Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

Автор статьи «Прекращение унии» в качестве основополагающего признака православного христианства выдвигал «кротость», а католицизма – воинственность и религиозный прозелитизм, что напрямую увязывалось с политикой римского папы и иезуитов в отношении «искони русского народа» – православных и униатов на западе Российской империи. Анонимный сочинитель писал: «Ни один народ не приял Святой Веры с большим спокойствием и кротостию, и ни один не держался ея с большею твердостию: а между тем дух любви и мира преобладая в сей новой отрасли Вселенской Церкви над духом неразумного рвения, не дал ей омрачить себя делами изуверства: никогда в отечестве нашем не думали распространять Веры темною силою казней; но кроткий свет убеждения тихо подчинил ея закону неизмеримые области в трех частях света; ни одна из сих областей не прияла Веры от проповедников меченосных, и напротив, весьма многие обязаны ею проповедникам-страдальцам»⁶⁴.

Термин «меченосный», хотя и отсылал к Ливонскому ордену меченосцев, но более ассоциировался с религиозными войнами, которые вели католики, т. е. именно с крестовыми походами. Эту тему автор статьи развивал далее: «нашествие Татар, повторившее в ней те же ужасные явления, какие История видела от лютых Сарацин на Востоке, не потрясло, но укрепило в ней Веру Христову, и покрыло ея Церковь святым венцем мученичества»⁶⁵. Таким образом, отсутствие русских в рядах крестоносцев получало особое обоснование, становилось символом цельного и исторически состоятельного религиозного поведения – предпочтения кроткого мученичества и мирной проповеди распространению христианской веры с помощью оружия. В крестовых походах могли участвовать кто угодно – немцы, французы, скандинавы и даже монголы⁶⁶, но союз русских князей с западными рыцарями, согласно этой логике, был полностью исключен.

Эта линия получила свое продолжение в ряде трудов, созданных в конце 1830-х – начале 1840-х годов уже упоминавшимся выше Андреем Муравьевым, называвшим упомянутую эпоху «блистательным временем присоединения Унии»⁶⁷. Муравьев так описывал крестовые походы в своей «Истории святого града Иерусалима»: «В течение двух веков, непрестанные кровопролития Франков и Турков, миллионами трупов усеяли все пути Сирии, и хотя, от сего страшного столкновения Запада с Востоком, возникло в последствии просвещение в Европе, не много пользы принесло оно бедствующей Палестине, над которою еще более отяготилось иго Магометанское, по удалении Франков; а между тем истребилось постепенно сокровище обителей пустынных, под превозмогавшим влиянием первосвященников Западных, и остатки учености духовной, которою славились еще лавры Св. Саввы и Феодосия, Евфимия и Харитония, под игом Арабским, исчезли совершенно, когда, после бурного прилива и отлива волн западных, осталась только одна горькая пена, столетнего их владычества в Св. граде и двухвекового в Св. земле»⁶⁸.

В «Правде Вселенской Церкви» (первое издание —1841; начало работы, по свидетельству автора, – 1839⁶⁹) Муравьев отмечал, что ненависть крестоносцев к грекам принесла последним гораздо более бедствий, чем турецкое владычество: «.. одною из важных причин совершенного отчуждения Запада и Востока было вооружение крестоносцев, проходивших чрез Византийскую империю и наконец овладевших ею, вероломным взятием Царьграда. Патриархи Антиохии и Иерусалима, изгнанные из своих епархий Франками, жили тогда в Царьграде, и обладание Сирии крестоносцами было для них столь же тягостно, как и самое иго Турецкое… Тринадцатый век был один из тягостных для Церкви Православной, по случаю крестовых походов, разоривших столицу империи Греческой…»⁷⁰. Схожие оценки в своих более ранних трудах высказывал и идеолог прекращения унии митрополит Литовский Иосиф Семашко⁷¹.

Реплика Чаадаева на этом фоне обретала характер, отчетливо оппозиционный официальной риторике. Если русские участвовали в войнах с сарацинами, то это означало отказ от идеи мирной проповеди – киевские князья таким образом должны были разделить ответственность за проступки крестоносцев. Подобный взгляд на крестовые походы подрывал концепцию православия как конфессии, с самого своего появления свободной от практики насильственного распространения веры.

Ф.Н. и А.П. Глинки, как кажется, вполне могли уловить этот смысловой обертон чаадаевского тезиса. С одной стороны, они, несомненно, были в курсе чрезвычайно актуальной для 1839 года тематики, связанной с отменой унии. С другой – идея свободной проповеди как главного практико-религиозного маркера православия была присуща не только официальной концепции антиуниатской реформы, но и перекликалась с воззрениями московских славянофилов. Весьма схожим образом эту логику воспроизводил в своих стихотворениях осени 1839 года А.С. Хомяков. В знаменитом стихотворении «России»⁷² он прямо противопоставлял образу России как всесильной воинственной империи Россию смиренную, не проливающую чужой крови, молящуюся. В первом случае Россия сравнивалась с Римской и Монгольской империями, также гордившимися своей силой, однако со временем утратившими мощь и значение. Наоборот, Творец, по мнению Хомякова, даровал России особую миссию – хранить чистоту веры и транслировать ее другим «братским» народам⁷³. Мы встречаем здесь набор образов, явственно перекликающийся с текстами, трактовавшими основной смысл антиуниатской реформы: жертвенность и чистота православия, смирение, отказ от славы, добытой оружием. В стихотворении ноября 1839 года «Киев» Хомяков вновь противопоставлял польские/католические «меч и лесть, обман и пламя» и русские/православные «моленье и любовь»⁷⁴. Важно, что связь стихотворения «Киев» с антиуниатской риторикой почувствовал и Погодин, который писал в пятом номере «Москвитянина» за 1841 год при публикации этого текста: «Как живо эти три куплета (в том числе строки о «моленье и любви». – М.В.) изображают Унию, которая по благому действию промысла возвратилась к православию в нынешнее царствование»⁷⁵. Различия, впрочем, также имелись: во-первых, в своем стихотворении Хомяков намекал на идею братства славянских народов, которую николаевское правительство решительно не разделяло, во-вторых, смиренное православие противопоставлялось здесь не столько католическому Западу, сколько самой России – России бородинских торжеств сентября 1839 года⁷⁶ (включая воспоминания о Бородинском сражении Федора Глинки, выдержанные в «апокалиптическом» духе).

Близкие по смыслу тезисы, хотя и с некоторыми важными модификациями, высказывал в то же время Иван Киреевский. В своей статье «В ответ А.С. Хомякову», написанной и читавшейся в 1839 году, Иван Киреевский объяснял, почему на Руси – особенно в эпоху монгольского нашествия – не возникло рыцарства. Единственной значимой силой, которая была способна организовать и наделить идеей потенциальных русских «рыцарей», Киреевский считал церковь: ведь в Европе именно этот институт через организацию орденов наиболее эффективно противостоял «неверным»⁷⁷. Однако привлечение на свою сторону «разбойников» и создание из них в период крестовых походов локальной аристократии был первым шагом к нарочитой светскости католицизма. На Руси, наоборот,«… Церковь наша в то время не продавала чистоты своей за временные выгоды. У нас были богатыри только до введения христианства»⁷⁸. Таким образом, для Киреевского связь церкви с феноменом рыцарства в целом (а в частности, какое-либо участие в крестовых походах) было знаком «рациональности» католицизма, его ориентации на мирские ценности.

В контексте споров о характере проповеди в православии и католицизме реплика Чаадаева обретает дополнительный – уже сугубо религиозный – смысл. Участие православного народа в крестовых походах – причем не в обороне Константинополя, но в самих битвах с неверными – показывало, что свойственная католицизму воинственность вовсе не была его непременным субстанциальным атрибутом, но касалась всех христиан без различия. Таким образом, «русские/православные» никак уже не могли приписать себе те качества, о которых говорилось в статьях о прекращении унии, в стихах Хомякова и в прозе Киреевского, – прежде всего, историческое предпочтение мирной проповеди насильственному обращению. Замечание Чаадаева приобретает в этом контексте отчетливо иронический характер – выходило, что на Руси фактически существовало рыцарство, которое участвовало в одной из центральных военно-религиозных эпопей позднего западного Средневековья. Как официальные, так и кружковые московские теории о мирном характере или идеале русской нации опровергались исследованиями «одного француза».

Утверждение Чаадаева об участии русских в крестовых походах оказывается полифункциональным, рассчитанным на разных собеседников. У О.С. Аксаковой сообщение о новых данных по истории крестоносцев вызвало смех – отчасти из-за парадоксальности самого предположения, отчасти и потому, что, тремя годами прежде столь мрачно отозвавшись в «Телескопе» о национальном историческом прошлом, Чаадаев теперь заявлял о причастности русских к одному из самых значимых для западного средневекового мира событию. С Погодиным и сторонниками антиуниатской реформы Чаадаев вступает в прямую заочную полемику. Связь Руси с крестоносцами затрагивала нерв исторических и политико-религиозных концепций, ставших актуальными в конце 1830-х годов, ставила под сомнение их истинность и позволяла построить новую историческую мифологию. Эпоха совместной борьбы католиков и православных против общехристианского врага могла интерпретироваться как своего рода «золотой век», предвещавший дальнейшее сближение. Последующее расхождение исторических путей России и Европы оказывалось ложным, противоречащим провиденциальному сценарию. Таким образом, новые сведения о крестовых походах существенно корректировали и саму историософскую концепцию Чаадаева, изложенную в первом «Философическом письме» и «Апологии безумца»: Россия все-таки обладала особенным, наполненным великими событиями прошлым, общим с католической Европой.

¹ См., например, «Главы из воспоминаний моей жизни» М.А. Дмитриева: «Чем же был знаменит в Москве Чаадаев? – Умом, не говоря о других его качествах и чистоте его жизни. <… > Чаадаев был не богат, не знатен; а не было путешественника, который не явился бы к нему, просто как к человеку, известному своим умом, своим просвещением. Это была в Москве умственная власть» (Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 365).

² ОР РГБ. Ф. 3. К. 4. Ед. хр. 9 в. Л. 26–26 об.

³ «Православие ужасно опустошает Москву» (Одоевский В.Ф. Заметки о Москве // Российский архив. М., 1994. Вып. 5. С. 104).

⁴ Т.Н. Грановский и его переписка. М., 1897. Т. II. С. 370.

⁵ См.: Там же. С. 87, 365–366; Ветринский Ч. [Чешихин В.Е.] Т.Н. Грановский и его время / 2-е изд. СПб., 1905. С. 161–162; Минаева Н. Грановский в Москве. М., 1963. С. 48–49, и др.

⁶ Т.Н. Г рановский и его переписка. Т.П. С. 375.

⁷ Там же. С. 416; курсив автора. Подробнее см.: Ветринский Ч. Указ. соч. С. 192. Впрочем, интерес дам к истории на этом этапе, по-видимому, не был продолжительным.

20 февраля 1840 г. находившийся в Москве А.И. Тургенев в письме к П.А. Вяземскому фиксировал лишь одну из двух московских новаций, о которых писал Грановский: «Здесь очень скучно и душно. Умные люди сделались православными; Чаадаев живет за Красными воротами; балы редки; многих баловников не знаю» (Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 4. С. 88–89; курсив автора).

⁸ Пути всемирной и русской истории интересовали в равной степени посетителей академических лекций и участников светского «ученого» разговора, с той только разницей, что в первом случае критерием успеха служило умение использовать определенный набор «научных» процедур, способность выявить новые факты, а в другом – навык интерпретации уже известного в особом стилистическом ключе: с языковой изысканностью, афористичностью и парадоксальностью взгляда. Положение двух культурных институций не было полярным: и ученые, и светские люди читали одни и те же книги, университетские профессора посещали салоны (порой участвуя в обучении детей известных дворянских фамилий), с начала 1830-х гг.

в Москве расширяется и аудитория университетских лекций – в частности, за счет «светских интеллектуалов». Кроме того, и те, и другие, в сущности, занимались схожими умственными упражнениями – мифологизировали русскую и всемирную историю, причем профессора делали это ничуть не реже салонных резонеров.

⁹ См.: Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М., 2003. Т. 4. Ч. 1. С. 161–162; Левандовский А.А. Время Грановского. М., 1990. С. 108–109. Отношения Погодина и попечителя Строганова не складывались: с начала 1837 г., когда Погодин счел себя обманутым в результате выборов университетского ректора, он все чаще стал примыкать к «уваровской» линии (см.: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1892. Кн. 5. С. 382; Бачинин А.Н. Из записок М.П. Погодина: Граф С.Г. Строганов // Отечественная культура и историческая мысль XVIII–XX вв. Брянск, 2004. Вып. з. С. 345–374).

¹⁰ Антиславянские настроения Грановского к 1839 г. были уже довольно устойчивы. Так, он описывал свое путешествие в письме к В.В. Григорьеву от 16/28 апреля 1838 г.: «На Австрийской границе я чуть было не заплакал от радости. Точно Святая Русь! Таможенный чиновник содрал с меня взятку; на станции стены облеплены дрянными картинами; босая девка подает дурной обед; кучер и еще какой то юноша просят на водку за услуги оказанные мне, без моего ведома» (Щукинский сборник. М., 1912. Вып. 10. С. 94). В том же письме Грановский резюмировал собственное отношение к проблеме славянского ренессанса, рассказывая о своем споре с Й. Шафариком: «Но при всем моем уважении к его огромным сведениям, я не могу согласиться что Славяне не менее Немцов участвовали во всемирной истории. Мне кажется что нам принадлежит будущее, а от прошедшего мы должны отказаться в пользу других. Мы не в убытке при этом разделе. Как не говори а все таки история Германцев теперь важнее Славянской в связи со всеобщею. Через два три столетия – другое дело» (Там же. С. 95). Для сравнения приведем цитату из дорожного дневника Погодина 1839 г., в которой историк пересказывал содержание своего разговора с Ф. Гизо в Париже: «После <я> перевел разговор на Историю, и сказал между прочим, что хотел писать к нему письмо, когда вышла его История цивилизации в Европе, и объяснить, что его рассуждениям не достает целой половины, то есть Восточной Европы, Государств Славянских, кои представляют важные видоизменения всех западных учреждений. Гизо пожалел, что я не исполнил своего намерения, которое было бы для него очень приятно» (Год в чужих краях, 1839: Дорожный дневник М. Погодина. М., 1844. Ч. 3. С. 105; запись от 26 мая).

¹¹ Погодин, будучи профессором, получал в год 1429 рублей 6 о копеек жалованья из штатных сумм, 114 рублей 36 копеек за должность профессора Педагогического института и 142 рубля 95 копеек «квартирных денег», Грановский, являясь кандидатом, почти в два с половиной раза меньше – 714 рублей 80 копеек из штатных сумм, а также 85 рублей 80 копеек «квартирных денег» (Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839-40 академический и 1840 гражданский годы. М., 1841, б.п.).

¹² Т.Н. Грановский и его переписка. Т. II. С. 369. В письме к В.В. Григорьеву от 15 ноября 1839 г. Грановский жаловался: «А признаюсь – скучно в Москве. Берлин избаловал меня во всех отношениях: там у меня были близкие люди, с которыми можно было поделиться и горем и радостию. Здесь я один. Между профессорами нашими есть славные люди, которых я от всей души полюбил, но никто не может мне заменить того что было в Берлине» (Щукинский сборник. Вып. 10. С. 102).

¹³ Письма М.П. Погодина к М.А. Максимовичу / С пояснениями С.И. Пономарева. СПб., 1882. С. 19. Отношения Погодина с Грановским, не будучи дружественными в 1840-е гг., все-таки не переросли в открытый конфликт. Погодин откликнулся на смерть Грановского в письме к П.А. Вяземскому от октября 1855 г.: «Схоронили Грановского. Это потеря для университета: мог он делать более, нежели делал!» (Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому, 1825–1874. СПб., 1901. С. 51). См. также: Петров Ф.А. М.П. Погодин и создание кафедры российской истории в Московском университете. М., 1995. С. 79, 96.

¹⁴ Наиболее показательный, на наш взгляд, пример может быть заимствован из биографии Андрея Николаевича Муравьева, литератора, путешественника, мемуариста, впоследствии известного своими адаптациями священных текстов для светских людей. В 1827 г. Муравьев начал работать над трагедией из времен крестовых походов «Битва при Тивериаде», причем объяснял он выбор сюжета именно особой, «романтической» притягательностью этой тематики: «.. из всех событий протекшего ближе говорили сердцу крестовые битвы юной Европы. Романтические подвиги рыцарей, слепо жертвовавших любви и славе, стремившихся в Палестину, чтобы воскресить там призрак Иерусалима, – сильно волновали грудь нашу, в том возрасте, когда жизнь облекает еще все предметы поэтическим покровом» (Предисловие 1833 г. // Муравьев А.Н. Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине. Киев, 1874. С. 9; см. также: Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 66). Более того, Муравьев сравнивал действия русской армии в Османской империи в 1827–1829 гг. с крестовым походом («С тех пор мы (с Семеном Николаевичем Сулимой, адресатом трагедии. – М.В.) были оба участниками похода, который можно назвать крестовым, и тебе удалось обнажить саблю на неверных»: Муравьев А.Н. Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине. С. 10) и, во-вторых, непосредственно находясь на русско-турецкой войне, активно работал над трагедией о битве при Тивериаде («Разнеслись слухи о войне с Турками, и мы пошли за Днестр. Но меня радовала война, я был напитан духом крестоносцев, которых недавно описал… Меня одушевляла мысль о свержении ига неверных с единоверцев и, когда других занимали собственные виды, я видел пред собою один лишь подвиг веры! Во время похода окончил я мою трагедию…» (запись от 30 ноября 1827 г.: Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 67). Написанная и затем в 1833 г. поставленная на сцене пьеса успеха не имела: как Муравьев отмечал в своих воспоминаниях, знание театральной публики о крестовых походах было весьма ограниченным: «.. самая публика была незнакома с лицами и событиями крестовых времен», а «самое духовенство на меня роптало за то, что на сцене был вид Иерусалима» (Муравьев А.Н. Мои воспоминания. М., 1913. С. 30–31).

¹⁵ Подробнее см.: Заборов М.А. Крестовые походы в русской историографии первой половины XIX в. // Византийский временник. М., 1962. Т. XXI. С. 183–197; Он же. Историография крестовых походов (литература XV–XIX вв.). М., 1971. С. 334–361.

¹⁶ Например, «История крестовых походов» И.Д. Ертова (1835).

¹⁷ См.: Реизов Б.Г. Французская романтическая историография 1815–1830 гг. Л., 1956.

¹⁸ См., например: История Средних веков, составленная берлинским профессором А. Циммерманом / Пер. с фр. СПб., 1836. С. 220–238.

¹⁹ Отметим, что термин «крестовые походы» подразумевает, прежде всего, войну с неверными или в крайнем случае с язычниками. Мысль о «крестовом походе» христиан против христиан, ставшая популярной в 1850-е гг. благодаря историческим трудам С.М. Соловьева, в конце 1830-х гг. идеологически актуальной не была, хотя и высказывалась в исторических сочинениях. См. первый том «Русской истории» Н.Г. Устрялова: «Виновником нашествия Биргера был папа, который в 1237 году повелел буллою Упсальскому епископу проповедывать в северных странах крестовый поход против Финляндии и Руси. Тогдашний Князь Новгородский Александр Ярославич образумил Шведов…» (Устрялов Н.Г. Русская история / 2-е изд. СПб., 1839. Т. 1. С. 220).

²⁰ Цит. по: Гизо Ф. История цивилизации в Европе. М., 2007. С. 188.

²¹ Там же.

²² Там же. С. 188, 200–201.

²³ «Крестовые же походы в любом случае были необходимы. Во-первых, без них не могло бы образоваться новое общество. Далее, без этого поучительного деяния человеческому разуму недоставало бы величайшего примера возможного воодушевления религиозным чувством и не было бы истинной меры для великого двигателя всех дел на этом свете. Наконец, без этого грядущие поколения не имели бы воспоминания великого, необходимого, исполненного поучения и удивительно плодотворных мыслей» (Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991. Т. 1. С. 452; см. также комментарий: Там же. С. 721). Кроме того, в показаниях на следствии издатель «Телескопа» Н.И. Надеждин пересказывал свои беседы с Чаадаевым, относящиеся, вероятно, к лету – ранней осени 1836 г.: «С восторгом переносился он (Чаадаев. – М.В.) в те времена, когда Западная Европа была вполне христианскою и безусловно преданною Евангельским идеям детского смирения, детского повиновения, и называл эти времена золотыми веками Европейской истории, особенно эпоху Крестовых Походов» (цит. по: Чаадаев П.Я. Избранные труды. М., 2010. С. 614). Эта фраза приводилась Надеждиным в оправдание собственного увлечения идеями Чаадаева, как пример «положительного» суждения о католической средневековой истории – именно в этом время европейским народам было свойственно «детское повиновение». Последнее обстоятельство резко сближало средневековый Запад с Россией и, собственно, объясняло, почему Надеждин

считал этот аргумент Чаадаева весомым. Надеждин быстро осознал, сколь серьезный промах он совершил, опубликовав первое «Философическое письмо». Осенью 1836 г. он создал ряд текстов, «ответов» Чаадаеву, где противопоставил логике «Философических писем» иное представление об универсалиях русской истории. Патерналистская схема отношений между правителем и подданными занимала в этой историософской конструкции едва ли не центральное место. Оказалось, что крестовые походы вовсе не были плодом «детского смирения», но имели вид насильственного действия, направленного пусть и на благие цели.

В России же, в отличие от Европы, к «мечу» прибегать не было никакой необходимости, все государственные преобразования совершались по воле самодержца и с всеобщего одобрения народа: «Тут не нужно было ни грозных указов Феодосия, ни насильственных драгонад Людовика XIV, ни крестовых походов, столько раз провозглашаемых папами для обращения язычников. Все исполнилось единодушно, безусловною покорностию народа» (Там же. С. 595).

²⁴ О критике крестовых походов с точки зрения православной ортодоксии см.: Заборов М.А. Историография крестовых походов. С. 340–342 (в связи с трудом И.Д. Ертова «История крестовых походов», 1835).

²⁵ Цит. по: Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1991. Т. 2–3. С. 89.

²⁶ Полевой Н. История русского народа / 2-е изд. М., 1830. Т. 3. С. 19.

²⁷ Соловьев С.М. Первые научные труды. Письма. М., 1996. С. 44. М.А. Заборов, подробно исследовавший русскую и европейскую историографию крестовых походов, также утверждал: «Киевская Русь никогда не участвовала в крестовых походах на Ближний Восток; по крайней мере, какие-либо прямые и притом достоверные известия об этом отсутствуют как в латинских, так и в русских источниках» (Заборов М.А. Известия русских современников о крестовых походах // Византийский временник. М., 1971. Т. 31. С. 84–85).

²⁸ Речь идет об опубликованной в 1895 г. «Истории Антиохии и Иерусалима» («Li Estoire de Jerusalem et d’Antioch»), где в списке стран, участвовавших в крестовых походах, упоминалась и Россия («Rossie») (см.: Recueil des historiens des Croisades: Historiens Occidentaux. Paris, 1895. Vol. V. Pt. 2. P. 630; Lozinskij G. La Russie dans la litterature fran^aise du Moyen Age // Revue des etudes slaves. Vol. 9 (1929). Fasc. 3 et 4. P. 256).

²⁹ См., например, список наций, участвовавших в крестовых походах, у Ж. Мишле (Les croisades, 1095–1270 / Par J. Michelet. 6-eme edition. Paris, s.a P. 68–69).

³⁰ Например, Абель Гюго отмечал: «Les Russes, habitues a recevoir Pimpulsion de Constantinople, auraient sans doute pris part aux croisades si Pempereur d’Orient eussent fait un appel a leur foi et a leur courage; mais les Grecs, qui semblaient les plus interesses a la destruction de la puissance sarrasine, montrerententouteoccasion quils redou-taient les chretiens plus encore que les Musulmans» (France historique et monu-mentale: Histoire generale de France depuis les temps les plus recules jusq’aux nos jours / Par Abel Hugo. Paris, 1839. P. 510).

³¹ Riant P. Expeditions et pelegrinages des Scandinaves en Terre Sainte au temps des croisades. Paris, 1865. P. 159.

³² Histoire des Croisades / Par Michaud, 4-me edition. Paris, 1826. Т. III. P. 166–167.

³³ Этого же мнения придерживались историки и в 1830-е гг., см. описания национального состава варяжской гвардии («англичане» и «датчане»): Abrege de l’his-toire des croisades (1095–1291) / Par F. Valentin. Bruxelles, 1837. P. 183.

³⁴ «Au temps de Villehardouin, le souvenir des anciens Warenges ou Waregues etant a peu pres perdu, Pon croyoit generalement en Europe que la milice imperiale des Varenges etoit formee d’Angles ou Anglois, et de Danois; cette opinion etoit meme etablie long-temps avant le Xllf e siecle. <… > Les Waregues, qui prirent plus tard le nom de Russes, et qui subjuguerent le vaste pays de Slaves, au IX-e siecle, sortoient de la Scan-dinavie et des pays limitrophes. Sur la fin du X-e siicle, le grand-due de Moscovie Wla-dimir, se trouvant embarasse de la milice des Waregues, permit, suivant le r?cit de Nestor, a ses chefs d’aller offrir leurs services a Pem-pereur de Constantinople. Depuis ce temps, les Waregues, accueillis par les princes grecs, formerent un corps militaire, dont on peut comparer les fonctions et Pimportance aux regimens suisses de notre ancienne armee, ou bien aux janissaires de la Sublime Porte. Les ecrivains grecs les nomment Varenges, Barangues, ou Barangoins... Ce qui paroit du moins certain, c’est que les Anglois et Danois de notre Villehardouin etoient bien le fameux corps de Barengues qui joue dans Phistoire du Bas-Empire un si grand role» (De la conquest de Constantinople, par Joffroi de Villehardouin et Henri de Valancienne. Edition faite sur des manuscrits nouvellement recon-nus, et accompagn?e de notes et commentai-res / Par M. Paulin Paris. Paris, 1838. P. 279–280).

³⁵ См., например: О жизни и кончине Авдотьи Павловны Глинки. СПб., 1863. С. 6.

³⁶ Чаадаев лично познакомился с Грановским, вероятно, только в конце 1839 – начале 1840 г.: «Познакомился также с Чаадаевым, который Вам вероятно известен по слуху. Он мог бы быть по уму очень замечательным человеком, но его погубило самолюбие, доходящее до смешных глупостей» (из письма к Фроловым от 4/16 января 1840 г.: Т.Н. Грановский и его переписка. Т. II. С. 416). См. также: Барановская М.Ю. Т.Н. Грановский и его связи с передовыми деятелями культуры в Москве // Тимофей Николаевич Грановский: Сб. ст. М., 1970. С. 48–49-

³⁷ Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839/40 академический и 1840 гражданский годы. М., 1841. С. 7.

³⁸ Там же.

³⁹ Обозрение преподавания наук в Императорском Московском университете с 22-го июля 1839 по 10-е июля 1840 года. М., 1839. С. 3. Следует лишь оговорить, что вместо запланированных шести часов в неделю этого предмета (Там же. С. 11) Погодин читал три.

⁴⁰ Отчет о состоянии и действиях Императорского Московского Университета за 1839/40 академический и 1840 гражданский годы. С. 7.

⁴¹ Можно, впрочем, твердо предположить, что в своем курсе по средневековой истории Запада Грановский также не дошел к декабрю 1839 г. к изложению хроники крестовых походов, см.: Асиновская С.А. Из истории передовых идей в русской медиевистике (Т.Н. Грановский). М., 1955. С. 12–13.

⁴² Лекция при открытии сентябрьского курса российской истории в 1832 году // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. Кн. 1. С. 7; курсив автора.

⁴³ Письмо к Государю Цесаревичу, Великому Князю, Александру Николаевичу (ныне царствующему Государю Императору) в 1838 году // Погодин М.П. Избранные труды. М., 2010. С. 184–185; курсив наш.

⁴⁴ Погодин М.П. Исторические афоризмы. М., 1836. С. 30.

⁴⁵ См., например, в «Исторических афоризмах»: «Крестовыми походами Европейцы пробудились» (Там же. С. 80), со ссылкой на «Историю крестовых походов» Ж.Ф. Мишо. См. также рукописный конспект лекций Погодина по истории Средних веков (вероятно, начала 1830-х гг.): РГАЛИ. Ф. 373. On. 1. Ед. хр. 30. Л. 25 об. – 27 об.

⁴⁶ По мнению Погодина, крестовые походы в итоге способствовали укреплению турецкого владычества в Константинополе и на Ближнем Востоке в целом (Там же. С. 62, 73).

⁴⁷ Вряд ли отрицательные ассоциации возникали у Погодина и при мыслях о взятии Константинополя крестоносцами в 1204 г. Например, будучи i марта 1839 г. в Венеции он с восхищением представлял себе торжественное возвращение в этот город дожа Дандоло после покорения столицы византийской империи (Год в чужих краях, 1839: Дорожный дневник М. Погодина. М., 1844. Ч. 1. С. 207).

⁴⁸ Цит. по: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001. С. 367.

⁴⁹ Устрялов Н. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 44~45-

⁵⁰ Исследование вопроса, какое место в русской истории должно занимать Великое княжество Литовское: Сочинение Н. Устрялова, читанное на торжественном акте, в Главном педагогическом институте 30 декабря 1838. СПб., 1839. С. 9.

⁵¹ Об этой рецензии см.: Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 4. Ч. 1. С. 415.

⁵² Журнал Министерства народного просвещения. 1839. № ю. Отд. III. С. 28. В том же издании Шульгин прежде выпустил статью «О Крестовых походах» (1835. № 4. С. 13–39).

⁵³ Изображение характера и содержания новой истории. Книга первая: Изображение характера и содержания первых десяти веков по падении Западной Римской Империи (История Средних веков). Ивана Шульгина / 2-е изд. СПб., 1838. С. 331–332. Шульгин цитировал уваровскую «Речь президента Императорской Академии наук, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, в торжественном собрании Главного педагогического института 22 марта 1818 г.» (СПб., 1818).