Текст книги "Настоат"

И поняв это, Сын мой обнял меня, прошептал, что пробил Его час, что настало время идти собственной дорогой. И пообещал, что в конце концов мы с неизбежностью окажемся вместе, ибо я и Он – одно, мы неразрывны, и, восхваляя Его, будут возносить и меня. И со словами теми Ноэль ушел, бросившись в бушующее море жизни – и начал творить, созидать, строить. Небольшая команда, человек двенадцать – но, как оказалось, этого было достаточно, чтобы навсегда изменить облик патриархального, вековечного, затерянного в собственной истории Города.

Яркие солнечные дни согревали хрупкую колыбель новорожденного мира. La Belle Époque[15]15
  Прекрасная эпоха (фр.).


[Закрыть], Золотой век, Mirabile futurum[16]16
  Чудесное будущее (лат.).


[Закрыть] – как только не называли эту эпоху. Блестящие замки из роскошного пурпурного камня вырастали из-под земли на глазах у изумленных граждан; в одном из них – тех, что пока еще не обратились в липкое, зловонное, пропахшее гнилью болото – и по сей день обитает Курфюрст, в те славные времена занимавший пост Первосвященника Вечного города. Все прекрасное, что сохранилось в нашем Ландграфстве, все, чего покамест не коснулась изворотливая, костлявая рука могильного тлена, – все было возведено в эти чарующие, волшебные годы. И созидателем нового мира стал блистательный демиург – мой возлюбленный и талантливый Сын, Вседержитель Ноэль Майтреа.

Ревновал ли я к Его успеху? О да!.. Я видел, как архитектурные каноны – незыблемые заветы, некогда данные мной, – обращаются в свою противоположность; как Архитектор, испокон века считавшийся властителем дум Города, его абсолютным и полновластным хозяином, становится лишь отражением воли граждан, бессильной проекцией их желаний и устремлений. И слышал я призывный зов вечности, шептавший, что скоро надобность в нас и вовсе исчезнет, а вместе с ней исчезнем и мы сами, ибо без горожан, без их чаяний и страхов, грез и фантазий нас с Сыном попросту не существует. Если хочешь ты спасения для жителей Города, то должен быть готов отойти в сторону, отступить, раствориться в небытии, как только поймешь, что в том и заключается твое высшее предназначение, важнейшая первозданная миссия, святая и благородная цель… Позволить гражданам самим возводить чудесные дворцы и галереи, храмы и капища, театры и стадионы; уйти с поста Великого Архитектора и, подобно разумному, заботливому Отцу, смиренно признать, что меня и взаправду не существует; вот чего от меня ждал Майтреа – как, впрочем, и весь Город. И сейчас эта мысль, подобно острой игле, навсегда вонзилась мне в тело – она засела под кожей; теперь мы с ней одно, как были некогда с Сыном, – и крест сей я буду нести до самой кончины.

Но тогда… Тогда, к несчастью, все было иначе – я оказался неспособен принять то, что подсказывали мне сердце, дух, интуиция, самое мое существо… И не пошел я вослед за Майтреа, я оставил Его одного; я продолжил судорожно работать, возводя массивные, суровые дворцы и чертоги – и с каждым днем все отчетливее сознавая, что время их сочтено, и вскоре они рассыплются и падут, неминуемо обратившись в прах. Вместо того чтобы отойти от дел, спрятаться, признать свое поражение, при этом не прекращая незримо опекать и горожан, и собственного Сына, я поддался гордыне и удалился из Города – и тем подписал Майтреа смертный приговор, а себя, напротив, обрек на бессмертие. В худшем смысле этого слова.

Да, я покинул Сына, постарался возненавидеть Его дивные, легкие, воздушные замки, но не смог – до того они были прекрасны. Но главное – уже тогда я понимал, что не далек тот час, когда горожане обратят свой гнев на великого созидателя; Ноэль же, несчастный, не видел и не хотел видеть, что люди сии недостойны Его бытия, а потому конец Его был неизбежен…

Теплые весенние дожди, благодатные, чистые, искрившиеся в ярких лучах апрельского солнца, омывали бульвары и улицы Города – и в те светлые, но оттого не менее окаянные дни до меня дошел страшный слух, что Сын мой – дорогой и единственный, возлюбленный Сын мой – арестован, что дело Его ведет сам Патриарх, Первосвященник, а ныне, как я уже говорил, Курфюрст Ландграфства; и что обвиняется Он сразу в трех преступлениях: в убийстве друга, помощника и сподвижника, имя которого – Тиориаск – навсегда останется в моей памяти; в вероотступничестве; и, наконец, в поругании Отцовской, то есть моей, чести. Видимо, горожане так и не смогли простить Ноэлю отступления от некогда данного мной древнего архитектурного завета.

А я… А что я? Меня вызывали на следствие… Точнее, псевдоследствие, длившееся не более суток. Естественно, я не явился! Хотя твердо знал, что одно мое слово – громоподобное слово Великого Архитектора – остановит нечестивый процесс и спасет жизнь драгоценному Сыну. Но на сей раз я поступил верно. Ибо вмешаться означало бы уничтожить своим всемогущим покровительством все, к чему стремился Майтреа; сделать Его лишь пешкой в собственной вселенской игре, низвести до уровня младшего компаньона, ученика, подмастерья – в общем, в очередной раз утвердить Отцовскую власть и тем самым отвергнуть наследие Сына.

А теперь проведем аналогию с вами. Молодой человек, вы еще не уснули? Нет? Так вот вам пища для размышлений: незадолго до казни Майтреа потерял память, Он был слаб, разбит, беззащитен, практически обезумел. Однако Синедрион – Совет старейшин, предводительствуемый Понтификом и его извечным помощником Деменцио Урсусом, – счел доводы защиты двурушничеством и лицемерием, ибо ни одного анатомического подтверждения амнезии у Ноэля обнаружено не было. Все в точности, как у нас с вами… Догадываетесь, какая судьба вас ожидает? Впрочем, вернемся к рассказу!

Я ясно, до умопомрачения ясно помню каждую минуту, секунду, каждое мгновение той темной, беззвездной, мучительно долгой ночи, что опустилась на землю в преддверии казни. Я рыдал и падал ниц, проклиная себя и свою гордость; я любил Ноэля всем сердцем, жаждал Его избавленья; однако до рассвета, пока не пропели первые петухи, я трижды отрекся от Сына. Ибо сорвать казнь – значило навсегда убить Его душу; отстраниться – погубить только лишь тело. Выбор был очевиден…

Едва первые лучи солнца озарили пунцовый, застланный тучами горизонт, как я отправился в Город, дабы разделить с Сыном последние часы его жизни. Далекие раскаты чудовищного, сотрясавшего все мироздание грома сжали в смертельных объятиях землю – сие знаменовало рождение новой эпохи.

На исходе дня я был уже в Городе. Жаркая, огненная пелена горячего, словно навеки застывшего воздуха окутывала его до самых предместий. Улицы обезлюдели; выйти из дома на раскаленные тротуары и пылающую пламенем брусчатку рискнули немногие, а те, кто осмелился, устремились к площади Кальварии, где и предполагалось проведение казни. Измокшая одежда больно впивалась мне в тело, руки истекали кровью – какая жуткая аллегория всего содеянного мной прежде!

Посреди площади, на помосте, была возведена гильотина – призрачный блеск ее остро отточенного лезвия освещал Городу путь в вечность. Раскаты грома становились все громче, молнии неистово пронзали расколотый, подобно зеркалу, небосвод; черная, обжигающая пыль, непроницаемой вуалью висевшая в воздухе, скрывала от меня лица зевак, собравшихся поглазеть на священное таинство смерти. Был среди них и Тиориаск – живой и невредимый; теперь мне все стало понятно – мнимая гибель его, конечно, с самого начала была подстроена Первосвященником и Деменцио Урсусом… Молодой человек, прошу вас, при встрече с Курфюрстом – а она, несомненно, состоится – не забывайте, кем он был прежде. Знайте: подлость и фарисейство текут по его венам; ради амбиций он пойдет на что угодно – как некогда пошел на убийство Майтреа. Курфюрст – волк, облаченный в шкуру и одеяния агнца; то же самое можно сказать и о всей его свите.

Однако не о нем и не о Деменцио Урсусе думал я перед казнью – и даже не о Сыне, которому она предстояла. В то мгновение внимание мое было устремлено на несчастного Тиориаска, который, вжав голову в плечи, понуро стоял посреди беснующейся, пестрой толпы. Глаза его блестели слезами, бледные впалые щеки выдавали дыхание смерти; промеж сжатых в кулак пальцев сочилась алая, горячая кровь, стекавшая на мостовую. Он, он был повинен в мучениях моего Сына – в том не могло быть сомнений; но, глядя на согбенную фигуру отчаявшегося, утратившего все человека, на его худые, истощенные руки, едва заметно трясшиеся от волнения, я чувствовал не злость, гнев и презрение, а только лишь сострадание… Ибо видел я, какая участь ему уготована: безутешная пустота до краев заполнила Тиориасково сердце – и роковой исход стал неизбежен: самоубийство – таков был его путь к искуплению. Сие и свершилось: утром следующего дня бездыханное тело Тиориаска было выброшено на берег разъяренным, бушующим океаном, а первые капли дождя, начавшегося оной ночью, горькими слезами омыли его покрытые грехом, окровавленные руки. Теперь он чист и свободен!

Но все это было после, сейчас же вернемся на пораженную скверной, зловонную площадь Кальварии, где толпа замерла в ожидании Патриарха. Закрыв глаза, дабы не смотреть на окружающие меня мерзкие лица, я обратился в слух. Не прошло и минуты, как грянули литавры, помпезно заиграл Марш легионов, а затем в воцарившейся тишине, возопил хор, затянувший Lux ex tenebris. Atrium mortis[17]17
  Свет из тьмы. Предзнаменование смерти (лат.). Ср. 2 Кор. 4: 6.


[Закрыть]. Республиканская гвардия расчистила проход перед помостом; все было готово – начиналось долгожданное действо.

Первосвященник неспешно и величаво двинулся сквозь толпу, восторженно выкрикивавшую его имя, и, дойдя до эшафота со стоявшей на нем гильотиной, обернулся и обвел своих почитателей змеиным, холодным, застывшим и неморгающим взглядом. Был он облачен в роскошную, длинную, искрившуюся черными сапфирами тогу; на старческих, иссушенных пальцах его красовались янтарные кольца – символ чистоты и целомудрия власти; главу же венчала золотая корона о трех гербах – Понтифика, Города и Великого Архитектора. И ужаснулся я, увидев корону; и понял, что отныне власть Вседержителя, с сотворения мира дарованная мне и Майтреа, стала достоянием нечестивых рук Синедриона и Патриарха, не убоявшихся прикрыться моим светлым именем.

Впрочем, сейчас уже все по-другому: обаяние образа Великого Архитектора давно кануло в Лету. Кто обо мне помнит? Лишь делают вид, что еще не забыли… Однако есть в том и плюсы: священный авторитет моей древней власти уже не служит оправданием преступных деяний Курфюрста – и вот он один, несчастный, измученный, бродит по ветвящимся лабиринтам замка, некогда возведенного Майтреа, и чувствует, что больше нет никого, ни одного человека, с кем он мог бы быть откровенен; всюду лишь страх, лесть, презрение и глубоко сокрытая зависть. Но ошибается он, думая, что сие есть конец – напротив, только начало; лишь первый глоток сделан из чаши страданий – а испить ее предстоит до самого дна. Скоро, совсем скоро – час возмездия не за горами!

Молодой человек, я твердо убежден, что тот душный, обжигающий, застывший в ожидании надвигающейся грозы вечер был неизбежной прелюдией к рождению нового мира. Однако он же стал и величайшим – пусть и недолгим – триумфом сил Мрака и Тени, выразителем воли которых и выступил честолюбивый, невежественный, алчный, ничего не ведавший Первосвященник. Стоя на эшафоте и обращаясь к притихшей, словно убаюканной его голосом пастве, старик говорил долго, яростно и фанатично; он кричал и проклинал врагов Вечного Города, погрязшего во грехе и разврате, и первым среди врагов был, конечно, Ноэль Майтреа. Понтифик требовал воздаяния и божественной кары; он взывал к справедливости – талиону, древней традиции, дарованной мудрыми предками. И слова его порой заглушались раскатами грома, знаменовавшими собой наступление нового царства. Я же, как бывший властелин Города, молча смотрел на сие ужасное действо, и сердце мое пылало ненавистью и горем, ибо видел я перед собой убийцу Майтреа.

Однако и гордость преисполняла мою душу: я знал, что именно этого и хотел Ноэль, что власть Понтифика казалась Ему лучше и милее моей, ибо не была она безраздельна и абсолютна и шла не от Великого Архитектора, сверху – но снизу, от самих граждан, пускай и ослепленных, околдованных силами Зла и Порока. Да, Сын мой понимал, Он не сомневался, что власть Первосвященника есть лишь честный, смелый, дерзко устремленный к свободе бунт юного, расправляющего крылья Города; он определялся самим ходом истории – а потому был неотвратим и неминуем.

Понтифик торжествовал; блаженный экстаз, снизошедший на него в преддверии пиршества смерти, воспламенял его изнутри. Толпа безмолвствовала, смутно, исподволь ощущая, что на глазах ее вершится злодейство – и вершится оно теми, кто сам даровал себе право суда и неправедной мести; теми, кто без зазрения совести готов был дирижировать оркестром чужих чувств и эмоций. Глупые, слабые горожане… Все они пали жертвами, стали игрушками в руках подлецов и авантюристов – ничтожных политиканов, рвавшихся к власти; однако вины это с них никак не снимает. И пал грех на всех и на каждого, ибо знали они, что обвинения, выдвигаемые против Майтреа, кощунственны и лицемерны. Смирение – вот преступление, которому нет и не может быть оправдания; расплачиваться за него горожанам предстоит целую вечность.

«Происходящее здесь прекрасно! – в опьянении собственной властью кричал с помоста Первосвященник. – Вознесите взгляды свои на меня – и познайте, что́ есть благо, а что́ – воздаяние. И пусть сотни языцев разнесут слова мои по далям и весям. Прозрейте в низменную душу вероотступника, еретика и убийцы – в душу презренного Ноэля Майтреа! Накажем его за слабость, за непослушание; за все, что отвращает от подчинения власти земной и власти небесной, от преклонения перед сильным, от следования заветам Синедриона, непреложным истинам и догматам. Внемлите заповедям, ниспосланным Божеством. «Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия… Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку». И то верно: сему принципу мы будем следовать отныне – навечно».

На Город медленно опускалась ночь, а Патриарх все говорил и говорил. Пот катился с него градом; обессилев, он почти утратил человеческий облик – корона упала к больным, иссушенным ногам; седые, мокрые волосы прилипли к вискам; тело пробирала мелкая дрожь; воздуха не хватало, дыхание сбилось, но глаза все так же горели огнем. С заходом солнца поднялся пыльный, колючий ветер, жалобно стонавший в паутине гнилых переулков, что, подобно сотне ручьев, стекались к площади Кальварии. Зной не отступал; песчаная буря неумолимо надвигалась на притихший, готовившийся к светопреставлению Город.

И тут я увидел Майтреа. Один, без сопровождения, оставив далеко позади нехотя следовавших за ним республиканских гвардейцев, Он молча шел сквозь толпу, и взгляд Его не выражал ничего, кроме смиренного ожидания. Однако смирение то было совершенно иного рода, нежели у жалкой, безвольной, объятой страхом толпы, оно было свободным, деятельным, смелым; в нем читалось стремление не просто покориться судьбе, но добровольно помочь ей совершить то, что предначертано Провидением. Размеренным, твердым шагом Он приближался к помосту; на мгновение мы встретились взглядами – и ответом на мой молящий о прощении шепот стала Его робкая, полная любви и печали улыбка. Я знал, что виноват перед ним, что искупить свою вину уже невозможно, но остановить Сына сейчас, не дать взойти на эшафот значило бы сотворить дьявольское, бесчеловечное злодеяние, которое мне не простили бы ни Ноэль, ни Город, ни сама вечность.

Шаг за шагом Майтреа медленно приближался к Первосвященнику. Что чувствовал он, видя, как Сын мой безо всяких оков, без вериг, кандалов и конвоя восходит на эшафот, озаряемый трепещущим светом факелов и багряной Луною? Своей стойкой, непоколебимой решимостью Ноэль приковывал к себе взгляды зевак, овладевал их сердцами, и казалось – одно Его слово, один жест – и толпа в исступлении, без раздумий бросится на нового лжепророка.

В сверкании молний, пронзавших низкое, пунцово-черное небо, всем наконец стало ясно, кто есть подлинный и полновластный хозяин Вечного Города. Понял это и сам Патриарх, взмокший, дрожащий, принявшийся отчаянно отсчитывать последние секунды своей жизни. Древние морщины, испещрявшие его старческое, опаленное солнцем лицо, стали еще глубже; предчувствие неминуемой смерти заставляло сердце бешено колотиться. «Экзистенциальный страх» – должно быть, скажут потомки; осознание нечестивой, бездарно прожитой жизни – скажу я.

И вот она, кульминация той чудовищной ночи: трясущийся, объятый ужасом Патриарх, сломленный, поникший, но все еще пытающийся сохранить остатки достоинства, вздыхает, закрывает глаза и смиренно преклоняет колени перед Майтреа. И что же он слышит? Что слышит? Тихий, успокаивающий голос: «Милый друг, я с благодарностью принимаю приглашение к казни. Приступим, я готов к смерти».

Потрясенная толпа, утратив дар речи, обратила взгляд на Майтреа, только что совершившего перед ней то, к чему божественный промысел вел Его долгие тридцать три года. Им не дано было понять, во имя чего шел Он на смерть, зачем брал чужие грехи на себя, искупал собственной кровью – хотя мог отринуть их, возроптать, бросить вызов судьбе и вернуть власть во мгновение ока. Понять это – значило бы стать равным нам, обрести мудрость и смирение Архитектора; но я не теряю надежды – когда-нибудь это непременно случится, и тогда грань между Творцом и Творением навеки сотрется. Именно так и обретается всепрощение…

Печально улыбаясь, Энлилль в изнеможении закрывает ясные, блестящие слезами глаза. Снаружи, за дверью, я слышу невнятное бормотание Йакиака и громкий, сочувственный лай Ламассу. Видимо, рассказ доктора – если он, конечно, был слышен в Зазеркалье – произвел на него впечатление.

Грустная история Энлилля увлекла меня далеко от больничных покоев; я совсем потерял счет минутам. Сколько мы здесь – час, два, пять, сутки, месяц? Впрочем, неважно: разговор этот стоит всего времени мира.

Раскачиваясь из стороны в сторону, доктор задумчиво смотрит в одну точку. Мгновение помолчав, он продолжает:

– Тишина, подобно мягкой перине, накрыла растворившийся в небытии Город. Хранил молчание Первосвященник, не веривший в отступление смерти; молчал Ноэль, готовый к встрече с бессмертием; безмолвствовала и толпа, для которой и смерть, и бессмертие давно стали пустым звуком. Утихли раскаты грома, и где-то вдали я слышал жалобные крики птиц, навсегда покидавших про́клятый Город. То было затишье – зловещая тишина перед бурей, знаменующей собой рождение нового мира. Ласково, призывно шумел океан; он ждал своего часа, готовый вот-вот вспениться, взбелениться и, ощетинившись ледяными валами, броситься на пустынный каменный берег. Несомненно, те последние минуты покоя были дарованы Городу как насмешка судьбы – скорбный образ того, что нам предстояло утратить.

Майтреа приблизился к гильотине. Понтифик взял в руки золотую купель, наполненную гнилой, дурно пахнувшей жидкостью, которой он собирался окропить бездыханное тело Сына. И в тот же миг раздался оглушительный рев мироздания – дикий раскат грома; сотни молний прорезали черный, медленно опускавшийся к земле небосклон.

И возопил, обретши былую смелость, Первосвященник: «Узри же, о паства – Господь с нами! Гнев его вот-вот изольется с небес! Вероотступник, убийца Майтреа – час смерти твоей наступает!» И волосы его, наэлектризованные бурей, синим пламенем горели в ночи; и пала толпа на колени, готовясь принять неизбежное; и свершился кощунственный, подлый грех покорности и непротивления. Не трусость, молодой человек, но смирение во грехе – вот самый страшный и смертоносный из всех возможных пороков.

И подошед к гильотине, заточенным лезвием переливавшейся во тьме ночи, Ноэль в последний раз обвел Город взглядом – и читались в нем усталость и сожаление, предчувствие вечности и обещание грядущего возвращения. Глубоко вдохнул Он знойный, обжигающий воздух апреля – вдохнул, закрыл глаза и в то же мгновение – Боже, какая ирония! – пал замертво… Гибель души, остановка сердца, разрыв крестообразных связок – сказали мне позже…

Браво, Вселенная! Такова и есть высшая справедливость – ни Город, ни Патриарх, ни кто-либо иной из простых смертных не имел сакрального права дерзновенно тушить ту искру жизни, что благодатным пламенем горела в душе Сына. Только природа и мироздание могли это сделать. Сие и свершилось!

Первые капли дождя, упавшие с неба, омыли драгоценное тело Майтреа. Кончалась ночь; с ней иссякала прежняя жизнь; завершалась счастливая, благодатная эпоха, полная наивных мечтаний, мифов и очаровательных, сказочных грез. Детство осталось позади – в свои права вступала история; начинался век не Богов, но Человека. На сотрясаемый громом и молниями Город печально опускался туман – и впервые в жизни я видел, как его тусклая, мертвенная пелена не рассеивалась даже под ударами бури, что разразилась над миром в утренние часы рассвета. Бушевать ей суждено было тысячи и тысячи лет – она и сейчас сжимает Город в своих железных объятиях.

Да, молодой человек, все грядущие столетия растворились для нас в сумраке вечности. Время остановилось; его нет, попросту не существует – ибо что́, в сущности, есть время, когда господствует вечность? Река течет; океан бушует и пенится; меняются дома, дороги, прически и мода; вместо древних повозок у нас теперь машины и экипажи; вместо катапульт – гаубицы и скорпионы. Но это лишь внешнее, наносное – на деле все неизменно…

Достаточно лишь оглянуться назад, как все станет до боли понятно: время застыло – и произошло это в тот самый день, когда власть Архитектора оказалась подменена властью Первосвященника. Тот же, подобно склизкой, неуловимой змее, сквозь долгие годы смут и волнений пронес свою первозданную животную сущность – убийственный яд, извлеченный им из холодных, еле бьющихся сердец перепуганных граждан. Но он был умен; умен и коварен – и спустя много столетий отрекся от погрязшей во грехе, запятнавшей себя Церкви; снял рясу Понтифика и провозгласил себя Великим Курфюрстом необъятных, раскинувшихся на полмира земель. Однако верьте: ждать осталось недолго – власть узурпатора непременно падет, рухнув под тяжестью собственных преступлений.

Что ж, молодой человек, такова История одного Города – история, которую я вам столь щедро поведал. А теперь… теперь… Даже не знаю… Видимо, слово за вами!

Маленькая, тесная каморка, затерянная во внутренних покоях Больницы, до краев наполнена печалью. Энлилль молчит; его громкое, тяжелое дыхание гулким эхом отдается от грязных стен комнатушки. В углу притаился паук – зачарованный долгим рассказом, он оставил свою паутину, и жертва его, несчастная божья коровка, придя в себя, сумела выпутаться из смертельной ловушки. Все логично – таков закон бытия: любопытство и страсть к познанию несовместимы с сытой, беззаботной жизнью.

Йакиака за дверью тоже не слышно; его словно бы нет; все стихло – видимо, каждое существо в полусонной Больнице, не в силах противиться оцепенению скорби, внемлет таинственному, завораживающему голосу доктора. Лишь Ламассу неподвластен сим чарам – он одобрительно рычит, изредка лает, и в лае его я слышу: «Хозяин, нам пора! Все, что нужно, теперь вам известно. Ступайте! Позвольте Отцу вознести молитву о Сыне».

Однако напоследок я решаюсь задать один мучительный, самый важный вопрос:

– Энлилль, скажите: а при чем… при чем здесь, собственно, я? Зачем вы все это рассказали?

Мягкая улыбка служит мне долгожданным ответом:

– Когда-нибудь вы поймете, что вся история ваша – беспамятство, преступление, смерть и убийство, вмешательство власти в лице Дункана или Курфюрста – есть не что иное, как древняя, повторенная на новый лад песня, уже не раз звучавшая прежде. Вы – в некотором роде новый Майтреа, а точнее – худшее и менее смышленое его воплощение. Не обижайтесь! Впрочем, не все так безнадежно – и многое в Городе будет зависеть от вашего выбора, от того, куда вы свернете. Моя же задача – не допустить повторения прошлого, вырвать нить судьбы из худосочных, костлявых рук мойры…

– Энлилль, но это же… глупость! Удивительная глупость! Ваша теория противоречит здравому смыслу!

Доктор смеется. Подмигнув, он демонстративно обводит рукой плохо освещенное пространство крошечной комнатенки.

– Оглянитесь! Посмотрите на меня, на Ламассу, на эту Больницу; на затерянный среди смрадных болот Город. Задумайтесь… Просто спросите себя: где, черт возьми, вы находитесь? И здесь-то вы ищете толику здравого смысла? Полноте! Разве во сне, или в мечтах, фантазиях, в горячечном бреду, или на том свете вам пришло бы в голову мыслить рационально? Пациент, ваша слепая вера в разумную обусловленность бытия неуместна здесь, как нигде во Вселенной!

– Напротив, Энлилль! В призрачном Городе, в мире иллюзий и заблуждений разум и только лишь разум может служить путеводной звездой, спасительным клубком Ариадны, дарующим выход из сумрачного лабиринта. Ни вера, ни интуиция, ни надежда на то не способны. Растворяясь в суевериях, нагромождая друг на друга красивые, но пустые теории, отказываясь от пленительного света мысли, вы лишь обрекаете себя на погибель. Ваша критика чистого разума абсурдна, ибо ведет в никуда. В страшном, несуществующем Городе единственный способ не утратить реальность – это впиться в нее зубами и не отпускать ни при каких обстоятельствах. Не поддаваться иллюзиям, не видеть призраков, не склонять голову перед богами. Sapere aude![18]18
  Осмелься быть мудрым (лат.). Квинт Гораций Флакк. Послания I, 2, 41. Пер. Н.С. Гинцбурга. Возможен и другой перевод: «Дерзай знать!»


[Закрыть] Ибо сойти с дороги разума – значит неминуемо пасть в бездну.

– Молодой человек, как красиво вы вдруг запели! Похоже, в вас действительно есть частичка Майтреа. Однако проблема заключается в том, что именно разум и привел вас сюда; дорога, которую он якобы озарял своим светом, с самого начала пролегала сквозь тернии и буераки – только не к звездам и не к планетам, а к этому темному Городу. Вот и все! Разум годен лишь на то, чтобы искать антиномии, противоречия, нестыковки. Ни на что больше!

– Мне всегда нравился ваш оптимизм, доктор. Он вселяет надежду.

Энлилль добродушно кивает.

– Я рад, что хоть в чем-то мы пришли к соглашению… Впрочем, пора расходиться – работы у меня предостаточно; да и спутники ваши, должно быть, заждались. А посему – давайте прощаться!

Движимый внезапным импульсом, я усмехаюсь.

– А знаете, доктор, меня настолько забавляет ваша теория, что я готов оказаться убийцей лишь ради того, чтобы ее опровергнуть!

И на несколько мгновений наши улыбки озаряют непроницаемый сумрак душной каморки.