всей территории бывшей империи, в сцену последней битвы, Армагеддона, полного и окончательного крушения старого мира. Опять же, не он один так смотрел на бурные годы, последовавшие за Февралём 17-го, многие писали про борьбу абсолютного Добра с абсолютным Злом, гибель старого мира и творение нового, хотя, понятное дело, в нюансах, в том, кого считать Добром, а кого Злом, радоваться ли уходу старого и приходу нового, либо наоборот, тут мнения расходились до прямо противоположного. Самое, наверное, поразительный опыт чтения в русской литературе – сравнивать то, что пишут красные и белые об одних и тех же событиях, незабываемое впечатление от того, насколько могут различаться трактовки, причём написанные с одинаковой силой и убедительностью и от того, как влияют политические взгляды автора на его творчество, причём во всех аспектах: этическом, философском и даже стилистическом. Кстати, вот ещё одна причина, по которой стоило бы в школьной программе по литературе уделять больше времени модерну, 20-м годам и русской эмиграции – хорошая возможность понять, как строятся мировоззрения, как эстетическое смешивается с социальным, как конфликты перетекают из реального мира в воображаемый и наоборот.

***

Ещё вспомнилось сейчас, что и ведь на выпускном сочинении я писал про Булгакова, про «Мастера и Маргариту». Точнее, тему я выбрал с несколько странноватым названием «Мой Булгаков», но решил: «мы говорим Булгаков, подразумеваем „Мастер и Маргарита“», а потому решительно написал о том, какой это великий выдающийся, экстрапупергениальный роман, а уже в конце приписал пару фраз, типа, что вот за то я люблю Булгакова, что написал он такую вещчь… между прочим, добавление это мне посоветовала сделать директрисса (или как сейчас правильно писать, директорка?), которая ходила по рядам, потихоньку читала работы и шёпотом подсказывала, где и что изменить (да, чудное было времечко, простодушное до одурения, сейчас-то, я так понимаю, взрослого, могущего посоветовать, на пушечный выстрел не подпустят к экзаменующимся). Писал я, помню, опять на чистом вдохновении, но, естественно, сейчас ничего не могу вспомнить. Кажется, получилось не так хорошо, как с «Белой гвардией», но пятёрку я за сочинение получил, что меня обрадовало и ещё раз подтвердило, что я способен написать вменяемый связный текст.

Должен сказать, что и сейчас, обладая совсем иным багажом читательского опыта, с лучшим понимание технических приёмов, контекста эпохи, аллюзий и всего такого, я всё так же считаю «Мастер и Маргарита» выдающимся произведением. Сплести социальную сатиру, мистику, любовный роман, трагедию… это дорогого стоит. И опять – то же острое чувство величия эпохи, ощущения сшибки космических сил, смутно проступающей за бытовыми, нелепыми и зачастую очень пошлыми событиями. Сама идея, что социальный поворот 20-х годов оказался настолько могучим, что сам князь тьмы спустился на землю, чтобы его оценить, правда, судя по тексту, скорее убедился, что люди так и остались людьми, мелкими, злыми, трусливыми, жадными и так далее. Ну, может за исключением заглавных героев, которые вызвали у сатаны хоть какой-то проблеск интереса.

А ещё сейчас, с годами, я начал как-то по-другому смотреть на фигуру Мастера. Талантливого, умного, всё прекрасно понимающего – и про свою роковую связь с Маргаритой, и про то, кто скрывается за обликом иностранного профессора, причём сразу же, со слов Ивана Бездомного. И не способного ничего изменить, безвольно следующего за своими побуждениями. Сначала он отдаётся страстной любви, потом не менее страстному творчеству, потом глубокому разочарованию, доведшему его до психбольницы, а потом безвольно наблюдает как Маргарита губит свою душу сделкой с дьяволом. История Мастера – классический сюжет героя античной трагедии, Эдипа или Ореста, только в отличие от Эдипа, не видящего и не понимающего обстоятельств, в которых он оказался, Мастер всё видит и всё понимает, только изменить ничего не может, и от этого ещё страшнее.

А ещё с тех пор, как я первый раз прочёл роман, для меня самым поразительным отрывком остаётся тот, в котором Маргарита достаёт вещи, оставшиеся от Мастера, и смотрит на обгоревший отрывок с началом романа. И тут в одной сцене сходятся и личная трагедия Маргариты, и трагедия всех тех женщин, у которых отобрали любимых в те годы, на протяжении всего периода великого народного страдания от 1914 до 1953 годов, сорок лет без одного. Маргарита, застывшая с обугленным листом бумаги в ругах, – символ эпохи, воплощение горечи потери… жаль, что художники и скульпторы, обращаясь к тексту Булгакова, предпочитают сцену с полётом на метле, ведьмовские танцы или бал сатаны, а не скорбно молчащую фигуру, погружённую в воспоминания, впрочем, их можно понять, «Маргарита торжествующая» изображать веселее, чем «Маргариту скорбящую».

И Булгаков не был бы Булгаковым, если бы не добавил к возвышенно-романтичному изображению своей героини мелкой саркастичной подробности: после исчезновения Мастера она возвращается в особняк к своему мужу и грустит там в обстановке «пошлой роскоши». важная черта в типичном женском образе Серебряного века: отчаянные эмоциональные порывы, бунтарство, привычка очертя голову бросаться в любые авантюры – хоть любовные, хоть революционные, удивительным образом сочетаются в них с холодным прагматизмом, умением мгновенно приспосабливаться к обстоятельствам и выживать любой ценой (в том числе за счёт самого подходящего мужчины в своём окружении, которого такая женщина зачаровывает мгновенно и неизбежно). Самым, пожалуй, удачным из таких образов стала Зоя Монроз в «Гиперболоиде инженера Гарина» Алексей Толстого (который, кстати, и сам чем-то напоминал мужскую версию такого персонажа, по крайней мере, свой талант он продал красному дьяволу легко и непринуждённо, в отличие от булгаковского Мастера), или вспомнить героиню «Циников» Мариенгофа.

Впрочем, ведь и в реальной жизни женщинам Серебряного века приходилось так же сочетать возвышенность с приземлённостью, хотя скорее правильнее будет сказать, что только такие и смогли выжить. Марина Цветаева, тонкокожая эльфийская принцесса не от мира сего, – не выжила. А вот Анна Ахматова, вроде бы типичная романтичная дева, жила и жила назло всему и всем. Жила даже после того, как Советская власть по ней проехала трактором, причём не один раз, мало того, ещё и продолжала творить, и воспитывать новых поэтов. Или вот Нина Берберова, которая сама себя аттестовала как «женщина с чугунным нутром»… Хотя ей досталось не так сурово, как Ахматовой (умение вовремя уехать – одно из важнейших для родившегося в России), но тоже много было всякого разного. Вот, кстати говоря, о ком стоило бы кино снять или даже сериал, да и не только о ней; история тех лет даёт такие потрясающие сюжеты, ну, будем надеяться, HBO или другая нормальная кинокомпания возьмётся, вон, «Чернобыль» -то у них вполне так нормально вышел.

И при первом прочтении, и при последующих на меня произвела очень сильное впечатление сюжетная линия с Пилатом, с его мучительной внутренней борьбой между сочувствием бродячему проповеднику и необходимостью отправить того на смерть. Со временем я начал понимать, что этот не оригинальный творческий ход Булгакова, а обращение к популярному в античной (а впоследствии и классицистической) драматургии конфликту между чувством и долгом; не зря же Булгаков так увлекался Мольером, что даже роман о нём написал. Но Булгаков не то чтобы переосмысливает древний конфликт, он его вписывает в модернистскую парадигма, лишает романтичного пафоса и добавляет приземлённости… или даже, наверное, правильнее сказать, прозаичности -и в буквальном смысле (в классической французской трагедии герои разговаривали возвышенным александрийским стихом), и в переносном.

В сцене допроса, хотя она вроде бы и происходит в Древней Иудее (весьма условно нарисованной, как это и положено было у классиков, да и не только у них), всё узнаваемо: интонации, выражения, эмоции. Каждый может представить себя хоть на месте Иешуа, хоть на месте Пилата, даже на месте Крысобоя. И это по-настоящему пробирает, до душевной дрожи. А ещё создаёт жутковатое ощущение неизбежности происходящего, модельной ситуации неправедного суда, в которой невинный должен быть осуждён и казнён (об этом много и хорошо писал Рене Жирар), вечной трагедии, повторяющейся в истории человечества раз за разом. А Булгаков добавляет свою трактовку, с постоянно повторяющимся упрёком в том, что за стремление действовать, исходя из долга, а не чувства справедливости, стоит обычная трусость, и, пожалуй, в чём-то он прав (хотя, наверное, есть в этом некоторое упрощение), тем более что уж чего-чего, а проявлений трусости Булгаков в своей жизни повидал более чем достаточно.

Эпоха Большого Террора, Большого Страха – это ведь эпоха повсеместной трусости. Нам часто кажется, что те, кто пытает и осуждает на казнь, движет некое упоение злом или там садистическое наслаждение, а Булгаков показывает, что такие люди куда чаще действуют под влиянием страха. Они боятся поступать по закону и справедливости, боятся показаться недостаточно преданными или недостаточно компетентными, боятся за своё положение, за свою жизнь и за жизнь своих близких. Большой Террор потому и Большой, что распространяется на все слои общества, те, кто наверху дрожат от страха точно так же, как и те, что внизу.