Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

Таким образом, детские рассказы Зощенко, сквозь которые просвечивала психоаналитическая подоснова, обладали двойной адресацией. Сам Зощенко в разговорах с друзьями и при чтении это подчеркивал, называя их «рассказами не совсем для детей», а в анонсе «Звезды» на 1940 год они значатся как «Рассказы из моей жизни». Дополнительное указание на возможность двойного прочтения Зощенко дал, выступая в начале 1940 года на собрании комсомольского актива Ленинграда: «Я отвергаю так называемую специфику детской литературы. Ее нет или почти нет. Вернее, специфика одна – высокое качество⁴⁵. <… > считаю, что почти любая тема, и даже самая трудная, может быть изложена ребенку без снижения ее свойств. Это делается за счет повышенного литературного качества». Далее писатель говорит о своих рассказах о Ленине, но его суждения можно распространить и на «Лелю и Миньку»:

Другими словами, не сделав перевода на какой-то специальный детский язык, я за счет повышенного формального качества достиг маленького читателя. <…> И вот эти рассказы, написанные для детей младшего возраста, написанные по моему методу, т. е. без перевода на детский язык и без учета специфики, оказались пригодными и для взрослых. Так или иначе толстый журнал «Звезда» публикует их без скидки на возраст⁴⁶.

Рассказы цикла спровоцировали уже упомянутую полемику между литераторами, высоко их оценившими, и педологами, отрицавшими их пригодность для детского чтения. Более всего как сторонников, так и противников Зощенко поразил выбор им жанра. Приведу слова Л.Ф. Кон из стенограммы обсуждения детских рассказов писателя в феврале 1941 года: «Эта идея давать в конце рассказа нравоучения, да еще такие нудные, – эта мысль порочна в самом своем основании, в самом корне»⁴⁷. В прениях, последовавших за докладом, Кон говорила: «В печать эти рассказы попали потому, что мое мнение вовсе не является доминирующим. Если бы редактор Ленинградского Детиздата был бы такого же мнения, как я, он не допустил бы в печать эти рассказы. Но он в восторге, он считает, что это прекрасно, и целый ряд московских писателей видных также придерживается того мнения, что это хорошо. Шкловский в печати похвалил, правда, нечленораздельно, не обосновал своего мнения, но похвалил»⁴⁸. Действительно, писатели высоко оценили рассказы о Леле и Миньке, хотя и удивлялись выбранной форме. К. Чуковский в 1940 году выразил это изумление так: «Хорош и по стилю и по теме рассказ Зощенко „Галоши и мороженое“, где воскрешается (казалось бы, навсегда похороненный) жанр нравоучительного рассказа, рассказа „с моралью“»⁴⁹.

Случайно ли Зощенко выбрал жанр почти отвергнутого и забытого нравоучительного рассказа? Как кажется, это была литературная стратегия писателя, уже успешно им воплощенная: в начале 1920-х годов он решительно отказался от господствовавших жанров (повести, романа) и обратился к «неуважаемой форме» короткого рассказа. «Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой, – писал Зощенко в 1928 году, – <… > вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, – заказывают конечно же не красного Льва Толстого. <… > заказана вещь в той неуважаемой, мелкой форме, с которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся»⁵⁰. В письме к Л. Ленчу от 17 декабря 1938 года Зощенко вспоминает свою литературную позицию в двадцатые годы: «Уверяю Вас, что меня не признавали лет десять. И перечисляя писателей – не упоминали моего имени. Я на это реагировал тем, что ушел в тонкий журнал и там утвердил то, что казалось сомнительным»⁵¹. В 1938 году Зощенко совершает аналогичный стратегический ход (оба они могут быть описаны в рамках тыняновской модели смены литературных жанров).

По-видимому, дело не только в том, что «рассказ с моралью» легитимировал воспоминания о «плохом» и позволял передать их бумаге. Как кажется, Зощенко и здесь следовал выбранной литературной стратегии. Он останавливается на жанре, после революции отошедшем на периферию жанровой системы, – на нравоучительном рассказе для детей. В памяти современников он связывался с отвергнутой традицией детской дореволюционной журнальной прозы и поэзии, зачастую эпигонской и домодельной. Так, А. Фадеев в статье о Сергее Михалкове замечал, что детская поэзия все еще страдает от собственных дурных традиций и давнишних штампов, одним из которых является назидательность⁵², а критик А. Бабушкина несколько ранее писала, что в дореволюционных журналах господствовали «поучительные» рассказы: «Воспитание в детях прописной морали было основной задачей этой литературы»⁵³.

Тем не менее Зощенко берет «неуважаемую» форму, встраивая в нее, как мы старались показать, внелитературный факт – психоаналитические работы Фрейда, пропущенные сквозь призму личного опыта. В итоге отвергаемый и презираемый нравоучительный рассказ выдвигается в центр системы, о нем с одобрением пишут критики: «А рядом – рассказы Зощенко. При всей их почти предельной простоте они значительны. <…> Читатель не остается равнодушным к событиям рассказа, к нравственным качествам героя. Находя в конце рассказа мораль, он соглашается с ней сознательно, как с моралью басни»⁵⁴, с похвалой отзывается проницательный Шкловский: «Он пишет книги о самом главном для себя, о нравственности, и выбрал детскую аудиторию для того, чтобы проверить себя и говорить точно, прямо и неукрашенно»⁵⁵.

Вскоре Зощенко прекращает эксперименты с жанром детского рассказа. Полностью собранный к осени 1941 года и опробованный в детской прозе психоаналитический материал требовал осмысления и оформления в главной книге писателя, повести «Перед восходом солнца» – сложном сплаве науки, беллетристики, воспоминаний и психоанализа.

¹ См., например: Wiren-Garczynski Vera von. Zoshchenko’s Psychological Interests // The Slavic and East European Journal. 1967. Vol. 11. № 1. P. 3–22.

² Хэнсон К. П.Ш. Дюбуа и Зощенко: «Рациональная психотерапия» как источник зощенковской психологической терапии // Литературное обозрение. 1995. № 1. С. 62–65.

³ Ходж Х.П. Элементы фрейдизма в «Перед восходом солнца» Зощенко (1989) // Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994.

С. 254–279; May R. Superego as Literary Subtext: Story and Structure in Mikhail Zoshchenko’s Before Sunrise II Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 1. P. 106–124. См. также книгу: Miller М.M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven, 1998.

⁴ Жолковский A.K. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. М., 1999.

⁵ РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 295. Л. з (стенограмма обсуждения книги М. Зощенко «Самое главное» в ЦК ВЛКСМ, 10 февраля 1941 г.).

⁶ Там же. Л. 38.

⁷ Маршак С. Мир в картинах // Красная новь. 1940. № 5–6. С. 290.

⁸ Чудакова М. О. Сублимация секса как двигатель сюжета в литературе конца 20-х и в 30-е годы // Чудакова М.О. Новые работы, 2003–2006. М., 2007. С. 61.

⁹ Ленинградская правда. 1938. № 1. С. 3.

¹⁰ Вольпе Ц.С. Двадцать лет работы М.М. Зощенко. Статья вторая // Литературный современник. 1941. № 6. С. 143.

¹¹ Жолковский А.К. Указ. соч. С. 263. О проблеме прямого авторского высказывания в прозе Зощенко см.: Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко // Чудакова М.О. Избранные работы. М., 2001. Т. I: Литература советского прошлого. С. 99–205.

¹² Скаттон Л. Цикл рассказов «Леля

и Минька». Выделение важнейшего // Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 320.

¹³ РО ИРЛИ. Ф. 501. Оп. 2. Ед. хр. 93. Л. 73-74-

¹⁴ ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. On. 1. Ед. хр. 64. Л. 1.

¹⁵ 26 августа 1938 г. Зощенко подписывает новый договор с «Советским писателем», обязуясь представить готовую рукопись не позднее 15 сентября 1938 г. (Там же. Л. 2).

¹⁶ Писатели о «Голубой книге» // Литературный Ленинград. 1936.14 марта. № 13. С. 9.

¹⁷ Танк Евг. В гостях у Мих. Зощенко // Там же. 5 сентября. № 41. С. 2.

¹⁸ Зощенко М. Мой план // Литературная газета. 1937. 5 января. С. 3.

¹⁹ Цит. по: Эткинд А. Эрос невозможного. М., 1994. С. 328.

²⁰ Чуковский К.И. Дневник, 1901–1969. М., 2003. Т. 2. С. 179.

²¹ Труды академика Павлова с рабочими маргиналиями Зощенко сохранились в архиве писателя. См., например, пометы на кн.: Павлов И.П. Последние сообщения по физиологии и патологии высшей нервной деятельности. II. Л., 1933 (РО ИРЛИ. Ф. 501. Оп. 4. Ед. хр. 95). Особенный интерес у Зощенко вызвала статья «Проба физиологического понимания навязчивого невроза и паранойи».

²² Цит. по: Ходж Т.П. Указ. соч. С. 262.

²³ Зощенко М.М. Из записей 1930–1940 гг. // Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 122.

²⁴ Нехватка профессиональных детских писателей и книг для детей – главные темы выступлений Маршака и дискуссий о детской литературе в первой половине 1930-х гг. (см. стенограмму совещания: Детская литература. 1936. № 1–4; см. также: Маршак С. О детской литературе // Литературная газета. 1938. 30 октября. № 6. С. 3). О литературной стратегии Маршака и новой ленинградской прозе см.: Чудакова М.О. Москва – Петербург/Ленинград и русская беллетристика советского времени: Соображения к теме // The Real Life of Pierre Delalande: Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin. Stanford, 2007. Part 2. P. 401–408. M.O. Чудакова фиксирует, в частности, важные элементы маршаковской программы – ориентация на фабулу, «бывалость» рассказчика, стирание границ «между устным рассказом и прозой»: «Ленинградская литература для детей рассчитывает строить повествование без отсылок к памяти читателя („всепонимание предыдущего поколения“). Предмет (или человек) должен быть описан как впервые увиденный – а не назван с отсылкой ко всем известному» (Ibid. Р. 402–403,405).

²⁵ Эти издания отмечены в тематическом плане Детгиза на 1936 г. (РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 816. Л. 94 об.).

²⁶ Рукописный отдел Гос. Литературного музея. Ф. 247. On. 1. Ед. хр. 22. Л. 6.

²⁷ Хин Е. Коктебель. 1938 // Звезда. 1994. № 8. С. 39.

²⁸ Там же. С. 42.

²⁹ Залкинд А. Фрейдизм и марксизм // Красная новь. 1924. № 4. С. 164, 170.

³⁰ Троцкий Л. Д. Культура и социализм // Новый мир. 1927. № 1. С. 171–172.

³¹ Педология. 1931. № 5–6. С. 2.

³² Таланкин А. Против меньшевиствующего идеализма в психологии // Психология. Сектор науки НКП. 1932. № 1–2. С. 39.

³³ Литературная газета. 1938. 5 апреля. № 19. С. 6.

³⁴ «Бабушкин подарок», «Через тридцать лет», «Не надо врать», «Галоши и мороженое», «Находка».

³⁵ Фрейд 3. Психоанализ детских неврозов. М.; Л., 1925. С. 179. Далее ссылки на Фрейда даются по этому изданию с указанием в скобках номера страницы.

³⁶ Фрейд 3. Страх. М., 1927. С. 27.

³⁷ Фобии грозы, упомянутой Фрейдом среди других детских страхов (Там же. С. 90), посвящены главки «Гроза», «Дождь идет».

³⁸ См.: Михаил Зощенко: Материалы к творческой биографии. СПб., 1997. Кн. 1. С. 12.

³⁹ Зощенко М.М. Собрание сочинений. М., 2008. Т. 5. С. 427. Далее все ссылки на детские рассказы даются по этому изданию с указанием в скобках номера страницы.

⁴⁰ «Откусив от всех ягод по кусочку, я спускаюсь со стула и хожу вокруг стола. Приходят отец и мать.

– Я не ел винные ягоды, – говорю я им тотчас. – Я только откусил по кусочку. Взглянув на тарелку, мать всплескивает руками. Отец смеется. Но он хмурится, когда я гляжу на него.

– Пойдем, я тебя немножко попорю, – говорит мать, – чтоб ты лучше помнил о том, что не следует делать» (Зощенко М.М. Перед восходом солнца // Зощенко М.М. Собрание сочинений. М., 2008. Т. 6. С. 123).

⁴¹ «В известном возрасте, действительно, самый важный интерес в жизни состоит в том, чтобы лицо, от которого зависишь, не отказало в нежной заботе. Если мальчик чувствует в сильном отце соперника у матери, замечает в себе агрессивные наклонности против отца и сексуальные намерения в отношении матери, то он прав, когда у него появляется страх перед отцом и этот страх наказания со стороны последнего, усиленный филогенетическими моментами, может проявиться как кассационный страх» (Фрейд 3. Страх. С. 27).

⁴² Здесь Зощенко снимает вторую половину рассказа (ложь Миньки, заклеенная страница дневника), оставляя лишь эпизод в классе: «Я говорю Косте Палицыну:

– Если будут ставить единицы за все, что я еще не знаю, то я много нахватаю единиц.

– Это стихотворение было задано, – говорит Костя. – Его надо было выучить.

– Ах, оно было задано? Я не знал. В таком случае, это недоразумение.

Мне становится легко на душе, что это недоразумение» (Зощенко М.М. Перед восходом солнца. С. 149).

⁴³ Фрейд 3. Страх. С. 73.

⁴⁴ Там же. С. 75. Не можем не вспомнить в связи с этими невротическими страхами перед совестью знаменитый рассказ Зощенко «Графин», в котором, напомним, маленький Ленин два месяца переживает, что он не сознался в порче графина и потом, с «горьким плачем» рассказав все матери, засыпает со спокойной улыбкой (458).

⁴⁵ Здесь Зощенко включается в тянувшуюся с 1938 г. полемику о специфике детской литературы. Противоположную точку зрения см., например, в рецензии И. Рахтанова на повесть Л. Кассиля «Черемыш, брат героя»: «У нас до последнего времени существовало пагубное утверждение, что никакой специальной детской литературы не нужно. Диккенса, мол, читают и дети. От советских писателей для детей почему-то требовали того, чего в природе вообще не бывает, – одинаковой доходчивости и до подростков и до взрослых. <…> Новая повесть Кассиля может быть издана только в Детиздате. И это хорошо» (Рахтанов И. Детская повесть Льва Кассиля // Литературная газета. 1938.15 мая. № 27. С. 3).

⁴⁶ Дети и литература. Из речи тов. Зощенко на собрании комсомольского актива Ленинграда // Детская литература. 1940. № 1–2. С. 41.

⁴⁷ РГАЛИ. Ф. 630. On. 1. Ед. хр. 295. Л. 3, 7.

⁴⁸ Там же. Л. 28.

⁴⁹ Чуковский К. Заметки читателя // Литературная газета. 1940.17 ноября. № 57. С. 5.

⁵⁰ Зощенко М. О себе, о критиках и о своей работе // Михаил Зощенко: Статьи и материалы. Л., 1928. С. 8–9.

⁵¹ Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. С. 265.

⁵² Детская литература. 1938. № 20. С. 28–29.

⁵³ Бабушкина А. Октябрь и детская литература // Детская литература. 1936. № 19. С. 4.

⁵⁴ Ивич А. О младенцах и разумных существах // Литературная газета. 1940.26 мая. № 29. С. 5.

⁵⁵ Шкловский В. Рассказы М. Зощенко для маленьких // Детская литература. 1940. № 1–2. С. 67.

Роман Лейбов. Русская слава и польская столица
К истории одного рифменного клише

Предлагаемая статья, развивающая исследовательский сюжет, первый подход к которому мы с соавторами постарались представить в докладе на X Тыняновских чтениях (2000)¹, одновременно примыкает к обширной работе, посвященной комментариям к ранней политической лирике Тютчева². Первое обстоятельство определяет ракурс нашей заметки, второе – ее хронологический фокус (начало 1830-х годов), экскурсы в более поздние эпохи здесь эпизодичны и сугубо иллюстративны³.

Обладая предельно конкретным, уникальным денотатом, имя собственное (в особенности – топоним) дает широкий спектр коннотаций, связанных с культурно-историческими контекстами. Сама частота употребления астионимов в разных речевых жанрах наглядно представляет картину пространственно-культурной иерархии, своеобразной цивилизационной карты⁴. При этом выдвижение имени собственного в рифменную позицию закрепляет не только лексему, но и ее связи с рифмующимися единицами, что в пространстве лирического текста означает создание устойчивой тематико-сюжетной связи между словами, образующими повторяющиеся созвучия. Разумеется, сказанное касается не только астионимов, но в связи с особым статусом имени собственного в языке и культуре⁵ явление семантической связанности рифмующихся лексем приобретает особую остроту⁶. Уже в XVIII веке такие связи начали превращаться в клише. Как отмечает М.Л. Гаспаров, в это время

<…> разработка точной рифмы, предпочтительно богатой и предпочтительно неглагольной, до предела стесняла сеть ограничений, налагаемых на стих в отличие от прозы. Это было хорошей школой для поэтов, но таило и опасности. Круг рифмующих слов оказывался очень узок, это приводило к частым повторениям; ограничения в выборе слов, налагаемые стилистикой и тематикой классицизма, этому только способствовали. Такие рифмы, как «держава-слава», «Елисавета-света», «Екатерина-крина» в одах, «кровь-любовь», «минуты-люты», «страсти-власти-части» в песнях, «хлопочет-хочет» в баснях, стали так банальны, что вызывали насмешки [Гаспаров: 93–94; ср. описание клишированных рифменных гнезд в высоких жанрах поэзии середины XVIII века: Западов: 64–65].

Освоение отдельных топонимов русским рифмовником зависит от двух рядов – внелитературного (культурной актуальности объекта) и имманентно-поэтического (рифменного гнезда, в которое на данный момент имя входит). Актуальность может быть более или менее постоянной, связанной с устойчивым, исторически обусловленным местом объекта в национальной (или шире – международной) культурной мифологии, или же окказионально-злободневной, редко переживающей свою эпоху. При этом правила формирования и объемы рифменных гнезд – также параметры переменные, зависящие от двух основных факторов: действующих правил рифмовки (включающих фонетические и морфологические ограничения) и общих принципов отбора лексики для текстов данного жанра или типа. Выдвижение имени в рифменную позицию, таким образом, может быть описано, с одной стороны, как наложение дополнительных ограничений на контекст использования топонима, с другой стороны – как аккумуляция вокруг имени устойчивого облака дополнительных смыслов, транслирующегося традицией⁷.

Интересующий нас эпизод связан с топонимом «Варшава», относительно поздно освоенным русской поэзией и сильно связанным с текущей политикой и национальной мифологией. Кроме того, в этом случае мы имеем дело с включением топонима в уже сложившееся рифменное гнездо с достаточно ярко очерченным лексико-тематическим ядром, в центре которого – существительное слава, в разных значениях широко представленное в поэзии XVIII века. Примечательно, что один астионим был уже включен в это гнездо до появления там «Варшавы» – это «Полтава», устойчиво рифмующаяся с центральной лексемой гнезда⁸. Разумеется, «слава» здесь – не «молва» или «репутация» (как в сатирах Кантемира, где несколько раз встречается рифма «славы/нравы»), а Полтава – не губернский город. Другие лексемы этого «батально-одического» «петровского» рифменного гнезда – «держава», «кровавый» и присоединившееся в следующем столетии прилагательное «двуглавый» – также представлены в наборе «полтавских рифм», определяющемся в эпоху Ломоносова, доходящем до позднего Жуковского⁹, а затем воскресающем в рифмах Брюсова¹⁰ и почти пародийно реанимированном (уже вне петровского мифа) у А. Тинякова¹¹.

В этом контексте совершенно закономерно ожидать, что в 1794 году, после штурма Праги и покорения польской столицы войсками Суворова, в сложившееся рифменное гнездо войдет новый астионим¹². Лирики конца XVIII века, воспевавшие триумф, однако, этим не злоупотребляли. В рифменную позицию астионим не попадает ни в «Стихах графу Суворову-Рымникскому, на случай покорения Варшавы» И.И. Дмитриева, ни в стихотворении Державина «На взятие Варшавы». Характерно, что Дмитриев и в «Гласе патриота на взятие Варшавы», получившем (анонимно) широкое распространение в рукописных копиях (см. об этом [Болотов: 24–25]), не рифмует слово «Варшава», но в самом начале текста вводит рифмопару, отзывающуюся на это опущенное ключевое слово (этот прием можно назвать рифменной липограммой):

 
Вопи, союзница лукава
Отныне ставшая рабой:
«Исчезла собиесков слава!»
Ходи с поникшею главой <…>¹³
 

Аналогичным образом поступает в «Солдатской песни на взятие Варшавы» (1796) Н.А. Львов (этот пример еще показательнее – слово Варшава тут есть, но в рифменную позицию оно не попадает, заменяясь в ней метафорой:

 
Холя с гребнем приходила
Буйну голову чесать,
И пришла, да отступила,
Русска грудь не ходит вспять. <…>
 
 
Буйну голову шершаву
Кто клокотил, кто трепал?
Русский выступил на славу,
Взял Варшаву, расчесал)
 

и Державин, в упомянутом стихотворении которого встречаем рифму правы/славы¹⁴. Можно предположить, что отсутствие лексемы в рифменной позиции несло идеологическую нагрузку (своеобразное табу, наложенное на имя побежденной столицы противника)¹⁵.

Однако подключение нового астионима к рифменному гнезду, формирующемуся вокруг батальной славы, все-таки происходит – сразу после завершения суворовского похода на Польшу. В начале 1795 года А.Т. Болотов записал ходившее по рукам шуточное стихотворение, первый же стих которого завершается именем города:

 
Поклон отвесила Варшава
Удалым русским молодцам,
Сказала: будь и честь и слава,
Молодчики! навеки вам;
Сказала – слово раздалося,
Помчалося и пронеслося,
До четырех земли концов!
Злодеи говорят сквозь зубы:
Мы трубим на весь мир, как в трубы:
Кто станет против руссаков?
 

[Болотов: 25]

Рифмопара обнаруживается, впрочем, не только в бурлескном контексте: мы находим ее в оде В.П. Петрова «На взятие Варшавы 1795 года, Марта 20 дня». Появляющиеся в небе над Варшавой фигуры мифологических предков – Михаила Романова, князя Дмитрия Пожарского и гражданина Козьмы Минин а-Сухорука

 
Под осеняющей их славой,
Златых сияний в красоте,
Пловущи тихо над Варшавой
Остановились в высоте.
 

[Петров: 171]

Здесь «слава» – не абстрактный атрибут героя-полководца или русского воинства, но богиня (Fama), фигура аллегорической композиции. Ту же фигуру находим и в «Оде на взятие Варшавы победоносным воинством великия Екатерины, сочиненной Петром Лобысевичем в Херсоне 20 ноября 1794 года»:

 
Летит в венце лавровом Слава
И звонкою гремит трубой:
«Попран мятеж! Уже Варшава
Лежит под Росскою пятой.
Екатерина повелела!
На дерзких буря возгремела,
Смутился полн сомненья ков.
Румянцев рек! Ступил Суворов!
И туча вредных заговоров
Низверглась в преисподний ров.
 

[АГМ: 580]

Традиция, связывающая астионим с суворовской славой, подхватывается в новом столетии. А.С. ЕЦишков вводит рифму в «Надпись» к изваянию Суворова (опубликованную во втором номере «Друга просвещения» за 1805 год):

 
Суворов здесь в меди стоит изображен;
Но если хочешь знать сего героя славу,
Спроси Италию, Стамбул, Париж, Варшаву,
Царей, вельмож, граждан, солдат, детей и жен.
 

Париж помянут тут, конечно, не только в связи с Итальянским походом Суворова, но и в перспективе активно готовящейся в это время антинаполеоновской кампании; напоминание о судьбе Варшавы должно послужить уроком только что провозглашенному императором Бонапарту. Та же логика определяет соседство имен двух столиц и в тексте 1812 года, продолжающем державинско-львовскую линию «громпобедных хореев», – «Солдатской песне» И.А. Кованько, сочиненной по получении известия о взятии неприятелем Москвы¹⁶:

 
Побывать в столице – слава,
Но умеем мы отмщать:
Знает крепко то Варшава
И Париж то будет знать!
 

Отметим, что по завершении европейской кампании эта линия закономерно исчезает из русского рифмовника: в коллективном послании Батюшкова, Жуковского, Пушкина и Плещеева «К Вяземскому» (1817) рифмопара попадает в контекст шуточной домашней поэзии (первые два стиха – Зачем, забывши славу, Пускаешься в Варшаву – написаны рукою Батюшкова¹⁷). Слава тут – атрибут не воина, но литератора.

«Суворовский эпизод» в истории рифменного гнезда, преданный почти полному поэтическому забвению в позднюю александровскую эпоху, был реанимирован в 1831 году. Имя польской столицы в рифменной позиции (как и другие рифмы одического гнезда «славы») превращается в лейтмотив стихотворных текстов, посвященных завершению польской кампании. Другие частотные лексемы, входящие в интересующее нас рифменное гнездо, помещаются в общее тематико-сюжетное поле: славе двуглавого орла, символа российской державы, противостоит падшая гордая Варшава. Еще одно прилагательное, примыкающее к этому ряду – кровавый – может выступать как устойчивый эпитет («бой кровавый») либо как атрибут польского бунт а, расправ а над которым справедлива и закономерна.

Приведем подборку из довольно обширного поэтического венка Паскевичу и русскому воинству, выбирая цитаты из опубликованных в русских газетах осени 1831 года текстов, в которых представлены рифмы к астиониму.

 
Попрал Кавказ и Арарат,
Мидян и сонм народов горских; —
Струями светлыми Эвфрат
Поил коней его Заволжских: —
Возстал дыша изменой Лях!
Из глубины могильных сводов
Приподнялся… почий, Суворов, —
Паскевич там! – и Ляхи – в прах!
И на развалинах Варшавы
Возсел уже Орел двуглавый…
 

(Норов А. Графу Паскевичу-Эриванскому // Северная пчела. № 202.9 сент.)

 
Доклад
<…>
Он, прозваньем Эриванский,
<…>
Теперь, стоптав у Вислы берега,
Достал опять мечем привычным славу:
Разбил тройной окоп… и покорил Варшаву.
Справка
<…>
Теперь покрыл себя Он блеском новых дел,
И приложил ко славе… славу:
Ужом подполз он под Варшаву
И соколом в нее влетел!..
<…>
Приказали:
Заслугой собственной велик
Пленитель гордыя Варшавы:
За то его, списав, нетленной кистью, лик
Предать бессмертию и в храм поставить славы:
<…>
 

(Глинка Ф. Доклад, Справка и Решение // Санктпетербургские ведомости. № 226. 26 сент.)

 
Чу! Остроленской битвы гул,
Привет Москвы питомцам славы —
То над могилою Варшавы
Золотоглавый Кремль вздохнул!
 

(Шишков А. На взятие Варшавы. Чувствования русскаго при громе кремлевских пушек // Русский Инвалид. № 264. 20 окт.)

 
Герой Суворов называл —
Штык молодец! – и доказал,
Что наш солдат, с геройской славой,
Штыком всегда врага разил!
Теперь Паскевич под Варшавой
Нам эту правду подтвердил!..
 

(Кириллов Н. Штык // Русский Инвалид. № 284.9 нояб.)

Из Астрахани

Минувшаго Октября 11 числа происходило в Астрахани торжество о взятии Варшавы и усмирении мятежников <… >

<…> петы <… > следующие стихи, сочиненные Н.Ф. Остолоповым и положенные на музыку О.Е. Шельгорном:

 
О сын и друг Российской славы!
Внемли глас радостных сердец!
Ты новый приобрел венец
От покорения Варшавы.
 

(Московские ведомости. № 91.14 нояб.)

 
<…>
Наконец
Смирилась гордая Варшава!
Награда храбрым будет слава,
Вождю их – лавровый венец!
<…>
Хвала тебе, о Вождь-Герой,
Любимец громко-звучной славы,
Потрясший мощною рукой
Твердыни гордыя Варшавы!
 

(Данилова Екатерина. Стихи Светлейшему Князю Варшавскому, Графу Паскевичу-Эриванскому // Московские ведомости. № 94. 25 нояб.)

 
Наш Орел держал полет,
От Аракса до Варшавы;
И наш добрый Царь, в шесть лет,
Накопил нам много славы!
 

(Чувства Русскаго, по случаю истекшаго шестилетия со дня возшествия на Престол Государя Императора Николая I-го // Санктпетербургские ведомости. № 280. 28 нояб.)

Характерно, что И.И. Дмитриев, как мы помним, в 1794 году уклонившийся от рифмы, использует ее в послании Жуковскому 1831 года:

 
Была пора, питомец русской славы,
И я вослед Державину певал
Фелицы мощь, погром и стон Варшавы, —
Рекла и бысть – и Польши трон упал.
 

Это послание написано по поводу получения от Жуковского двух текстов, в которых интересующая нас рифмопара была нарочито педалирована. Первый – «Старая песня на новый лад» («Раздавайся, гром победы!..») – написан и опубликован сразу после получения известия о взятии Варшавы¹⁸, он задает тон ансамблю русских лир, процитированному выше, и продолжает интонацию хореических «солдатских песен» Львова и Державина, подхваченную в 1812 году Кованько. Более того, повторяемая затем на все лады осенью 1831 года рифмопара превращается у Жуковского в акустический сигнал, перемещаясь в область изображаемой реальности (соносферы) и становясь частью поэтического сюжета:

 
Нет врага… но здесь Варшава!
Развернися, Русский стан!
Братья, слышите ли? Слава!
Бьет на приступ барабан.
<…>
«Эриванский! князь Варшавы!»
Клик один во всех устах.
О, как много русской славы
В сих волшебных именах!
<…>
Спор решен! дана управа!
Пала бунта голова!
И святая наша слава,
Слава русская жива!
 

Написанное около 12 сентября 1831 года стихотворение Жуковского «Русская слава», подхватывающее ключевое сочетание первого текста, выдержано в иной тональности: Жуковский не отказывается от песенного лада, но теперь это не боевитые хореи, а куплетно-рефренные ямбы в духе Беранже (каждая строфа состоит из четырех пятистопных и шести четырехстопных стихов). Лирический порыв уступает место историческому эпизму (ср. лейтмотивный зачин основного массива строф: «была пора»). Здесь развернуто (несколько путано изложенное в «Старой песни…») утверждение: Бились храбро наши деды,/ Бьются храбро их сыны. Дав ретроспективное описание военных испытаний и побед, Жуковский переходит к современности:

 
Знамена развернул мятеж;
Нас позвал лях на пир кровавый,
Но пир дан на поле славы,
Где след наш памятен и свеж…
И гости пира были те ж;
И та ж была судьба Варшавы.
 

Интересующие нас рифмопары находим и в «Бородинской годовщине» Пушкина¹⁹. Здесь два раза встречаем рифму «Варшава – слава», один раз рифмуются «Варшавой» и «кровавый» (негативный эпитет для стяга восстания) и один раз появляется маргинальное в этом рифменном гнезде прилагательное «златоглавый», – атрибут православного Киева, противопоставленного буйной Варшаве (ср. у Тютчева позднее снятие этого противопоставления в контексте, предполагающем возможную отсылку к «Бородинской годовщине»: Рассветает над Варшавой, / Киев очи отворил, / И с Москвой золотоглавой / Цареград заговорил).

Тютчев откликнулся на подавление восстания стихотворением «Как дочь родную на закланье…», в котором имя польской столицы не рифмуется со славой, а еще одна рифмопара, устойчиво входящая в триумфальный набор (слава/держава), подвергается радикальному переосмыслению (курсивы в цитате – наши):

 
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
 
 
Но прочь от нас венец бесславья,
Сплетенный рабскою рукой!
Не за коран самодержавья
Кровь русская лилась рекой!
 

Как нам представляется, такое рифменное умолчание не случайно: оно может свидетельствовать о направленности поэтической полемики Тютчева²⁰, имевшего, скорее всего, возможность ознакомиться с победными песнями русских стихотворцев и противопоставившего им свою первую панславистскую декларацию.

Впрочем, это, как и дальнейшая судьба имени польской столицы в русском рифмовнике (как во время периодических обострений русско-польских отношений в XIX–XXI веках, так и в эпохи затишья старого спора славян²¹), – тема для дальнейших исследований.