Текст книги "Заметки на полях"

Песни и стихи Владимира Высоцкого

Ещё одна книга, которая на меня повлияла, в рамках растянувшегося флешмоба #10дней10книг. И да, я как тот ленивец из «Зверополиса», нетороплив, мягко говоря. Что ж, в такой подборке обязательно должен быть какой-нибудь сборник стихотворений, как же иначе. У меня это будет двухтомное собрание сочинений Владимира Высоцкого, с синей обложкой, подаренное мне отцом когда-то давно. У него была полезная (для меня) привычка: когда он в книжном магазине видел какую-нибудь интересную новинку, то покупал сразу два экземпляра, один себе, один мне. И мимо сборника произведений Высоцкого отец пройти никак не мог, Высоцкого он любил… вернее будет сказать: обожал.

Впрочем, а были ли в те годы хоть один человек, не обожавший Высоцкого. Его песни лились отовсюду, его слушали буквально все и всюду, при том, что официально-то он был как бы под запретом, и в этом было нечто удивительное, абсурдное: Система изо всех сил прессовала Высоцкого за его талант, за свободомыслие, за обращение к запретным темам, при этом те, кому по долгу службы полагалось курощать певца, слушали его записи, ходили на его концерты, обожали точно так же как все… и как следствие закрывали глаза на его поведение и на его творчество, давали ездить заграницу (что в те времена было само по себе едва ли не высшей наградой и признанием заслуг), разрешали (хоть и со скрипом) сниматься в кино.

Сейчас мне даже кажется, что, может, как раз Высоцкий стал одним из первых предвестников скорого слома Системы, в случае с ним как-то особенно заметно было противоречие между «коллективным представлением о должном» и предпочтением отдельных индивидов, даже тех, кто искренне разделял те самые представления. Люди, бывшие винтиками государственного механизма, вдруг решили, что могут сами решать, какие песни слушать, а какие нет, могут любить не того, кого велено, а того, кого хочется. Да, советский монолит к тому времени уже и без того был далеко не так уж монолитен, его постепенная эрозия становилась всё заметнее, и казус Высоцкого стал ещё одной демонстрацией того, насколько дряхлой и трухлявой стала советская система.

Мне в те годы, чего уж скрывать, в этом сборнике больше нравились ранние блатные песни Высоцкого с их бравадой, маскулинностью и сентиментальностью. Сейчас-то я вижу, что те песни были… даже не то чтобы издевательскими, скорее Высоцкий доводил некоторые характерные для жанра блатной песни особенности до предела, до карикатурности. И, кстати, уже в этих ранних стихах проявилась невероятная способность Высоцкого к мимикрии, к вживанию в роль, умение раскрыть лирического героя во всей его полноте (включая и не самые приятные черты). Чем-то ранние песни Высоцкого напоминают саркастические рассказы Зощенко, написанные от лица жлоба, с характерными интонациями, и с тем же погружением читателя/слушателя во внутренний ми персонажа, что позволяет добиться странного эффекта одновременно и отвращения, и понимания, а то и даже сочувствия.

У Честертона в одном из поздних рассказов про отца Брауна есть такой эпизод: журналист спрашивает отца Брауна о его детективном методе, и отец Браун объясняет, что его «метод» заключается в том, что он становится преступником, не в смысле «думает как преступник», а именно становится, совершает преступление, а потом смотрит вокруг и находит самого себя… Вот и с Высоцким было нечто подобное, он не просто изображал своих персонажей, а становился ими и совершал то, что совершали они, и переживал то же, что переживали они, и нёс тот же груз вины, боли, травмы, что и они.

Подозреваю, что именно этот груз и погубил Высоцкого. Слишком много боли и страдания он взял на себя. Война, лагеря, послевоенный разгул уголовщины… Причём если страдания военного времени можно было наполнить смыслом, целью, высоким предназначением, то с тюремно-лагерной жизнью ничего такого не выходило, тут оставались только мрак, отчаяние и безнадёжность. «Побег на рывок» – одно из самых сильных произведений на лагерную тему в русской литературе, в одном ряду с рассказами Шаламова (которые ведь тоже не совсем рассказы, а скорее стихотворения в прозе) и лагерной лирикой Домбровского. С пугающим метафизическим выводом

 
Зря пугают тем светом,
Тут – с дубьём, там – с кнутом:
Врежут там – я на этом,
Врежут здесь – я на том.
 

Высоцкий сошёл в лагерный ад советской истории, не буквально, как Домбровский, а символически, но с его запредельным, немыслимым для обычного человека уровнем сопереживания и этого хватило. Впрочем, для такого человека как Высоцкий символическое, мысленное погружение в ад могло оказаться ещё страшнее, чем реальное, в реальной жизни можно хоть как-то отреагировать, что-то сделать, а тут остаётся только мучительно переживать.

В том синем двухтомнике ещё были напечатаны репродукции плакатов к выступлениям Высоцкого, и на них очень явно проступала общая идея Поэта, приносящего себя в жертву, несущего бремя народной скорби, мучимого за людей. Художник так видел, и сам Высоцкий понимал и принимал свою роль, в песне «О фатальных датах» он сформулировал своё поэтическое кредо коротко и ясно: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа//И режут в кровь свои босые души!», в той же песне, кстати, Высоцкий и Христа называет поэтом и добавляет в скорбный лист рано умерших. И слушатели тоже понимали или, может, не столько понимали, сколько чувствовали его поэтическо-пророческую силу, его стремление пропустить через себя народное горе и потому отвечали ему столь великой приязнью.

Высоцкий – ещё один пример того, что в российской/советской поэт действительно становился чем-то большим, перерастал свою роль. И даже непонятно, как оно так получается – вот человек просто слагал стишки о том, что ему интересно… кому-то их читал, его печатали или не печатали, а вот глядишь – он уже знаковая фигура, его любят одни и ненавидят другие, о нём спорят, он становится проводником тех или иных идей, в том числе и политических. По ранним блатным песням Высоцкого уж никак не подумаешь, что его похороны станут чуть ли не главным событием в 1980 году. Да и разве он один такой… Кто мог подумать, что поэтесса-декадентка Серебряного века станет центром ленинградской диссидентской культуры или простой паренёк из кочегарки, поющий странные песни про алюминиевые огурцы, напишет главный революционный гимн эпохи перемен. Всё-таки есть что-то поразительное в том, как большое общественное движение втягивает в себя творческих людей и преобразует их ради своих целей… да и само тоже ими преобразуется.

Но, впрочем, что-то я всё о серьёзных и глубокомысленных вещах, а ведь в творчество Высоцкого есть ещё один аспект, ценимый публикой ничуть не менее. То, что принято называть «шутливыми» или «юмористическими» песнями, хотя я бы скорее называл их ироничными. Высоцкий был мастером иронии – тонкой, остроумной, блестящей, мгновенно запоминающейся (да, я вот точно больше помню весёлых песен Высоцкого, чем серьёзных, и думаю, я не один такой). И вот чему я бы хотел у него научиться, так это не потрясающей способности проникать внутрь своих персонажей и становится ими, для этого у меня недостаточно эмпатии, да и душевных сил, а вот этому мастерству подтрунивать над разными явлениями жизни, при этом не опускаясь до примитивного стёба, к которому, увы, склонен скатываться современный юмор. И, кстати, полагаю, что именно чувство юмора, своеобразная «разрядка» через ироничные тексты и позволяла Высоцкому сохранять и копить силы для более серьёзных, «душевных» песен, да вот только, увы, не хватило ему ироничности, задушила его мрачная сторона жизни.

«Град обреченный» братьев Стругацких

Сегодня будут братья Стругацкие. Я некоторое время думал, какую книгу взять, и внезапно решил написать о «Граде обреченном». Наверное, потому что хорошо помню, как я её впервые прочитал – летом, в подмосковном посёлке Опалиха. Несколько лет подряд мы с отцом жили там, снимая половину дома примерно на месяц, а может и больше, не помню. Заняться в Опалихе было особо не чем, и я целыми днями либо гонял на велике по всему посёлку, либо читал, читал, читал… замечательное было время!!

И вот, в числе прочих книг мне попался «Град обреченный». Я тогда так и не понял, о чём этот роман, что там происходит и зачем. Впрочем, мне и сейчас не стало особо понятнее, и, как я убедился, читая отзывы и рецензии других читателей, я в этом не одинок. Впрочем, это ведь не единственное произведение Стругацких, вызывающее в читателе недоумение, мало того, если взглянуть на всё творчество Стругацких, так сказать, с высоты птичьего полёта и попытаться проследить в нём единый узор, некую сквозную тему, я бы определил её как «человек, растерянный перед загадочностью мироустройства». Герой оказывается в обстоятельствах, которых не понимает, где привычные ему правила поведения не срабатывают, но он вынужден как-то действовать, как-то реагировать. Он может пытаться причинять людям добро (в своём понимании), отчего достаётся и ему самому, и окружающим, как это происходило с Максимом в «Обитаемом острове». Может одуревать от происходящего, но раз за разом преодолевать сонную недвижимость и пытаться двигаться, пусть и не очень понимая куда и зачем, как Кандид в «Улитке на склоне». Или он может быть бравым, уверенным в себе космолётчиком, как Иван Жилин, и при этом оказаться всё в той же растерянности при столкновении с миром безграничного изобилия и с той опасностью, которой грозит человечеству новый наркотик (кстати, есть ведь определённая параллель между обитателями Леса и жителями города Хищных вещей, в их одурманенном состоянии, в их расслабленности и неспособности к действию, как будто Лес – это то, к чему приходит увлечение лотофагией, «сном золотым»). Наконец, герой может удивляться происходящему, искренне возмущаться и протестовать, но при этом покорно принимать обстоятельства, плыть по течению, как учитель Аполлон из «Второго нашествия марсиан».

Причём и читатель оказывается в той же ситуации полной растерянности, потому что даже ему не раскрывают, что за правила и обстоятельства действуют в нарисованном писателями мире. И порой даже когда Стругацкие, сжалившись над аудиторией, раскрывают загадку, как в «Отеле у погибшего альпиниста», например, это вызывает некоторое разочарование. Так это всего лишь инопланетяне были, фи, до чего банально.

Создаётся такое впечатление, что в антропологии Стругацких центр человеческой личности – это растерянность, сомнение, постоянная рефлексия, пресловутая гамлетовская нерешительность (тут можно вспомнить очевидную, назойливо проводимую параллель между Антоном-Руматой и Гамлетом). А вот в тех персонажах, которые во всём уверенны, которые всегда твёрдо знают, как правильно поступать, проглядывает нечто не совсем человеческое. Как, например, сытое марсианское уханье, заменявшее смех Вечеровскому, в «Миллиард лет до конца света» (поразительный, кстати, образ, одна чёрта – сразу показывающая и суть персонажа, и отношение к нему авторов, впрочем, Стругацкие вообще гениально умели подбирать такие образы и характеристики, что навсегда врезаются в память читателя). Или как коллекционирование человеческих душ Агасфером Лукичом в «Отягощённых злом», а уж Демиург, точно знающий, как следует изменить историю человечества и создать идеальное общество, тот и вовсе не человек. Кстати, замечу в сторону, что эта парочка напоминает скорее не пришедших вновь на Землю Иисуса Христа и Его любимого ученика, а жутковатую современную версию Дон Кихота и Санчо Пансы. Да и сама повесь неуловимо напоминает Сервантеса, только у Стругацких современный Дон Кихот (которого мы заслужили) не путешествует, а находится в одной точке, и люди вместе со своими историями сами к нему приходят.

Возвращаясь к «Граду обреченному» – как раз в этом романе сюжет о загадочном мире и растерянности человека достигает предела, даже, может, несколько самокарикатурного (вообще в своих поздних вещах Стругацкие переосмысливали своё раннее творчество, пытались взглянуть на него под другим углом, как в «Отягощённых злом», когда выясняется, что создание мира Полдня возможно только при участии сверхъестественной, причём не то чтобы благой силы). Непонятно тут вообще ничего – что это за мир, что за Эксперимент, кто такие Наставники, почему Город так устроен… и так далее, и так далее. А уж ближе к финалу, когда Воронин отправляется в экспедицию, уровень растерянности и непонимания окончательно зашкаливает и повествование окончательно уходит в сторону сюра и больше напоминает сновидение (вообще, тема сновидческого и визионерского у Стругацких заслуживает особого рассмотрения, слишком уж часто в их сюжетах и образах проступает нечто не просто фантастическое, а искажение реальности, подобное тому, что бывает во сне… и да, про связь творчества Стругацких и немецкого экспрессионизма – тоже интересная тем). И никаких ответов на многочисленные вопросы персонажей и читателей так толком и не даётся.

«Град обреченный» можно трактовать (в качестве одного из множества возможных вариантов) как описание человеческой жизни в виде запутанного лабиринта, маршрут в котором неизвестен, а в каждой новой комнате действуют иные законы и опыт, полученный ранее, оказывается неприменим. При этом существуют и некоторые повторяющиеся элементы, намекающие вроде бы на наличие некоей внутренней структуры, общего закона, смысла и сути происходящего, но и это оказывается то ли иллюзией, то ли ещё одной загадкой окружающего мира. К тому же есть ещё и некая разумная сила в лице Наставников, которая стоит за всем происходящим… наверное. А может, они лишь делают вид, что чем-то управляют, а на самом деле они такие же объекты Эксперимента, как и обычные люди? Загадки, таящие в себе новые загадки, калейдоскоп масок, в котором ни в чём нельзя быть уверенным, нет никакой твёрдой почвы и точного знания (кстати говоря, в «Граде обреченном» ещё и особенно заметной становится буддийская сторона творчества Стругацких).

Примерно в том же направлении в «Граде обреченном» развиваются историософские представления Стругацких. Развитие, идущее по спирали (тут, похоже, сказывается гегельянско-марксистская база братьев), загадочное и пугающее прошлое, нависающее над настоящим и направляющее (зачастую на бессознательном уровне) дальнейшее историческое движение. А попытка вернуться назад и разобраться, что же там, в прошлом, произошло и попытаться переиграть историю заканчивается «скелетом фашиста, прикованного к пулемёту» или городом ходячих статуй, а в итоге герои встречают самих себя и вовсе выпадают из Эксперимента и совершают Великое Возвращение. Да, финал романа отличается какой-то совсем уж дикой крышесносностью, в сопровождении робкой надежды на продолжение, где, может, хоть чего-нибудь разъяснится… увы, продолжения так и не последовало.

Возвращаясь к моим личным впечатлениям от «Града обреченного» – почему этот роман намертво сцепился для меня с воспоминаниями о лете в Опалихе. Наверное, потому что я тогда впервые в жизни так надолго оказался вне дома и вне привычного окружения, в месте не то чтобы чуждом и враждебном, скорее просто незнакомом и равнодушном ко мне. Это был мой первый опыт внутреннего отчуждения, рассинхронизации с окружающим миром, растерянностью при попадании в другие обстоятельства. Понятно, что опыт был далеко не столь экстремальным, как у героев Стругацких, но всё же достаточным, чтобы ощутить на собственном опыте ту идею, которая витает на протяжении всего «Града обреченного»: все мы в этом мире как странники в краю чужом, не понимающие, что происходит и зачем. Когда же я вернулся на исходе того лета в свой родной дом, он показался мне чужим… нереальным, иллюзорным. С тех пор каждый раз когда я возвращался домой после путешествий у меня возникало подобное чувство. И, может быть, тем летом я впервые задался вопросом: если то, что я считал своим домом, лишь иллюзия, чужое, временное обиталище, то где же мой подлинный дом, ведь должен же он где-то быть…

«Чапаев и Пустота» Виктора Пелевина

Ещё одна книга из флешмоба #10дней10книг, про который все участвующие в нём уже давно забыли, а я всё же хочу довести до конца. И причиной стало то, что путешествие по книжным полкам чертогов разума неожиданно оказалось куда интереснее, чем я думал поначалу. С каждой книгой в этом флешмобе связано нечто личное, каждая из них – часть меня, они тесно переплелись с моей судьбой, и оказалось, что воспоминания о тех книгах, которые сыграли большую роль в моей жизни, хороший способ познать себя, согласно старинному девизу. Конечно, таких книг куда больше десяти, и я даже не могу сказать, почему отобрал именно эти… наверное, получается нечто вроде психологического теста – назвать те вещи, которые первыми приходят в голову, автоматически, без раздумий, а потом пытаться понять, почему именно они и что такой выбор обо мне говорит.

Сегодня будет Виктор Пелевин «Чапаев и Пустота». Тут, наверное, правильнее было бы назвать рассказ «Проблема верволка в средней полосе России», первый из прочитанных мной пелевинских рассказов, в одном из «чёрных молодогвардейских» сборников (да, были времена, когда Пелевин числился по классу фантастики, и да, я настолько стар, что читал в бумажном виде «чёрные сборники», сейчас это звучит примерно как «я читал Петрония ещё когда его переписывали на свитках»). Или же рассказ «Спи», который меня заворожил своей жутью, навсегда врезался в память. Я его часто вспоминаю, когда наблюдаю за окружающим миром, да и за самим собой, что уж там говорить – например, каждый раз под Новый год я пытаюсь вспомнить, что со мной происходило в минувшем году, и каждый раз с тоской обнаруживаю, что по ощущениям я и в этом году по-настоящему бодрствовал от силы месяц в общей сумме, да и то в лучшем случае, всё остальное размывается в какую-то унылую серую муть.

Кстати, я сейчас перечитал этот рассказ, благо он небольшой, и вдруг с удивлением обнаружил, что он явно перекликается с недавно читанной мной «Эхопраксией» Питера Уоттса с его подробными описаниями того, как нас дурит наш мозг и как можно замечательно жить и действовать в бессознательном состоянии, да и вообще – от сознания одни проблемы. Вот интересный пример того, как сближаются несходные, казалось бы, сферы мысли: Пелевин в своих размышлениях идёт от буддийской концепции майи, ну и от дремотно-бессмысленной реальности позднего СССР, а Уоттс опирается на новейшие достижения нейрофизиологии, но приходят оба примерно к одному и тому представлению о мире и сознании. Надо сказать, от этого внезапного синхронного вывода двух выдающихся писателей становится немного не по себе.

Ещё, конечно, говоря о жутком у Пелевина, нельзя не упомянуть «Вести из Непала» и «Синий фонарь», вот уж прям пробирает до дрожи, при минимальных художественных средствах. Или стоит вспомнить «Зомбификацию», одно из самых точных (и печальных) описаний общественного устройства СССР периода застоя, впрочем, те наблюдения сохраняют актуальность и в наши дни, и не только для новой России. А есть ещё «Принц Госплана», «Затворник и Шестипалый»… да что там говорить, ранние рассказы и повести Пелевина все шедевральны без исключения. Так почему же я выбрал именно «Чапаев и Пустота»?

Пожалуй, это не то чтобы лучший роман Пелевина (всё же применительно к литературе не стоит использовать оценку лучший/худший), но точно самый личный и искренний его роман, написанный, как это часто бывает с первым романом, о себе самом и о своём времени. Да, очень похоже на то, что Пелевин сам видел себя поэтом-декадентом, существующим в двух параллельных эпохах – бушующих 20-х с их великими общественными переменами и не менее великими сдвигами в области культуры в целом и литературы в частности, и в смутное время конца 80-х-начала 90-х с тем же смещением всех устоев, скреп, невидимых общественных границ и заранее предначертанных жизненных маршрутов, состоянием, в котором люди вроде бы могут двигаться куда угодно, но на самом деле чаще происходит так, что их просто подхватывают события и несут неведомо куда, и, опять же, с необозримым, внезапно открывшимся пространством для творчества.

И в ту, и в другую эпоху одинаково сильно проявлялось ощущение сдвига границ реальности, когда исторические силы, о существовании которых в спокойные времена можно лишь догадываться, примерно так, как мы догадываемся, едучи на эскалаторе, о мощных машинах, спрятанных под равномерно движущейся лентой, проявляют себя явственно во всей силе и славе. Великие и страшные времена, когда и вся страна, и человек оказывается в том самом пограничном состояние, о котором писали экзистенциалисты, в том состоянии, что позволяет познать самого себя и окружающий мир, проявить свою подлинную суть… и, кстати, что внешний, что внутренний мир отнюдь не всегда выглядели симпатично, скорее наоборот.

Конечно, эта параллель между двумя революционными эпохами выглядела достаточно очевидной, писали о ней многие, но Пелевину это удалось лучше, чем остальным. И он же в «Чапаев и Пустота» очень ясно выразил ту идею, которая витала тогда в воздухе – перечеркнуть всё, что было между этими временами, подключиться к тому источнику творческой силы, которым фонтанировал Серебряный век, начать историю заново, без всех тех травм, которые нанесли гражданская война, террор, Великая отечественная война, застой… Сотворить новую страну – свободную, энергичную, умную, изобретательную. Идея, впрочем, изначально была чересчур наивной. Ничего нельзя вернуть. Никогда. Новая революционная эпоха перешла, может, и не в такую жуть, как время после Великого перелома с массовым голодом, расстрелами и лагерями, но тоже довольно неприятную эпоху разгула, всеобщей лжи, двух чеченских войн, морального упадка, войны всех против всех и фактической дискредитацией всех тех идеалов, которые время перемен подняло на свои знамёна.

Одним из следствий этого разочарование в культурном пространстве стала переоценка Серебряного века, или, скорее даже, избавление от наивных иллюзий в отношении той эпохи и понимание всей сложности процессов того времени. Появилось понимание того, что декаданс – вещь, конечно, красивая, но красота эта губительна, и тот упадок нравов и моральный детерминизм впоследствии причиной последующей трагедии (насколько такой взгляд оправдан – вопрос спорный, что больше влияет на историческое развитие общества – культура или экономические, демографические и прочие факторы среды, поди разберись). Впрочем, близкое знакомство с подробностями биографий деятелей той эпохи действительно производит порой отталкивающее впечатление.

Кстати, в русской литературе есть очень сильное лекарство от увлечённости Серебряным веком – «Лолита» Набокова. Ехидно высмеяв в «Даре» Чернышевского и через него либеральную литературу века XIX, в «Лолите» он ещё жёстче прошёлся по главному мифу эпохи модерна – о рыцарском служении Прекрасной Даме, превратив Прекрасную Даму в нимфетку, а её поклонника – в жалкого педофила (впрочем, будем справедливы, Алексей Толстой в «Сказке о золотом ключике» опошлил этот миф ничуть не меньше, сведя его к революционной борьбе против злого угнетателя Карабаса Барабаса).

Похоже, и сам Пелевин тогда же почувствовал разочарование и в той эпохе, и в современной, и вернулся в литературу с саркастичным «Generation P», а дальше всячески издевался над сложившимся миром, как будто мстя за утраченные иллюзии. Получалось у него весьма убедительно (благо и данная нам в ощущениях реальность, что уж там говорить, и раньше, и сейчас изрядно способствует саркастическому над ней насмеханию, даже и придумывать ничего не надо), но, увы, лишился былой лёгкости, былой грустной и светлой надежды на избавление, на возможность «уйти из зоопарка». Обрёл некоторую отстранённость, как в старом стихотворении: «хронист, описавший всё это//был холоден, сух и спокоен», и потому читать его стало немного страшно. Лишь иногда Пелевин позволял себе проявить волшебное, чарующее, ощущение иного мира, чего-то сказочного, как у Льюиса в «Нарнии», такой «эскапизм в хорошем смысле этого слова», но с каждым произведением такие отрывки встречались всё реже. Хотя вот описание райского сада в «Трёх цукербринах» очень удачное, нежное и пронзительное, как будто в позднем Пелевине на какой-то миг проснулся он же сам ранний… а потом уснул обратно.

И ещё, продолжая параллель с Набоковым… пожалуй, Пелевин с годами проделал похожий путь, от раннего сентиментализма с обращением к ностальгическим воспоминаниям (как в «Машеньке») к сухому морализаторству, ощущению собственной чуждости миру, с ноткой презрения, особенно к коллегам по литературному цеху и сарказму. Причём сходство проявляется не только интонационное, Пелевин ведь прямо воспроизвёл сюжет «Лолиты» в «Снаффе» и до некоторой степени повторил потом в «Смотрителе». Да и, кстати, не стоит о мотиве финального пробуждения, который роднит «Приглашение на казнь» и «Чапаев и пустота». Впрочем, набоковские мотивы у Пелевина – отдельная большая тема, требующая куда более подробного анализа и лучшего знания текстов того и другого, чем у меня. Хорошая тема для диссертации, а то и монографии, может, кто и займётся когда-нибудь.

Ещё интересно, что «Чапаев и Пустота», кажется, последнее из произведений Пелевина, в которых «уйти из зоопарка» удаётся мужскому персонажу. В дальнейшем духовного просветления добивались только женские персонажи, а в мужчинах автор, похоже, сильно разочаровался. Впрочем, если вспомнить те же 90-е и нулевые, действительно, женщины вели себя куда смелее и свободнее, и в них было больше достоинства, глубины чувств и мудрости, а мужчин слишком уж поработили деньги, успех, политика и всякая прочая мировая иллюзия, перекрыв им дорогу к духовному перерождению. Пожалуй, вершиной такого образа была героиня «Трёх цукербринов», в которой явно угадывалась бодхисатва Канон. Но вот потом, судя по «Тайным видам на гору Фудзи» Пелевин разочаровался и в женщинах тоже, увидев в разгуле воинствующего феминизма использование полученной власти для сведения счётов и достижения личных целей, которые оказались такими же банальными и приземлёнными, как у мужчин: деньги и власть, иллюзорные цепи мира.

Впрочем, мне в этом видится и глобальное разочарование в том, что новые возможности по освобождению, которые вроде бы должны были открыться через новые технологии, новые философские взгляды, перемены в социальных науках, оказались на практике орудием ещё большего закабаления, причём ещё более эффективного, чем предшествующие. Мне эта интонация Пелевина близка и понятна, разочарование от того, в каком направлении повернула история и всемирная, и российская, у меня ничуть не меньше. Можно сказать, я мыслю в том же направлении, не столь радикально и не столь сложно, как Пелевин, конечно. И началось это родство мыслей именно с «Чапаев и Пустота», и я внимательно слежу за новыми книгами Пелевина, в каком-то смысле сверяю по нему свои внутренние часы.

PS В своей новой книге Пелевин немного снизил накал сарказма в адрес феминизма, политкорректности и движения metoo. Скорее он теперь похож на такого добродушного ворчливого дедушку, который подтрунивает над своими внучками, но довольно беззлобно. Тут, наверное, можно было пошутить насчёт стадий принятия неизбежного – вот был гнев, а сейчас уже практически согласие, такое вот: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось». Хотя мне, кажется, скорее Пелевин осознал, что резкое обличение современных нравов – это тоже ловушка мировой иллюзии, сбивающая с пути духовного просветления, вот и занял свою любимую позицию «сила ночи, сила дня – одинаково фигня». И ты неправ, и ты неправ. Но, учитель, кто-то же должен быть прав! И ты тоже неправ.

Ну и да, тут духовного просветления не достигает никто, зато главная героиня спасает мир от неизбежного апокалипсиса и перехода в Царство Небесное (что обретает особую иронию, учитывая, что она при этом является символической реинкарнацией тайной христиански эпохи солдатских императоров), я бы даже сказал, «спасает мир с особым цинизмом». Как верно заметил Николай Караев, напоминает это всё финал Евангелиона, только вместо тряпки-куна тут бодрая, деловитая и хваткая тян, от каковой замены, надо заметить, сюжет заметно выигрывает. Вообще, этот роман можно прочитать как историю о том, что именно женщины спасают наш мир, пока мужчины непонятно чем занимаются, впрочем, с той же степенью убедительности его можно свести к рассуждению о том, что это вот женщины из-за своей жалостливости и приземлённости никак не дадут мужчинам покончить с этим миром и перейти в новое эпоху, где будут новое небо и новая земля. Всё зависит от точки зрения, да, впрочем, как и всегда у Пелевина.

Ещё роман немного напоминает очередной сезон какого-нибудь долгоиграющего сериала типа «Сверхъестественное». Вроде бы всё на полном серьёзе: гибель мира, драматические переживания, нагнетание страстей, внезапные сюжетные повороты, но при этом и развязка всё те же, и коллизии повторяются из раза в раз, а все участники действа ведут себя на лёгком расслабоне, уже не в состоянии заставить себя всерьёз относится к истории, которую они рассказывают. Впрочем, и это обстоятельство тоже играет на руку общей идее иллюзорности мира: всё вокруг лишь театр, балаган с дешёвыми декорациями и бездарно играющими актёрами, отсюда можно запросто уйти, достаточно лишь признать, что нет ни театра, ни актёров, ни зрителей. Так что, пожалуй, в каком-то смысле поздний Пелевин оказывается в своём основном посыле не менее убедителен, чем ранний, только за счёт иных художественных средств.