Текст книги "Заметки на полях"

Книжный флешмоб

Однажды мне досталось приглашение поучаствовать в книжном флешмобе 10дней10книг, состоявшем в том, чтобы каждый день выкладывать у себя в блоге обложки книг, которые на меня повлияли, и описывать их парой предложений. Картинки я выкладывать не стал, а про книжки написать согласился, но, конечно же, обойтись парой предложений не смог. И вот получилась такая причудливая картина из разных книг, которые так или иначе воздействовали на меня. Понятно, список этот далеко не полон, но всё же даёт некоторое представление о моём внутреннем литературном мире, и, между прочим, такое упражнение может послужить хорошим способом самопознания.

«Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека.

Одна из первых, если не самая первая, из прочитанных мной «взрослых» больших книг. Было это то ли в 8, то ли в 9 лет, не помню уже точно. Многих вещей я тогда не понимал, особенно связанных со, скажем так, отношениями между полами, но, несмотря на это, читал и перечитывал с удовольствием. Мне очень импонировало то спокойствие, с котором Швейк относится ко всему тому абсурду, который вокруг него творится, и как он не сопротивляется ему, а подхватывает абсурд, усиливает его своими житейскими историями и разворачивает в обратную сторону, такое вот мастерское народное айкидо. Вообще, главная идея Гашека, как я её понимаю: «если ты попал в ситуацию, в которой действуют идиотские законы, так и веди себя как идиот».

Сейчас я немного по-другому воспринимаю эту книгу. Во-первых, с годами начинаешь осознавать, что казавшееся в молодости абсурдом это и есть реальность нашей жизни. Во-вторых, как-то вот пришло понимание, насколько в общем-то страшная обстановка в книге описана. Умирающая империя, бессмысленная жестокость ради жестокости, усиление напряжения с приближением к фронту… удивительно, как Швейк продолжает сохранять адекватность. Сам-то Гашек после всего с ним случившегося преодолевал ужас жизни перманентным запоем, который его и погубил, и эта черта биографии, о которой я узнал много позже, бросает трагическую тень на книгу.

У кого-то, не помню у кого, я прочитал удивительно точное наблюдение о том, что Гашек и Кафка творили примерно в одно и то же время, в одном и том же городе, и оба по-своему описывали ту жизнь, которую видели вокруг. Действительно, легко себе представить как Йозеф Ш. попадает в деревню возле замка и со своим обычным спокойствием изображает из себя землемера, ему к такому не привыкать. Или как он узнаёт о своём смертном приговоре, вынесенном неизвестно за что, и с усмешкой рассказывает по этому поводу какую-нибудь очередную житейскую историю.

«Бравого солдата Швейка» любили во времена позднего СССР, в том числе за явные совпадения описанного в книге абсурда с реалиями советской жизни и за представленную в ней поведенческую стратегию по выживанию в таких условиях. Похоже, все дряхлеющие империи, возглавляемые монархами-суперстарами (а Брежнев, между прочим, прожил меньше Франца Иосифа на целых десять лет), чем-то между собой схожи. Потом, правда, абсурда на пространстве, образовавшемся на месте СССР, стало не то чтобы меньше, скорее он стал совсем другим, и выживать уже нужно было совсем по-другому. Хотя вот, вспомнить хотя бы гениальный «Даун Хаус», в котором Фёдор Бондарчук сыграл свою, похоже, лучшую роль, тоже ведь про «идиота» в абсурдном мире, и ведь во многом вполне себе швейковское кино получилось.

Ну и, конечно, «Бравый солдат Швейк» особенно хорошо читается сейчас, когда Россия всё больше и больше походит на Австро-Венгрию перед Первой мировой… похоже, от социальных закономерностей, определяемых ситуаций «дряхлеющая империя+стареющий монарх», никуда не денешься. Обидно, когда то, что тебе в молодости казалось раз и навсегда ушедшим, возвращается так, как будто и не было тридцати лет развития, возникает действительно ощущение какого-то бесконечного унылого круга. Но зато понимаешь, что пока есть подобное общество с его абсурдом, никуда не исчезнет и Швейк. Императоры, короли, президенты приходят и уходят, а Швейк остаётся.

«Властелин колец» Джона Толкина

На второй же книге хожу с козырей – «Властелин колец» Толкина. Прочёл я ВК, кажется, в седьмом классе, и впечатление он на меня произвёл ошеломляющее (и не только на меня, это, можно сказать, книга, сформировавшая целое поколение, так что я тут ничем не отличался от своих сверстников). Полный переворот привычного приключенческого сюжета – герой вместо того, чтобы идти за волшебным предметом через горы и леса, переживая по дороге разнообразные приключения, получает волшебный предмет практически сразу, да ещё и с наказом ни в коем случае не трогать эту бяку и выкинуть её в жерло вулкана. И сам герой не особо-то героичен – обычный средний человек, разве что несколько более склонен к мечтательности, чем его соплеменники.

Вокруг скромного героя, правда, как на подбор сплошь витязи плюс мудрец-колдун, но они выглядят и ведут себя скорее как архетипические образы, типизированные по Юнгу, и от этого всё повествование приобретает вид странствий души или даже психодрамы (не зря же толкинисты так увлекались ролёвками разных стилей и направлений). Да, и потом уже я понял, что в таком выстраивании развития персонажа через путешествие-испытание и столкновение с персонажами, символически персонифицирующими те или иные архетипы, Толкин ориентировался на структурообразующий для английской литературы роман Джона Буньяна «Путешествие пилигрима».

Только вот опять переворот привычной схемы – в отличие от того же Буньяна да и множества произведений приключенческого жанра у Толкина герой в финале терпит поражение, а спасает его и весь мир цепь случайностей… или, может, рука Провидения, но тут уж зависит от религиозных взглядов читателя. Да и сам герой должен был погибнуть, и выручает его только прямое и грубое авторское вмешательство, проломившее в сюжете гигантскую дыру, на которую только ленивый не указывает. Хотя я когда слышу насмешливое «а вот же орлы…», мне всегда хочется критикам сказать: а вы бы предпочли, чтобы орлов не было? То есть вы хотите, чтобы Фродо и Сэм сдохли на Роковой горе? Что же вы за люди-то такие?

А в следующей после финала части (да, «Властелин колец» знаменит своей чередой финалов, там их, кажется, до шести штук насчитывают) герои возвращаются домой и – внезапно! – волшебная сказка превращается в социальный памфлет, главный герой – в ветерана войны с посттравматическим синдромом, и понимаешь вдруг, что Толкин – это ведь тот же самый Ремарк, только с не столь отчаянно бухающими персонажами.

И отдельная история – само Кольцо, символ искушения властью, неодолимого, способного подчинить себе любого, сколь угодно мудрого, сильного, доброго персонажа. Может, именно обращение к этой теме и делает эпопею одним из главных романов XX века, потому что уж чего-чего, а искушения властью и подчинения власти в этом веке хватало, даже более чем. Была, правда, надежда, что пройдя через все те ужасы, человечество чему-то научится и изменит своё отношение к власти и насилию, подобно тому, как Фродо в финальной части романа со скрипом соглашается надеть пояс с мечом «для поднятия авторитета», но не хочет пускать его в ход ни при каких обстоятельствах. Но вот смотрю я на, что творится в XXI веке и как-то не похоже, что человечество усвоило урок; влияние Кольца, увы, никуда не исчезло, разве что, может быть, стало более изобретательным.

Да и в реальной жизни не так-то просто разделить стороны на тех, кто пользуется Кольцом, а кто нет. Толкин в одном из своих писем сыну во время Второй мировой войны с грустью писал: «Мы пытаемся победить Саурона с помощью Кольца <…> Но в качестве расплаты, как ты и без меня знаешь, мы наплодим новых Сауронов, а люди и эльфы постепенно превратятся в орков». Всё так и произошло, Профессор, увы, всё так и произошло. Простите нас, Профессор, мы ничего не поняли и ничему не научились.

«Божественная комедия» Данте Алигьери.

Книгу эту мне купила мама, приняв её за литературную основу для спектакля театра Образцова, иронизирующего над библейской историей создания мира. Сейчас уже мало кто помнит, но в своё время этот спектакль был известен, его часто показывали по телевизору, он, кстати, интересно был поставлен, часть персонажей играли люди, часть – куклы. Вот, кстати, тоже поучительная история – казалось, что медийная продукция такого рода должна заслонить и постепенно вытеснить классическое христианское искусство, как более современное, ироничное, драйвовое, не столь прямолинейное, нравоучительное и мрачное. Только вот закончилась эпоха диалектического материализма и «Божественная комедия» в варианте театра Образцова растворилась, и сейчас её уже не ставят, а старый (не) добрый и занудный Данте живёт и здравствует, как ни в чём не бывало.

Не скажу, что я очень уж сильно любил эту книгу, но ощущалась в ней какая-то определённая притягательность. Иной мир, который современным языком, наверное, можно назвать «фэнтезийным», с причудливым переплетением христианских и античных сюжетов, персонажей и образов, с добавлением сложных и диковинных исторических событий средневековой Италии. Все эти составляющие достаточно подробно освещались в примечаниях, и да, это была одна из первых на моём читательском пути книг, в которых примечания к тексту вызывают не меньший, а то и куда больший интерес, чем само повествование. А из описаний некоторых особо выдающихся эпизодов из тех времён складывалась такое впечатление, что их непосредственные участники, попав в ад, не увидели особой разницы между ним и своей жизнью в нашем мире.

Ещё Данте преподал мне очень важный урок, показав, насколько может меняться восприятие того или иного исторического персонажа в зависимости от политических пристрастий того, кто о нём пишет. Помню, когда рассказчик дошёл до самой глубины ада и там обнаружилось, что к высшей мере наказания – пребыванию в пасти дьявола, приговорены три самых страшных предателя в истории человечества – Иуда, Брут и Кассий, я, советский ребёнок, испытал настоящий когнитивный диссонанс. Ведь Брут в коммунистическом пантеоне героев занимал почётное место тираноборца и второго по значимости римского революционера (на первом месте был, естественно, Спартак), а тут его причли к списку главных злодеев во всей истории. С тех пор я не раз сталкивался с таким явлением и успел к нему привыкнуть, но всё же до сих пор, когда я вижу жаркий спор о какой-нибудь исторической фигуре, будь то Степан Бандера или Тереза Калькуттская, я вспоминаю Брута и Кассия, волею поэта, поклонника античности, отправленных на самое дно ада.

Буду банален, признаюсь, что я, как и многие другие читатели «Божественной комедии», легко преодолевал «Ад», с некоторым затруднением «Чистилище», а вот дочитать до конца «Рай» так ни разу и не смог. Слишком скучно становилось. И ещё как-то немного не по себе от строгой размеренности, классической пропорциональности, гармоничности, в которой у каждого есть своё место, и вся эта грандиозная система функционирует как единый механизм. Механизм, который вроде как движим божественной любовью, как уверяет Данте, ведь именно к источнику этой любви он в конце и приходит, его путешествие строится по модели «от тьмы и страдания к свету и блаженству». Но вот ведь какая штука – так как начинается его путешествие с глубин ада, возникает такое ощущение, что с точки зрения тех, кто находится там, основывается эта система вовсе не на любви, а на страданиях тех, кто заточён в аду. Именно их мучения движут солнце и светила, без них этот величественный механизм не может работать, и не может быть никакого блаженства праведников в раю без скорби грешников в аду и чистилище.

Это как в тех прекрасных дворцах, ныне ставших музеями, – Версале или Петергофе: прекрасные строения, восхитительные сады, оформленные согласно строгому геометрическому плану, фонтаны, но вот смотришь на них и прикидываешь, каких огромных объёмов труда – очень и очень низкооплачиваемого – требуется для их содержания. И что неизбежной оборотная сторона этой красоты – тяжкий труд нищих людей, у которых нет никакой возможности сменить свой социальный статус. Или же, если взять пример поближе к нам по времени и ещё более жёсткий – сталинский ВДНХ со статуями, фонтанами (вот откуда в классицизме/ампире такая страсть к фонтанам?), прообраз коммунистического рая на земле, невозможен без ледяного ада колымских лагерей.

Схема посмертного существования, нарисованная в «Божественной комедии», как будто специально создана для иллюстрирования бунта Ивана Карамазова с его возмущением тем, что Царство Небесное строится на страданиях. Наверное, поэтому мне больше нравится то, как описывает загробный мир Клайв Льюис в «Расторжении брака». Серый, мрачный город, в котором грешники, вернее их разрушенные, истлевшие души просто предоставлены сами себе, жить наедине со своей внутренней пустотой, и они могут выбраться из места своего обитания, хотя и не без испытания, причём не только и не столько «физического», сколько морального, заключающегося в осознании своего несовершенства и необходимости принятия любви.

И ещё одна важная деталь: ад у Льюиса крохотный, по размеру меньше атома, потому что души, живущие в нём, слишком простые, одержимые одной идеей, одномерные, в то время как рай огромен, протяжён, разнообразен, потому что таковы души, обитающие там, и душа из рая даже и не может войти в ад, он слишком мал, чтобы её принять. Говоря современным языком, это как при компьютерной архивации – огромный файл, содержащий длинные одинаковые последовательности, может быть ужать в десятки раз без потери информации. Вот и ад у Льюиса осуществляет нечто вроде такой духовной «архивации», при этом душа человека, попавшего в серый город, продолжает считать себя значимой, сложной и разнообразной, а реальное положение дел может осознать только во время автобусной экскурсии даже не в сам рай, а лишь в направлении рая, да и там большинство душ предпочитает оставаться в плену своих прежних иллюзий.

Такое представление явно противоречит строгой классической гармоничной схеме Данте, в которой ад, чистилище и рай соразмерны друг другу и даже в каком-то смысле конгруэнтны. «То, что внизу, аналогично тому, что наверху». Впрочем, сравнение картин иного, духовного мира у Льюиса и Данте – отдельная большая тема, считать ли представления Льюиса развитием Данте или противопоставлением… что выводит на другую совсем уж неисчерпаемую тему разницы между мышлением Средневековья и Нового времени. Ладно, будем считать, что в этом «дне» книжного флешмоба получился такой дубль, сразу две книги, обе оказавшие на меня большое воздействие: «Божественная комедия» Данте Алигьери и «Расторжение брака» Клайва Льюиса.

«Хроники Амбера» Роджера Желязны

Снова фэнтези, что поделать, нравится мне этот род литературы. Роджер Желязны «Хроники Амбера». Путешествие через Отражения к единственному подлинному городу, в котором живёт невероятно склочная королевская семейка, плетущая бесконечные интриги. Персонажи – густой замес из скандинавской и кельтской мифологий (плюс ещё много всего и отовсюду). Сюжет -головокружительный, просто какие-то бесконечные «американские горки».

Впрочем, меня в книге больше всего привлекали не сюжетные перипетии, не безудержная фантазия автора, а главный герой – принц Корвин (в некоторых русских переводах его имя транскрибируют как Кэвин, но мне это не кажется лучшим решением, всё же вариант «Корвин» удачнее, так как подчёркивает схожесть героя с вороном). Нравился он мне, понятно, тем, что активно проявлял те физические и психические характеристики, которых я был начисто лишён. Принц Корвин был сильным, смелым, решительным, острым на язык… как принято говорить ныне, «чётким и дерзким», но главной, пожалуй, чертой его характера стоило бы назвать именно решительность, даже, я бы сказал, лихость, с которой он брался за любое дело. Особенно в начале повествования, когда из-за амнезии (ох уж эта амнезия, скольких писателей приключенческого жанра она выручала) Корвин не имеет ни малейшего понятия о том, что происходит вокруг, тем не менее сразу же начинает активно действовать, по принципу «ввяжемся в драку, а там посмотрим».

Забавно, сейчас, когда я воскрешаю в памяти сюжет «Хроник Амбера», я с удивлением понимаю, что все эти привлекательные и восхитительные (с точки зрения меня тогдашнего) свойства главного героя отнюдь не способствуют успеху в начинаниях. Все его замыслы, интриги и схемы заканчиваются провалами той или иной степени эпичности. По сути, за все пять романов цикла Корвин смог довести до конца только два дела: созидание нового Лабиринта (который, правда, потом оказался не нужен и добавил всем только ещё больше дополнительных проблем) и, скажем так вежливо, участие в процессе зачатия сына (тут прям так и просится старая советская шутка: «а то, что вы руками делаете, принц Корвин… лучше бы вы этого не делали»), что впоследствии дало возможность автору написать продолжение ещё на пять томов.

Тем не менее, даже неудачи принц Корвин терпел с таким аристократическим величием, и так легко потом отряхивался и со всё той же лихостью, без особых раздумий, пускался в новые приключения (неизбежно ведущие к тому же финалу), что это не могло не вызывать уважение. Вообще, сейчас мне кажется, что все эти пять книг повествуют, в сущности, о том, сколько проблем может доставить окружающим деятельный, очень решительный и не склонный к рефлексии герой, и как при всём при этом он может оставаться популярным и привлекательным.

Кстати, чтоб два раза не вставать, вторым таким же героем в моей читательской вселенной был Джим ди Гриз из цикла «Стальная крыса» Гарри Гаррисона. Другая версия всё того же «чёткого и дерзкого» героя, хотя скорее близкого к типажу «вора-джентльмена», которого вербует Галактическая Служба Безопасности, впрочем, и на секретной службе он остаётся таким же авантюристом, не особо-то разборчивым в средствах и чувствующим себя одинаково легко и непринуждённо по обе стороны закона. Насколько я помню, мне в ди Гризе нравилась именно эта лёгкость, пронырливость, а также обаяние, которое с перевесом компенсировало его порой сомнительные с моральной точки зрения поступки.

Помню, я после первого прочтения этих книг поделился своим восторгом с отцом и был весьма огорчён, когда тот отозвался о предмете моего восхищения со скептической насмешкой. Хотя, боюсь, сейчас я и сам примерно так же смотрю на ди Гриза, и если бы кто-нибудь при мне начал хвалить подобного персонажа, я бы, пожалуй, тоже не постеснялся выразить своё мнение. Есть всё же нечто одновременно и закономерное, и поразительное в том, как меняются с годами наши воззрения и как мы вдруг оказываемся согласны с теми мнениями, которые слышали в детстве от взрослых и которое тогда вызывало в нас возмущение и протест.

И если уж говорить о героических литературных персонажах, то сейчас, в зрелом возрасте, я бы, пожалуй, обозначил для себя в таком качестве повествователя из «Ночных дорог» Гайто Газданова. Ветеран Гражданской войны, эмигрант, работающий таксистом в Париже и постоянно, день за днём наблюдающий за ночной, изнаночной жизнью блестящего города, за своими собратьями по несчастью, покорёженными жизнью в изгнании, за обитателями социального «дна». Газданову в этом романе удалось то, что мало кому удавалось. Он создал портрет мужественного, крутого героя, крутость которого заключается не в том, чтобы внушать свои представления о справедливости посредством кулаков, дубинки и пистолета, отвешивать напропалую сомнительные остроты, артистично бухать по поводу и без повода, увлекаться роковыми красотками, как это принято у нуарных персонажей, а в том, чтобы сохранять душевное равновесие, интерес и симпатию к людям, несмотря на всю ту гнетущую, мрачную атмосферу, в которой он обитает. И да, немаловажно – не прикасаться к алкоголю, не задурманивать себе голову, что требует ещё больше мужества и действительно постоянного сопротивления инерции среды, в которой пьют все, и не для увеселения, а для того, чтобы заглушить тоску.

И ещё отмечу: «Ночные дороги» с точки зрения истории развития жанра выглядит как своего рода деконструкция нуара, парадоксальное описание того, что подлинная крутость персонажа отнюдь не означает задиристости, постоянной вызывающей демонстрации собственной маскулинности, а может выражаться совсем по-другому. А применительно к русской/советской литературе этот роман читается как заочная полемика с «Трудно быть богом» Стругацких, с высказанным в нём тезисом, что высококультурный человек, оказавшийся среди малокультурных, непременно съедет с катушек. Нет, возражает Газданов, не съедет, хотя в финале, надо сказать, довольно зловеще звучит фраза, сказанная повествователю другим персонажем: «когда наступит ваш собственный конец, он будет еще трагичнее, чем все, что вы мне рассказываете». Только вот дискуссии у Газданова со Стругацкими не вышло бы, ведь «Ночные дороги» были написаны за двадцать с лишним лет до «Трудно быть богом», впрочем, были, по всей видимости, в литературной среде той поры и другие люди, высказывающие подобные идеи, да что там далеко ходить, у Яновского в «Портативном бессмертии» есть отрывок, в котором главный герой чуть ли не дословно повторяет одно из предложений дона Руматы по исправлению человечества, а именно использование массового гипнотического излучения.

Вообще, Газданов – хороший и важный писатель, к сожалению, не по его вине, ушедший на второй план, заслонённый сладкоголосым Сирином… хотя, буду честен, при всем моём уважении к Газданову и весьма неоднозначном отношении к Сирину, он – действительно вершина русской словесности, с ним соревноваться не мог никто из современников, да и даже из классиков с ним вровень мало кого можно поставить.

Что ж, будем считать, что на сей раз я высказался уже не о двух, а о трёх повлиявших на меня книгах, впредь постараюсь держать себя в руках, а то так по арифметической прогрессии далеком можно зайти.

PS Да, вспомнил ещё одно обстоятельство касательно «Хроник Амбера» Желязны. В этих книгах есть много ударных, запоминающихся фраз, но мне особо нравится одна. Правда, она не из первого цикла, про принца Корвина, а из второго, про его сына. Когда там один из персонажей, не отличающийся блестящим интеллектом, обретает сверхмощные магические способности, в том числе и к телепортации, что, увы, не способствует решению его личных проблем, чуть позже другой персонаж над его телом говорит: «И вот зачем уметь мгновенно перемещаться в любую точку пространства, если ты остаёшься дураком в любом месте, куда бы ты ни переместился?». Я очень часть вспоминаю эту фразу, и когда смотрю фильмы, особенно про супергероев, и когда читаю книги, да и при знакомстве с новостями реальной жизни она тоже всплывает в памяти время от времени.

«Граф Монте-Кристо» Александра Дюма

Сегодня пусть будет «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма. По жанру эту книгу, наверное, правильнее называть не романом, а развёрнутым либретто для оперы. Всё здесь: персонажи, перипетии, диалоги – избыточно, театрализовано, пафосно, романтично и неправдоподобно, как оно и положено в опере. Герои произносят свои речь с такой страстностью, что они куда органичнее бы звучали в сопровождении оркестра. Общий сюжет таков, что его можно разыгрывать в любых исторических условиях и декорациях, да, впрочем, его и разыгрывали впоследствии множество раз в других художественных произведениях, так что он превратился ныне, увы, в избитое клише.

Чем, конечно, впечатляет Дюма в своих исторических произведениях, так это невероятно тщательно выстроенной композицией, которая сражает читателя наповал. Вот и здесь повествование нагнетает и нагнетает события вплоть до роковой, страшной кульминации – когда Вильфор показывает Монте-Кристо тело маленького Эдуарда, и граф безуспешно пытается того спасти. По моему мнению, это одна из самых мощных сцен в истории мировой литературы, причём именно в контексте всего романа. До этого момента граф Монте-Кристо абсолютно уверен в своей правоте, в том, что он избран орудием Божьей кары. И всё с ним происходящее играет на укрепление этой самой уверенности. То, что он прошёл через страшные мучения, через ад на земле, и получил за это «высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». То, что с момента побега из замка Иф, ему всегда и во всём сопутствовал успех. То, что он долго и тщательно созидает оружие против своих врагов, и, кажется, сам Господь предаёт их в руки мстителя. И наконец, несостоявшаяся дуэль с Альбером даёт Монте-Кристо самое убедительно, самое несокрушимое доказательство того, что на его стороне Божественная справедливость.

Всё построено так, что читатель поневоле пропитывается уверенностью героя, внутренне соглашается с тем, что эти, да, вот они, вот эти злодейские злодеи заслужили своё наказание, что действительно Монте-Кристо – Божий прокурор, судья и палач в одном лице, что вот-вот зло будет повержено, а справедливость восторжествует… а Господь ну конечно, несомненно на стороне графа, к гадалке не ходи. Тут, кстати, кто-то на просторах Интернета не так давно (увы, не могу найти ссылку) удачно сравнил Монте-Кристо с булгаковским Воландом, действительно, схожесть заметная, в том числе и в идее, что неважно, кто творит правосудие, неважно какими методами, лишь бы наказать тех, кто заслужил наказание, что вот да, мировую справедливость только так и можно восстановить – путём прямой мести, с издевательствами, страданиями, жёсткостью, а как же иначе.

И вот в случае с Монте-Кристо вся тщательно возведённая конструкция мести рушится от одного события, смерти Эдуарда, ребёнка, случайно оказавшегося втянутого в изощрённый сценарий «Божественного правосудия». И тут же, в один момент благородный мститель, Божий избранник, праведный судия превращается в злобного одержимого маньяка, и в своих глазах, и в читательских. И ретроспективно уже совсем по-другому выглядят и другие его поступки, и его речи, особенно тот изящный монолог о смертной казни, который он произносит перед Альбером и Францем в Риме. И тут же замечательным образом всплывает неявная, но от того не менее мощная евангельская аллюзия: Иисус воскресил умершую девочку, а Монте-Кристо не может воскресить умершего мальчика, и тут же вспоминаются слова персонажа из другой книги, не менее известной, чем роман Дюма: «Многие из живущих заслуживают смерти, а многие из умерших – жизни. Ты можешь вернуть им ее? То-то же. Тогда не спеши осуждать и на смерть».

Лично я как раз после этого романа начал со скепсисом относится к речам о восстановление справедливости и благородной мести за причинённые несчастья. При том, что я не спорю – за такими речами и намерениями могут стоять серьёзные и даже очень серьёзные основания, и то, что человек, переживший трагедию, жаждет отомстить обидчикам – это понятно и естественно. Но правда и в том, что одержимость местью и готовность идти на что угодно ради этой самой мести – страшная вещь, которая может погубить душу самого мстителя, особенно когда желание отомстить дополняется уверенностью в своей правоте, священной миссии и выполнении божественной воли. Тут уж даже если кто-то и невиновный, посторонний попадётся под руку, запросто может пострадать.

И, кстати, Дюма всё-таки сохраняет (или, может, изображает) веру в то, что человек, переполненный ощущением собственной абсолютной правоты и стремлением к восстановлению справедливости, может остановиться и понять свою неправоту. А вот в реальной-то жизни такие люди чаще идут до конца, и даже при виде мёртвого ребёнка, ставшего жертвой восстановления справедливости, они разве что расстроятся, конечно, но потом скажут себе, что божественное мщение, увы, бьёт порой и по невинным. Или что виноват на самом деле не мститель, а тот, кто совершил исходное преступление, ставшее причиной мести, тот негодяй положил начало цепи событий, приведших к этой трагедии, а значит надо ещё яростнее стремится к отмщению и каре.

Возвращаясь же к тексту Дюма… а вот ещё очень удачным и интересным персонажем (даже, может, поинтереснее самого Монте-Кристо) у него получилась Мерседес. Вот уж про кого стоило бы написать вбоквел. Как она смогла пройти путь от рыбацкой деревушки до высшего парижского общества, чем пришлось пожертвовать, в чём изменится, и насколько тернистым был этот путь. Как она пережила открывшуюся тёмную историю из прошлого, как потом восприняла свалившуюся на неё потерю положения, богатства, возможную потерю сына (он там, напомню, в финале вступает в колониальные войска). Какой стала её жизнь после всего произошедшего. Вот где трагедия, причём не такая романтизированная, оперная, как в основном сюжете, а вполне себе бытовая.

И, напоследок, – мне очень нравится советская экранизация под названием «Узник замка Иф». Я её первый раз смотрел в кино, потом по телевизору видел, и каждый раз прям не мог оторваться. Хотя там многовато отступлений от текста, и не в лучшую сторону (роман вообще очень крепко и профессионально сколочен, так что попытки его переписать выходят боком), декорации местами бедненькие, хотя надо отдать должное – видно, что съёмочная группа старалась. Но зато какие актёры! Авилов для меня стал единственно возможным графом Монте-Кристо, я даже при чтении романа потом только его и представлял, хотя и понятно, что внешность не соответствует, но зато характер, мономания, поглощённость мщением, харизматичность – всё на месте и работает на все сто процентов. Впрочем, других экранизаций этого романа я не видел, разве что пару серий из экранизации с Депардье, но мне совсем не понравилось, так что я бросил смотреть. Да и судя по тому, что об этих экранизациях пишут, у всех у них большие проблемы и с соответствием тексту, и с адекватностью отображения персонажей.

Но вот интересно – хотя бы в какой-нибудь из экранизаций остался один из моих любимых эпизодов, когда граф подкупает служителя семафорного телеграфа. Короткая, но замечательная сцена, с отлично прописанным персонажем, вот, кстати, признак высокого писательского мастерства, умение создавать запоминающиеся детали и тщательная проработка всех персонажей, не то что второстепенных, а третье и четвёртостепенных, даже тех, кто появляется только на двух-трёх страницах. И ещё говоря о влиянии, Дюма для меня – пример выдающегося мастера, настоящего профи, романы которого идеальный образец для разбора хоть на курсах писательского мастерства, хоть для самостоятельного изучения.