Текст книги "Заметки на полях"

***

И ещё напишу об одной книге Булгакова… извините, за многословие, но это, во-первых, последний пост в затянувшейся серии, во-вторых, Булгаков действительно очень важный для меня автор, во многих отношениях. Так вот, я хотел сказать немного о «Собачьем сердце». Я, как и многие, впервые познакомился с этой повестью по экранизации, с блистательным Евстигнеевым в роли профессора Преображенского. Фильм этот произвёл в своё время на советскую ещё публику огромный фурор, в основном, насколько я помню, из-за эпического противостояния Преображенского и Швондера. Сейчас уже как-то позабылось, что на излёте советской власти подобные Швондеру общественники на предприятиях вызывали всеобщее глухое раздражение и неприятие. Они воспринимались как выродившийся остаток системы идеологического контроля. Они устраивали собрания, политинформации, выезды на картошку, следили за моральным состоянием работников и постоянно собирали деньги то на одно, то на другое.

Причём всё это носило отпечаток крайнего формализма, и при этом отнимало у людей время, силы, нервы и деньги. К тому же среди начальства выработался принцип отправлять на эту работу людей, не способных ни к какой профессиональной деятельности, что служило своеобразной заменой увольнению, ну и такой отрицательный отбор тоже не лучшим образом сказывался на уровне деятельности общественных работников и на их взаимоотношениях с коллективом. Замечу в сторону, что это на самом деле печальная ситуация, потому что люди, профессионально занимающиеся отношениями внутри коллектива на предприятия, нужны всегда, и в современных корпорациях существуют институт HR, который выполняет примерно те же функции, что и советские общественники, разве что без идеологической государственной нагрузки, впрочем, насколько я понимаю, отношение к HR в среде рядового офисного состава тоже во многом напоминает советские практики.

Так вот, профессор Преображенский в позднесоветское время воспринимался как профессионал, во-первых, свободно высказывавший своё мнение о таких вот общественниках, а во-вторых, способный им противостоять и, попросту говоря, посылать их куда подальше, пользуясь своим положением, своей репутацией и покровительством властей. Кстати, подобные ситуации порой возникали и в советской реальности, когда важный и незаменимый для предприятия специалист мог фрондировать распоряжениям общественников, хотя и не столь грубо и прямолинейно, как профессор Преображенский. Но всё-таки на такую решительность были способны немногие, а хотелось так поступить очень даже многим, и, можно сказать, что киношный профессор воплотил в жизнь массовую фантазию миллионов зрителей – в ответ на просьбу дать денег на что-то там общественно важное сказать прямо в глаза, спокойным голосом «Не дам», а на вопрос «Почему?» ответить «Не хочу». Неудивительно, что эта сцена из фильма стала культовой, хотя сейчас, чтобы объяснить причину такой популярности, приходится пускаться в долгие объяснения.

Много позже я прочитал саму повесть, и с интересом обнаружил, что сам-то Булгаков расставлял акценты иначе. Профессор Преображенский у него отнюдь не выглядит однозначным героем, скорее он выведен достаточно карикатурно, хотя карикатурность эта не вызывающая, а переданная тонкими штрихами (Булгаков вообще всегда работает с образами очень аккуратно, мастеровито, классическая школа, сразу видно). Да и сам сюжет «Собачьего сердца» во многом горькая насмешка над любимой идеей модернизма (унаследованной от эпохи Просвещения) о преобразовании природы, создании нового человека, бесконечной возможности разума творить новое. Причём Булгаков показывает крах этой мечты не так, как это было принято до него. Нет у него романтического восстания существа, созданного силой науки, против творца, как у Мэри Шелли. И логично, что нет, кстати говоря, потому что у Шелли-то как раз фишка в том, что доктор Франкенштейн смог осуществить свой замысел, он смог сотворить существо, обладающее свободой воли и способное поднять бунт против своего творца (а со времён Мильтона в романтическом мировосприятии именно богоборчество становится признаком наличия свободы воли, только через бунт творение может встать вровень с творцом).

У Булгакова нет никакой романтики, нет никакого богоборчества, а есть инстинктивная тяга Шарикова к обустройству своего обиталища, столь же инстинктивная ненависть к кошкам, которая дают возможность зарабатывать деньги и стать полезным членом общества, и, конечно, проявление сексуального инстинкта. И его конфликт с профессором Преображенским – это не восстание против творца, а простое отгрызание территории у соперника. Тут, кстати, чувствуется ещё и некоторый намёк в сторону Ницше и его известного выражения про опустевший трон в центре Вселенной, который человек должен занять, в булгаковской парадигме оно звучит как: «о, жилплощадь освободилась, надо брать!» (в современном русском языке для этого есть прекрасный термин «выморочное имущество»). Высокие, пафосные стремления гордого прометеевского человека, нового Франкенштейна разбиваются не о равное по силе противодействие, они банально увязают в унылых житейских и бюрократических мелочах. Ну вот создал ты нового человека, а теперь ему паспорт нужен… жилплощадь… работа… А потом он женится, засядет на даче и будет растить свой огород точно так же, как и человек старый. Ну и зачем тогда его создавать, если точно такие же люди рождаются, так сказать, естественным путём, как об этом в финале говорит профессор Преображенский. Смирись, гордый человек, оставь свои мечты.

И говоря о соответствии автора духу времени. Для 20-х годов с их духом низвержения старого и строительства нового мира «Собачье сердце» явно шло против общих настроений. А вот во времена позднего сталинизма, «красной империи», скептически-насмешливое, даже несколько глумливое описание как самого нового человека, так и его творцов, что Преображенского, что Швондера, было бы куда уместнее. Не могу не вспомнить известную идею Дмитрия Быкова о некоей мистической духовной связи между Булгаковом и Сталиным, между великим творцом и столь же великим тираном, и о том, что они оба мыслили в одном направлении. Хотя высказывание о том, что роман «Мастер и Маргарита» написан специально для Сталина и только для него, мне кажется художественным преувеличением, но всё же некое зерно истины в нём есть. И в «Собачьем сердце» Булгаков в каком-то смысле предвосхитил разочарование в революционных идеях и особенно в деятелях революции, консервативный поворот 40-50-х годов, тоску по большому имперскому стилю, которую престарелый диктатор пытался утолить то масштабным строительством, то новыми вспышками репрессий, то восстановлением различий между партийной номенклатурой и рядовым населением, удивительно напоминавшим сословные различия его юности.

Десять книг за десять дней

С этим флешмбом вышла ещё одна смешная вещь. Когда он только начинался, я набросал короткие заметки о тех книгах, которые хотел написать, выложил их у себя в блоге, а потом напрочь о них забыл (со мной такое бывает). А когда писал уже развёрнутые воспоминания об отдельных книгах, то отошёл от первоначального плана, и, как нетрудно заметить, в итоге от него осталось лишь две книги, которые, пожалуй, и стоит считать самыми главными в моей читательской судьбе: «Похождения бравого солдата Швейка» и «Властелин колец». И мне кажется, это настолько хорошая пара текстов, так прекрасно друг друга дополняющих и отражающих, что об этом по-хорошему стоило бы написать отдельные заметки.

1. «Приключения бравого солдата Швейка» Я. Гашека. Первый прочитанный мной роман, в возрасте, наверное, лет семи-восьми. Я тогда очень много не понимал, например, почему у фельдкурата Каца над постелью вместо распятия висела картина «Купающаяся Сусанна», а также японская акварель с загадочным для меня содержанием (я тогда моложе и лучше, кажется, был), но, по счастью, у меня хватило ума не спрашивать об этом родителей, а то бы отобрали у меня любимую книжку. И я бы не смог запомнить полезное правило: чтобы соответствовать общему уровню идиотизма, надо и самому стать немного идиотом, а ещё лучше стать намного превосходящим этот уровень идиотом, но на такое способны немногое.

2. «Преступление и наказание» М Ф. Достоевского. Не за детективный сюжет, тем более что детективного в романе не так уж и много, а за исступленные размышления Раскольникова, за его невероятную сосредоточенность на одной мысли, умение заходить к одной и той же мысли к разных сторон. Я когда-то, в молодости, тоже, бывало, так увлекался какой-нибудь идеей (хотя и не столь радикально, как Раскольников), но со временем оставил эту привычку, перестал беспокоиться и начал жить (см. пункт 1).

3. «Властелин колец» Дж. Р. Р. Толкина. Поразила абсолютно неожиданным переворачиванием героического идеал, мне и в голову не могло прийти, что главными героями книги о путешествиях, войнах и борьбе добра со злом могут стать маленькие, хилые, ничем не примечательные существа. Я до этого был на сто процентов уверен, что если кто и может побороть зло, так это здоровенный варвар с двуручным мечом, или, на крайний случай, молодой принц, который из неумелого растеряхи к концу книги превратится в сурового воина и вождя народов. И это не говоря о совсем уж странной идее о том, что зло побеждается не путем выпиливания всех плохих и финальной расправы над главным гадом путем разрубания его двуручным мечом, а способностью нести свою ношу до конца и умением сохранить надежду даже в самых безнадёжных обстоятельствах.

4. «Лекции по русской истории» В. Ключевского. Эта книга научила меня любить, ценить и понимать историю. И показала, что о всегда казавшихся мне занудными и неинтересными вещах – датах, именах и событиях – можно писать не менее, а может даже и более интересно, чем о путешествиях, приключениях и разрубаниях главного злодея двуручным мечом.

5. «По ком звонит колокол» Э Хемингуэя. Да и вообще весь Хемингуэй. Затрудняюсь даже сказать, чем именно так меня затронул Хемингуэй. Может быть, сочетанием мощной жизненной силы с глубокой эмоциональностью, умением заглянуть в душу персонажа и склонностью к размышлениям об окружающем мире. Обычно, если уж писатель пишет с позиции сильного, оптимистичного и уверенного в себе человека, то он делает ставку на сюжет и таких же сильных персонажей, и побоку всякие психологизмы и прочие сложности, которые отравляют жизнь. И наоборот, писатель склонный к рефлексии чаще всего вяло относится к сюжету, да и персонажей предпочитает создавать болезненно-задумчивых. А вот Хэмингуею, образно говоря, удалось загарпунить и Сциллу, и Харибду одновременно.

6. «Общая теория занятости процента и денег» Дж. Кейнса. После прочтения этой книги я начинал понимать, насколько сложна современная экономика и насколько неочевидны взаимосвязи между различными экономическими параметрами. Да, и Кейнс избавил меня от иллюзии, что макроэкономическую систему можно свести к простой и понятной модели, а также объяснил, почему так сложно воздействовать на экономику.

7. «Золотая ветвь» Дж. Фрезера/«Исторические корни волшебной сказки» В. Проппа (кто читал «Там, где нас нет» М. Успенского, понимает, почему я объединил эти две книги в один пункт). С Фрезера началось мое знакомство с антропологией и религиоведением, а Проппом продолжилось. Эти два автора научили меня читать сказки и легенды, а также видеть отражение старых сюжетов в более поздней литературе. Да и не только в литературе, а во всех явлениях культуры в самом широком понимании этого слова, включая политику, историю и жизнь общества.

8. «Колымские рассказы» В. Шаламова. Наверное, одна из самых жутких книг, какие мне только доводилось читать. Меня действительно поразил основной вопрос Шаламова: что остаётся от человека, если забрать у него всё, что делает его человеком? И кем или чем становится человек после такого опыта? Сам Шаламов человеком остаться не смог, и чтение его во многом тем и страшно, что это чтение текста, написанного Иным, не человеком (или, по крайней мере, от лица Иного) но написанного всё ещё человеческим языком. Потом я прочёл много других текстов, из которых понял, что Шаламов не был единственным, кто задавался подобным вопросом. И что это, на самом деле, главный вопрос современности: как жить человеческой жизнью после того, как двадцатый век отменил человека (а заодно отменил мораль, разум, Бога, государство, авторитет, традицию, автора… да и вообще – чего ни хватишься, ничего нет).Впрочем, я заметил, что подавляющее большинство человечества никакой трагедии в этом не видит и никакими роковыми вопросами не задается, поэтому я перестал беспокоиться и начал жить (см. пункт 1).

9. Эдды/исландские саги. Культура Древнего Севера – это целый отдельный мир, от которого по счастью, до нас дошло достаточно много самой разнообразной литературы. Тут и мифология, и особая северная поэзия, и жизнеописания, и художественные повествования. Открытие Древнего Севера для любителя чтения всё равно, что открытие Америки Колумбом.

10. «Рассказы об отце Брауне» Г. К. Честертона. И, конечно, «Человек, который был Четвергом», и вообще всё творчество Честертона. Но детективные истории занимают, конечно, особое место, потому что это не детектив в классическом понимании этого слова, вернее, нет, это всё-таки детектив, но главная загадка в нём не «кто убил?», а «почему мы так живём и как нам научиться жить иначе?», или, перефразируя: «кто виноват и что делать?» (вот потому-то Честертона так любят в России).

Кроме того, по хорошему в список ещё стоило бы добавить научную и ненаучную фантастику, но таких книг очень много, и я не уверен, что смогу выделить из них самые лучшие. В основном это англо-американская фантастика «новой волны», киберпанк, нуарное фэнтези (оно мне нравится больше, чем героическое). Да и в русской фантастике я могу назвать несколько важных для меня писателей. Сейчас в это трудно поверить, но когда-то (не так уж и давно, кстати) в русской литературе существовала мощная традиция научной фантастики, и довольно качественной фантастики. Как говорится, были братья Стругацкие, были и кроме.

Жанровая литература

Этот раздел посвящён почти полностью научной фантастике и фэнтези, моей первой литературной любви, к которой я и по сей день испытывают особые чувства. Хотя с годами и с опытом стал замечать в них, увы, слишком много повторов, шаблонности и некоторой художественной наивности. С другой стороны, я с удовольствием и некоторой иронией обнаружил, что так называемая «большая литература» на самом деле охотно прибегает к художественным приёмам фантастического, будь то встреча с иным разумом, путешествие в иные миры или иные времена – в прошлое или тем более в будущее (вообще тема «иного», столь важная для литературы XX века, неизбежно требует использования фантастического), гиперболизация и искажение неких черт, взятых из нашей реальности, построение символической картины мира и так далее.

Даже по моим заметкам на полях видно, как трудно разделить авторов на «серьёзных» и «жанровых». Почему, допустим, Альфред Дёблин у меня оказался в разделе «Классика», а Алексей Толстой отнесён к «Жанровой литературе»? Хотя писали они примерно в одно и то же время, оба прибегали к фантастическом приёмам. Можно, конечно, сказать, что Толстой вообще в своём творчестве проявлял себя «жанровиком», переключаясь с исторической прозы на фантастику или приключения, а Дёблин – почтенный экспрессионист, работавший в основном в реалистичном жанре. Но на самом деле тут куда больше моего личного произвола, что поделать, заметки о литературе – это не строгая техническая наука, здесь правила куда более расплывчаты и субъективны.

Заметки на полях «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина» Алексея Толстого

В процессе подготовки к следующей передаче цикла об истории фантастики прочитал наконец-таки «Аэлиту»* Впечатлился тем, как ловко Толстой выстраивает единство и борьбу биофилии и некрофилии (в том значении, которое использует Фромм). Инженер Лось демонстрирует стремление к смерти: он постоянно вспоминает умершую жену, предаётся депрессивным размышлениям, забрасывает свой дом («квартира была нежилая – повсюду пыль»), стремится в космос, чтобы облегчить свои душевные страдания, а в финале пытается совершить двойное самоубийство вместе с Аэлитой. И марсианская возлюбленная ему под стать: худая, слабая, кожа бледная с голубоватым отливом (хорошо ещё, что не трупно-синюшным, но это было бы совсем уж откровенно).

Вообще, про голубоватый оттенок кожи марсиан получилось очень удачно, всё же полёт Лося и Гусева на Марс явно носит некоторые черты архетипического сюжета о путешествии в потусторонний мир и обретения там невесты. Полёт построен по модели обряда перехода с умиранием и воскресением («Лось, ломая ногти, едва расстегнул ворот полушубка, – сердце стало»), на Марсе герои встречают умирающую цивилизацию, а в начале так и вовсе бродят среди руин как будто в царстве мёртвых. На обратном пути Лось лежит при смерти, Гусев отпаивает его, судя по всему, чем-то алкогольным («Обожгло рот. Жидкий огонь пошел по телу, по жилам, по костям») точно так же, как это делает в сказках волшебный помощник с умершим героем**.

Возвращаясь к теме, да, Гусев, напротив на всём протяжении романа являет собой воплощение стихийной витальности. Он активен, он постоянно на подъёме, в нём бурлит сила, он изнывает, когда ему некуда себя применить. Гусев постоянно ищет битвы, он счастлив только в момент максимального напряжения сил в разгаре революционного пламени.

Это с одной стороны. А с другой, Гусев – это воплощение энергии хаоса, бунта и разрушения. Самим своим появлением он провоцирует накал страстей. Как и положено прирождённому бунтарю, он убивает и готов сам быть убитым. «Конечно – смерть. – Гусев заговорил словно в раздумьи. – Я об ней много думал, Мстислав Сергеевич. Лежишь в поле с винтовкой, дождик, темно, почти что, как здесь. О чем ни думай – все к смерти вернешься. И видишь себя, – валяешься ты оскаленный, окоченелый, как обозная лошадь с боку дороги».

До появления сынов неба марсианское общество находилось в относительно равновесном состоянии, по крайней мере, оно способно решать свои проблемы путём обсуждения в Совете инженеров. Но как только появляются Лось и Гусев, ситуация взрывается. Напуганный Тускуб предлагает уничтожить город, инженер Гор ему противостоит, но всё ещё может решиться мирным путём. Тут появляется Гусев, объявляет революцию… и понеслось.

Напротив, Лось предпочитает решать проблемы мирным путём. Кроме того, в отличие от Гусева он – не разрушитель, он – созидатель. Лось придумывает аппарат, способный доставить на Марс колонистов, которые спасут гибнущую цивилизацию. Лось несёт марсианам жизнь, а Гусев – смерть. Так что оба они оказываются одновременно воплощением и стремления к жизни, и стремления к смерти, тем самым и дополняют друг друга, и противостоят друг другу.

И ещё пара слов о любви. Понятно, что Толстой противопоставляет двух героев и через их отношение к женщинам и любви. История Лося и Аэлиты – декадентская, трагическая, безнадёжная, вопреки обстоятельствам, возвышенная… Тут и родство душ, и взаимное сочувствие, и взаимное ощущение собственной хрупкости и смертности.

А вот история Гусева – это типичная история солдата, у которого в каждом городе подруга, хотя где-то там, в гражданской жизни, есть жена. К своим женщинам он относится покровительственно, сходится и расстаётся с ними легко, и, конечно, выбирает тех, кому нравится подобное обращение.

«Иха совсем одурела. Чего бы ни просил ее Гусев, – тотчас исполняла, глядела на него матоватыми глазами. И смешно, и жалко. Гусев обращался с ней строго, но справедливо. Когда Ихошка совсем изнемогала от переполнения чувствами, – он сажал ее на колени, гладил по голове, почесывал за ухом…» Угу, почёсывал за ухом. Как кошку.

Можно предположить, что Толстой в этом противопоставлении ориентировался на известный отрывок из «Пира» Платона, где говорится о двух типах любви – земной и небесной. Любовь Гусева, понятно, земная: « <…> это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это». Любовь Лося, конечно, небесная, хотя в «Пире» ясно сказано, что такая любовь возможна только между мужчиной и юношей… но тут стоит посмотреть на описание Аэлиты: «Ее бело-голубоватое, удлиненное лицо чуть-чуть все дрожало. Слегка приподнятый нос, слегка неправильный рот были по-детски нежны. <…> Ее голубоватые плечи, едва развитая грудь, узкие бедра казались Лосю рожденными из света звезд». Внешность подростковая и андрогинная, так что Толстой последовательно следует за Платоном, по крайней мере, до той степени, которую позволяют правила приличия того времени.

О Платоне и андрогинности на передаче говорить не стал, но зато аллюзию на «Дон Кихота» упомянул. И добавил ещё одну мысль, которую уже позже для себя сформулировал. Инженер Лось и красноармеец Гусев демонстрируют в романе и взрослые, и подростковые черты (что людям вообще-то свойственно, см. Эрика Берна). Гусев-подросток – это вечный бунтарь, склонный к насилию и разрушению, кипящий энергией, такой советский панк. Лось-подросток – склонен к депрессии, мыслям о смерти, да что там говорить – они в конце с Аэлитой пытаются совершить двойное самоубийство. Короче говоря, он – гот.

Во взрослых же сторонах Гусев представляет собой надёжного, прямодушного, умелого помощника, такое воплощение архетипа Правильного Мужика. А Лось воплощает архетип Мудреца (Шамана) – он планирует, руководит, общается с марсианами, ну, он – просто умный, в конце концов. И что интересно, на уровне взрослых сторон их личностей Лось и Гусев отлично взаимодействуют и образуют единую команду. А вот на уровне подростковых сторон они постоянно не то чтобы конфликтуют (взрослые стороны сдерживают конфликт), но между ними то и дело возникает недоумение и взаимное непонимание. Как, собственно, и должно быть между панком и готом.

Ещё мы говорили о «Гиперболоиде инженера Гарина», и я, может, несколько пережал с негативом в отношении этого произведения. Просто мне действительно не нравится, как прорисована в «Гиперболоиде» вся линия с угрозыском, Шельгой и прочей коммунистической агитацией. Во-первых, это как-то неестественно выглядит (вот, кстати, к читавшим вопрос: а кто вообще помнит этого самого Шельгу? по-моему, он настолько слабо прописан, что вылетает из памяти сразу после прочтения, в отличие от остальных героев). Во-вторых, разрушает базовую идею романа.

Повествование строится на соревновании двух харизматичных и сверхвитальных личностей – Роллинга и Гарина. Причём соревнование идёт на разных уровнях, они бьются за деньги, за власть и за Зою Монтроз. Зоя в романе должна была быть такой, ну, королевой улья, что ли. Или альфа-самкой. Обладание ею символизирует достижение некоего абсолюта величия. Власть, богатство и секс у Толстого сливаются во фрейдо-марксистском духе в единое целое (Толстой, конечно, изрядно опередил своё время, хотя, если верить Гуидо Карпи, первым фрейдо-марксистом в русской литературе был Достоевский). Зоя выбирает не просто лучшего из самцов, она выбирает будущего властелина мира (тут, понятно, просматривается аллюзия на священный брак богини и смертного, то есть Толстой ещё и в мифологический пласт зарывается).

Впоследствии, кстати, Айн Рэнд в «Атлант расправил плечи» замечательно использует этот древний сюжет, и вообще, у Рэнд забавно прослеживать параллели с советской литературой и кино, всё-таки действительно, можно вывезти девушку из СССР, но нельзя вывести СССР из девушки.

Так вот, вся эта картина рушится из-за Шельги, который к Зое равнодушен, да и вообще равнодушен к деньгам, власти и сексу (мы ведь ничего не знаем о его личной жизни – и это отнюдь не случайно). Он целиком отдал себя служению мировой революции. А потому его вмешательство разрушает фрейдо-марксистскую идиллию текста, ну и практически весь авторский замысел. Нет, я понимаю, конечно, можно сказать «это не баг, это фича». Дескать, так и надо – показать, что дело мировой революции превосходит все эти мещанские стремления, побеждает их и создаёт новый мир. Да, это вполне себе убедительная точка зрения, просто меня раздражает, когда в один сюжет вдруг вклинивается что-то совсем из другой оперы и портит всю музыку.

* почему-то ни в одной из трёх библиотек, которыми я последовательно пользовался в детстве, отрочестве и юности, не было «Аэлиты». А в нашей домашней библиотеке присутствовали только «Пётр I», «Гиперболоид инженера Гарина» и «Гадюка». Все они входили в серию «Школьная библиотека», и «Гадюка» тоже, что меня сейчас несколько удивляет.

** Гусев в романе исполняет роль напарника-оруженосца, с явно напрашивающейся аллюзией на Санчо Пансу. А из инженера Лося вполне себе Дон Кихот получается.