Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга вторая: Ленинград. Физмех политехнического"

Олег Рогозовский
Записки ящикового еврея. Книга вторая. Ленинград. Физмех Политехнического

© Олег Рогозовский, 2017

© ООО «Супер Издательство», 2017

* * *

С благодарностью моим институтским друзьям: Диме Емцову, Тане Неусыпиной, Гале Долгинцевой (Уфлянд), Валере Коссу, Володе Синельникову; с чувством глубокой признательности преподавателям физмеха: И.Б. Баргеру, А.А. Первозванскому, В.А. Пальмову, Р.А. Полуэктову, А.И. Лурье и другим; с благодарностью и любовью моим родителям, без поддержки которых вряд ли бы я закончил физмех вовремя; жене Нине, без которой эта книга могла бы и не появиться, Вадику Гомону за замечания и дискуссии.

Вместо предисловия

 
Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали,
Пиши, приятель, только о себе
Все остальное до тебя сказали.
 

Дм. Быков

За исключением цифр, нет ничего более обманчивого, чем факты.

Сидней Смит

После выхода книги первой[1]1
  Олег Рогозовский. Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда, Edita Gelsen, Bochum, 2013 [Рог].


[Закрыть] пришлось убедиться в правоте Оруэлла, написавшего, что не бояться опровержений можно только в двух случаях: когда рассказываешь сны или повторяешь то, что говорит попугай.

Если в первой книге речь шла о моем детстве, отрочестве и юности, о предках и родителях, а также о школьных друзьях и товарищах, то в этой книге речь пойдет о годах учебы на физмехе Ленинградского Политехнического института.

Кроме обычного описания студенческой жизни и ленинградского окружения, хотелось рассказать о тех, кто учил нас и наших преподавателей, о создателях факультета, а они были выдающимися личностями. Имею ли я право рассказывать о них, если не жил в то непростое время, слышал только некоторых из них с кафедры и не работал с ними? Но если Молчалин мог произнести «в мои годá не должно сметь свое суждение иметь», то для меня, может быть и не вполне разделяющего формулу «мои года – моё богатство», такая отговорка не действует. Свое суждение у меня есть. Через несколько лет его, по естественным причинам, не будет. Может быть, это и не беда, но данные, на которых оно основано, становятся труднодоступными. Новое поколение считает ненужным и неинтересным знать «подробности» и удаляет из интернета сведения о людях, которые в мое время вызывали большой интерес. На короткое время эти сведения стали доступными (в том числе, архивы КГБ), а теперь снова изчезают.

Поэт Константин Симонов дал интересное определение хороших и плохих людей [Гор].

«Есть три категории людей. Есть люди – плохие в хорошие времена, это – безусловно, плохие люди. Есть люди – хорошие в плохие времена, это – безусловно, хорошие люди. И есть люди – хорошие в хорошие времена и плохие – в плохие времена. Так вот, я такой».

Известные ученые, связанные с физмехом и Физтехом, Политехником и Академией Наук, о которых идет речь или упоминается в этой книге, неравномерно распределяются по этим категориям.

Времена, в которые они жили, после небольшого относительно «хорошего» периода, большей частью были плохими или очень плохими. Когда они снова стали относительно хорошими (времена не выбирают…) многие из ученых тоже изменились в лучшую сторону. То есть их можно отнести к «нормальным» людям, к каким причислял себя Симонов. За исключением создателей ядерного оружия, где формальные научные заслуги и награды распределялись, казалось бы, вне зависимости от типов, почести остальным воздавались с заметным смещением в пользу нормальной и плохой категорий.

Многие крупные ученые были яркими личностями со своими пристрастиями и особенностями, и не укладывались в обычную шкалу оценок.

Стараюсь впрямую своего мнения о них не высказывать, но подбор примеров и цитат может показаться тенденциозным. Влияет ли на это синдром разочарования в кумирах юности, как личностях? Возможно. Но эта книга не историческое исследование, а мое (а часто и не только мое) восприятие, которое и «есть реальность» (Д. Дигби). «Лучше писать для себя и не найти читателей, чем писать для читателей и потерять себя^К8».

Все-таки пребывание в типе плохих людей приводило, как правило, к заметной деградации в научном плане. Исторические примеры подтверждают совместность «гения» (особенно бывшего) со злодейством.

Капица рассказывал, что во время юбилея Томсона он спросил у Резерфорда, почему его все только восхваляют, и не упоминают, пусть в мягкой или юмористической форме, об известных чертах его нелегкого характера или заблуждениях. «Когда станете старше, поймете», ответил Резерфорд. Став старше и будучи одним из главных гостей на юбилеях, Капица понял: просто об этом уже не хотелось говорить.

Но эта книга не юбилейная и не описание научных заслуг описываемых персонажей, которое мне не по силам. Высокая оценка, пусть и не всегда адекватная, им дана историей, иногда правительством и, реже (если разрешали), Академией Наук.

Эйфорию после поступления на физмех Политех-нического и депрессию с началом первой же сессии, характерную для отрезвления, удалось преодолеть – до следующего раза. Сам физмех меня не подавлял – я разочаровался не только в том, что не достиг физической специальности, но и в себе и в своем желании брать следующие барьеры. Замечание одного довольно успешного ровесника, профессора физмат наук, что он завидует мне, учившемуся на физмехе, привело меня в недоумение. Я себе не завидовал и гафтовская острота по поводу другого «киевлянина» (он сам себе завидует и сам себя продаст) ко мне не относилась. Попыткой восполнить пробел в понимании места и времени, в которых я жил, являются многие главы книги.

Второй (тогда для меня даже более существенной) стороной моего студенческого бытия было соприкосновение с ленинградской (питерской, и даже петербургской) культурой. В Ленинграде я себя ощутил глубоким провинциалом. Замечу, что возвращение из провинции (Башкирии и Татарии) в «столичный» город Киев прошло почти незаметно. Благодаря несуетной жизни в провинции, в Киеве я оказался начитаннее и восприимчевее к классической и современной культуре, чем мои сверстники. С переездом в Ленинград все было иначе. Здесь культура впитывается и усваивается годами. Неистребимый микроб питерской культуры «заражает» восприимчивых к ней людей даже после таких событий, как чума гражданской войны, ленинские и сталинские репрессии, культивируемое Кремлем хамство «поставленных на Ленинград» партийных надзирателей: ждановых, толстиковых, козловых, романовых и других «иванов, не помнящих родства». Их и назначали для того, чтобы этот микроб истребить. Но процесс превращения «скобарей» в интеллектуалов поражал тогда и удивляет сейчас.

Культурный шок, который я испытал, учебе не способствовал. В культуру, думал я, можно окунуться, побыть даже не в ней, а возле нее и «соответствовать».

Помогли мне избавиться от комплексов прежде всего товарищи по группе, ленинградцы – Дима Емцов, Таня Неусыпина и Галя Уфлянд. Друзья моих родителей готовы были оказать мне помощь и поддержку, но я, глупый, принимать их отказывался. Связано это было (кроме несовпадения вкусов и предпочтений поколений) еще и с тем, что непременной прелюдией к любым контактам было их стремление, прежде всего, накормить меня досыта, что занимало довольно много времени, которое я хотел использовать по-другому.

О поступлении в институт (пьесе в пяти актах) рассказано в Книге первой (стр. 255). Из двух оставшихся альтернатив – я поступил одновременно в ЛЭТИ и Политехник, я выбрал последний, потому что в нем был физмех, а кафедру «Динамика и прочность машин» мне навязали – ни о каких машинах я не мечтал, хотел заниматься экспериментальной ядерной физикой. Как и многих (чуть ли не большинство поступали на эту специальность), меня ждал облом.

То, о чем я забыл написать, для меня или неважно или блокировано компенсаторными механизмами памяти, хотя я и старался поведать о моих неудачах и провалах. И вообще оказалось, что книга написана, прежде всего, для себя и для тех, о ком в ней повествуется.

Еще раз о названии. В главе «Прощание с туризмом» упомянуто о селедке ящикóвой, кормовой. Ящикóвым инженером я сам захотел стать при выпуске с физмеха.

После стресса зачисления можно было «забыть, что ты еврей»^К10, но это вспомнили при окончании института.

По Моэму, писать просто и ясно так же трудно, как быть добрым и искренним. Так как я не могу причислить себя к обладателям обоих этих качеств одновременно, то сочувствую тем, кто попытается добраться до конца этой книги.

Указание: комментарии и примечания с буквой^К и номером страницы приведены в конце книги.

Расставание с Киевом. Герой, но не любовник

Прежде чем начать учиться в институте, нужно было уволиться с работы в Киеве и мне в деканате дали время на устройство всех дел: уволиться, выписаться из квартиры, сняться с учета в военкомате.

В Киеве я неожиданно оказался героем – поступить в Ленинграде сразу в два института с моей анкетой казалось большим достижением. На самом деле в Киеве поступать было труднее, и не только таким, как я – из-за системы блата, по которой мест для нормальных абитуриентов оставалось мало. Экзаменаторы «поступались принципами» ради возможности оставаться членами комиссии и быть полезными начальству (случай с моим другом Женей Гордоном, рассказанный в предыдущей книге [Рог.13, стр. 277]). Нужно еще учесть, что Киев был местом притяжения абитуриентов большей части Украины, хотя в Харькове, например, вузы были лучше киевских, одесситы и львовяне тоже предпочитали учиться дома. Случались при поступлении и казусы. Приведу один из них (рассказанный моим другом Вадиком Гомоном). Простой сельский парень Телега неожиданно получил высокие оценки и увидел себя в списках зачисленных в КПИ. В ректорат позвонили из райкома: «Вы почему Телегу не зачислили?» – «Как, мы же вот тянули его и…» – «Это не тот Телега». Зачислили и этого, правильного, а кому-то, скорее всего, с неправильной анкетой, пропущенной по недосмотру, объяснили, что ему полбалла не хватило, поступайте на заочный факультет. И таких «инТелегентов» киевские вузы производили в массовом количестве.

Итак, несмотря на то, что особых заслуг в поступлении я за собой не числил, марка Ленинграда, да еще и двух самых его престижных вузов (по мнению писателя В. Попова, окончившего ЛЭТИ), вознесли меня среди бывших школьных знакомых незаслуженно высоко.

Только одноклассницы из 9б класса 131-й школы – Люда Печурина и Лариса Тавлуй об этом как-то не знали – это я «шил первую офицерскую шинель», как Грушницкий, а они, золотомедалистки, уже были второкурсницами тщательно выбранных киевских вузов.

Почему-то особенное впечатление мое поступление произвело на других девочек. Одна из них, до этого не замеченная в симпатиях ко мне, решила поступать на физмех и исполнила эту мечту через два года. Другие, с кем я до того знаком был поверхностно, выражали бóльший интерес ко мне лично.

С одной из них, давней знакомой, произошел характерный для Киева случай. Было весело, какая-то компания, потом мы очутились у нее, родителей дома уверенно не было, и после еще одной бутылки вина дело дошло до раздевания, и тут я поразился красоте ее фигуры – одновременно спортивной и женственной. В решительный момент, когда она была уже без всего, она вдруг тихо, но решительно сказала: «отдамся, если женишься». На миг я потерял пейс, она воспользовалась этим, выскользнула и началась погоня по всей коммунальной квартире «в одежде Адама и Евы». Я как-то ухитрялся еще восхищаться ее грациозными движениями, не стесненными одеждой. Соседей почему-то не было видно. В конце концов, мы снова очутились на тахте, что-то уже шло на лад, хотя никаких обещаний я давать не собирался, но тут послышался стук в дверь и все разрушилось. Меня всегда останавливала необходимость давать обещание жениться девушкам, понимающим, что у меня возвышенных чувств к ним нет, но догадывающихся, что такие отношения меня как-то обязывают. И наоборот, чувствовал свою ответственность, если это происходило без предварительных условий. В Киеве условие почти всегда выдвигалось. На него легко соглашались «этики»^К13 – они чувствовали, что девушкам так легче. Такому «логику», как мне, врать в этом случае было трудно.

Как и куда поступали мои близкие друзья, я рассказал в книге первой, а сейчас о судьбах некоторых других киевских абитуриентов.

Юра Дражнер поступил в Новочеркасский Поли-технический – один из отростков Варшавского Поли-технического, возникший в Первую Мировую войну при эвакуации его из Варшавы. Он поступил на механический факультет, о котором мечтал Вадик Гомон, а Юра, в свою очередь, мечтал о строительном институте, в который поступил Вадик. Саша Захаров после двух неудачных попыток в Киеве (чей Медицинский уже тогда слыл «нужником», по словам его ректора) поступил в Ленинграде в Первый медицинский. Интересная судьба сложилась у Зорика Бермана, который занимался плаванием с Сашей и учился с Юрой. Учился Зорик не блестяще и, как и многие киевские мальчики – инвалиды по пятому пункту – поехал поступать на инженера в русскую индустриальную провинцию. Однако он считал, что подстраховаться не мешает, и так как плавал он лучше, чем учился, то закинул удочку в спортроту – там, в случае чего, обещали помочь, но без особых гарантий. Зорик поехал в Пермь, поступил в Политехнический и вдруг был вызван в военкомат. В общежитие ему вернуться не дали, и его чуть ли не по этапу повезли Киев в спортроту. Там формировалась первая команда спортивных подводных пловцов. Стал мастером спорта, первым чемпионом Европы в команде подводного ориентирования, объездил всю Европу. О карьере невыездного инженера он больше не вспоминал.

Толик Мень поступил в ЛИТМО (Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики), который в студенческом фольклоре расшифровывался как «Лошадь И Та Может Окончить». На самом деле это был один из лучших технических ВУЗов. Находился он на Кронверкском проспекте. Нежнее называли Технологический легкой промышленности – «Тряпочка». Другие институты тоже не остались без дразнилок: «Лучше лбом колоть орехи, чем учиться в Военмехе», «Лепят Инженеров – Алкоголики Получаются» (ЛИАП), «Лучше ж…й есть с тарелки, чем учиться в Корабелке», «Стыда нет – иди в мед, ума нет – иди в пед, нет ни этих, ни тех – иди в Политех».

Вообще-то о Политехническом я мало что знал. Хочу немного рассказать о его истории.

Из истории Политехнического

А.Н. Крылов в конце 90-х

В марте 1898 года капитан флота А.Н. Крылов был командирован в Лондон для прочтения доклада «Общая теория колебаний корабля на волнении» в ежегодном собрании Общества кораблестроителей. За доклад его наградили золотой медалью Общества. На конференции он познакомился с одним из докладчиков – дипломником Берлинской Высшей Технической школы. Тот пообещал Крылову исхлопотать разрешение на её осмотр. На обратном пути из Лондона Крылов посетил школу и ее кораблестроительный отдел, любезно показанный ему профессором Фламом. Результатом посещения был доклад и, по просьбе морского начальства, докладная записка об этой школе и ее кораблестроительном отделе. В записке А.Н. отмечал, что за четыре года студент получает полноценное образование, включая физмат подготовку и практические навыки по проектированию кораблей или корабельных машин. Учебный год – 38 недель, на которые приходилось три государственных праздника (в России 20 недель и более 20 праздников – дней неприсутственных – О.Р.).

Чтобы выполнить дипломную работу, студент специальности «корабельные машины» разрабатывал общие чертежи корабля^К16. По механизмам студент должен был выполнить детальные чертежи с подробными расчетами. Этих чертежей насчитывалось больше 40 листов. Последние два года он работал, не разгибая спины с 8 утра до 8 вечера. При школе имелась лаборатория с лучшим в мире оборудованием по испытанию материалов. В ней работали студенты. Разрабатывался проект устройства опытного бассейна. Крылов писал о необходимости в России иметь подобное заведение.

Управляющий Морским министерством приказал возбудить вопрос об открытии соответствующего института перед министром финансов и министром народного просвещения. В министерстве финансов департамент промышленности и торговли (будущее министерство) уже имел отдел учебных заведений.

Министр финансов Витте до этого развил сеть средних коммерческих училищ в России. В высших, по мнению властей предержащих, необходимости не было[2]2
  Оно было создано уже после отставки Витте и в Киевском Коммерческом Институте учились мой двоюродный дядя Саша Айзенберг и Исаак Бабель.


[Закрыть].

Вопрос созрел. Витте еще до этого «решил устроить технические университеты в России – в форме политехнических институтов, имеющих организацию не технических школ, а университетов, которая наиболее способна была развивать молодых людей, давать им общечеловеческие знания вследствие соприкосновения с товарищами, занимающимися всевозможными специальностями».

Осенью 1899 года Крылов был приглашен на квартиру члена Госсовета, инженер-генерала[3]3
  Соответствовало советскому званию Маршал инженерных войск.


[Закрыть] Н.П. Петрова на совещание. Его вел тайный советник, глава Департамента промышленности и торговли В.И. Ковалевский. Он сообщил, что Витте решил учредить в ведении Министерства финансов Политехнический институт в составе четырех отделений: экономического, металлургического, электромеханического и кораблестроительного.

Витте написал трехстраничное обоснование и получил 19 февраля 1899 года на еженедельной аудиенции у Николая II резолюцию: «Соизволяю». Завертелась государственная машина. Начались согласования с Министерством Народного образования (противником всяких новшеств) и другими учреждениями. Деньги министр финансов для этого нашел (для Варшавского и Киевского Политехнических, возникавших в это же время – на полгода раньше – их собирали на местах как частные пожертвования).

Были политические возражения: мало ли нам университетов, и с их студентами мы не можем справиться, а тут под носом «громадный университет, который будет новым источником всяких беспорядков». Эти опасения оказались не напрасны. Можно упомянуть деятельность студентов Политеха Михаила Фрунзе, Федора Ильина (Раскольникова) и Вячеслава Скрябина (Молотова), которые ушли в революции и Политех не закончили, в отличие от многих их товарищей по кружкам и отчислениям, которые выбрали учебу и отказались от дальнейшей политической деятельности[4]4
  Обратный пример: успешный выпускник, металлург Артузов.


[Закрыть].

Важным вопросом являлся выбор директора. Витте удалось найти кандидатуру, устраивающую всех (в том числе двор и профессоров) – князя Гагарина. Он был гвардейским артиллерийским офицером, инженером и изобретателем, а его мать – статс-дамой при вдовствующей императрице Марии Федоровне. Министр внутренних дел Сипягин, знавший Гагарина с детства, прекрасно охарактеризовал его, но предупредил, что он в некотором роде «блаженный» и боится, как бы это качество в будущем ему не навредило. Как в воду глядел[5]5
  По словам Витте, П.А. Столыпин почел нужным сделать революционером даже такого всеми уважаемого человека как Гагарин (за защиту студентов и отстаивание автономии института). Он был предан суду (Сената) и уволен без пенсии в 1910 году – решение было навязано Столыпиным^К18. Жена князя Гагарина, близкая родственница Столыпина, знавшая его с детства, говорила Витте: «Вот никогда не думала, чтобы Петя в конце концов сделался таким подлецом» [Вит. II].


[Закрыть].

Так как на предварительном конкурсе проектов строительства Политехника победил проект Вирриха, то его вместе с Гагариным отправили на полгода знакомиться с лучшими университетами Европы и их кампусами.

Первый ректор Политехника князь Гагарин

Высшая техническая школа в Берлине

Петербургский Политехнический институт

Крытый двор Варшавской Политехники

В результате Виррих взял за образец главное здание Высшей технической школы в Берлине, построенное двадцать лет назад в стиле высокого ренессанса^К20. Кампус решили сделать по английским образцам в негустом лесу Сосновки. Главным архитектором и строителем сначала числился академик Леопольд Бенуа, но он был очень занят (писал акварели для царской семьи и строил прибыльные дома) и Виррих остался главным строителем.

Витте правильно выбрал место и время. В 1912 г. XIII Съезд объединенного дворянства вынес решение, что “ни одно высшее учебное заведение не должно быть создано, так как такое создание приближает страну к революции”. Николаю II подобная логика очень понравилась. В “Особом журнале” заседаний Совета министров он начертал на этом решении резолюцию: “В России вполне достаточно существующих университетов. Принять эту резолюцию как мое руководящее указание”.

О том, чтобы принять немецкие принципы высшего образования, известные уже сто лет, никто и не помышлял^К20.

«Великая Россия» Столыпина (говорят, он планировал создание 26 университетов) покорно согнула спину.

Первый семестр – начало

 
Как я рада! Как я рад! Он уехал в Ленинград.
 

В Ленинград я приехал в начале сентября, так как в Киеве нужно было дождаться секретаря школы, в которой я числился лаборантом, а она появилась только после начала учебного года. Оказалось, что весь курс уехал на картошку – далеко, в область, куда отправлять меня одного деканат посчитал нецелесообразным и оставил в своем распоряжении. После того как мы (несколько человек, старшекурсники в том числе) перенесли все столы и переставили все шкафы, деканат решил нас отдать в аренду Овощторгу вместо сотрудников факультета, требующихся по разнарядке для заготовки на зиму овощей для Ленинграда. Их привозили на станцию Кушелевка. Команда человек из пяти (первокурсников было двое) должна была нагружать грузовики на станции и разгружать их в магазинах. Старшекурсники жили, как и мы, в общежитии и были знакомы с порядками на станции, в магазинах и на овощебазах.

На повороте от Кушелевки, где почти всегда машина останавливалась, пропуская транспорт, старшекурсник спрыгивал с машины и следом ему сбрасывался мешок картошки или передавался ящик яблок. Были и другие фрукты и овощи, но какие – не помню. Длилось это меньше недели, но запомнилось надолго. Они наглядно продемонстрировали нам один из главных принципов социализма, сформулированного впоследствии Жванецким: что охраняешь, то имеешь. С этой точки зрения выпускники физмеха, «охраняющие» циклотрон или аэродинамическую трубу, особых перспектив не имели.

Нам – салагам первокурсникам – достался ящик яблок, который мы и брать поначалу не хотели. Когда приехали однокурсники из совхоза, яблоки исчезли моментально.

Первым мероприятием после возвращения первокурсников с полевых работ стало курсовое комсомольское собрание. Кого-то прорабатывали за отлынивание от работы, кого-то даже хвалили (скорее всего, демобилизованных солдат, проходивших на физмех без конкурса, но хорошо знакомых с лопатой).

«Из крестьян» среди физмеховцев я никого не помню, а вот «из рабочих» несколько человек было. Практически все они отсеялись после первых сессий. Так что отдуваться на совхозных полях (с колхозами в Ленинградской области было туго) пришлось непривычным к крестьянскому труду детям «из служащих». Графа эта в паспорте еще существовала, но во внимание принималась только уже при продвижении по партийным и профсоюзным линиям (и в первых запусках космонавтов). Наши родители в анкетах должны были писать «из потомственных почетных граждан» из «священнослужителей», из «купцов», «из дворян», из «мещан», из «интеллигенции – позднее из служащих». Первым четырем категориям – лишенцам – доступ к высшему образованию был закрыт, две другие получали доступ к нему через производственный стаж и рабфаки. Еще две категории – «из рабочих» и «из крестьян» пользовались значительными привилегиями при приеме, но уровень их образования был таким, что сначала их учили на рабфаках, через которые иногда вынуждены были проходить и получившие рабочий стаж другие категории. Характерный пример – отчисление одного из физмеховцев. Отец его был костромским крестьянином, перебравшимся в 15 лет в Петербург. Он начал с разносчика и выбился в подрядчики строительных работ; стал владельцем крупной недвижимости. У него было четырехклассное образование, и он воспитывал девятерых детей. Все его дожившие до зрелости дети получили высшее образование, кроме одного: будущего академика Константинова отчислили с четвертого курса физмеха в 1929 году за непролетарское происхождение.

Несостоявшийся комсомольский активист. Фото из любимого маминого ателье на Невском

Вернемся к комсомольскому собранию. Вдруг прозвучала моя фамилия, как рекомендуемого к избранию в комитет комсомола. Я и забыл, что для того, чтобы повысить свои шансы на поступление (последний рубеж перед призывом в армию), я перечислил все свои комсомольские должности, включая месячное пребывание в горкоме комсомола в Бугульме в 8-м классе. Меня что-то вытолкнуло на трибуну, и я без обиняков сказал: «Товарищи, я Олега Рогозовского знаю с детства. У него такая особенность – он сначала проявляет энтузиазм и инициативу, кого-то вдохновляет, чем-то руководит, потом остывает, ему надоедает, и он работу забрасывает и не доводит до конца. Хотя он и неплохой парень, но я считаю, что такого товарища выдвигать в комитет не нужно». В совхозе я не был, и если меня и знали в лицо, то без связи с фамилией, а те, кто видел документы, (руководство) были не уверены в идентификации и, может быть, удивлены таким коварством. Из выборных списков меня исключили, и комсомол оставил меня в покое на все время обучения.

Что касается спортивных «достижений», которые я тоже привел в документах при поступлении, то они в Политехе выглядели смешно – ниже кандидата в мастера, и то не по всем видам спорта, я никому в спортклубе был не нужен. Но спорт в институте был обязательной дисциплиной, и физмеховскому руководству стоило трудов перевести эту дисциплину из оценочной в зачетную – об отношении деканата физмеха к спорту я еще расскажу.

Мой недействующий первый разряд тоже сыграл роль – неожиданно мне сообщили, что я включен в команду ЛПИ. К счастью, это был шахматный матч на ста досках с университетом (ЛГУ). Эта аббревиатура названия в прошлом ведущего вуза России попала в городской фольклор, как ответ на призыв к тотальному вранью – перекличка Горного института (ЛГИ) и университета на набережной Васильевского острова [Грд]:

– ЛГИ! – призывал горный.

– ЛГУ! – отвечал университет.

Одним из мелких университетских обманов был состав участников. На первой доске за университет был заявлен Спасский, но он не появился, хотя и был в Ленинграде. Хорошо, что я уговорил организаторов посадить меня в конце команды (отказавшись от возможности лицезреть вблизи будущего чемпиона мира) – мне с трудом удалось выиграть партию у третьеразрядника.

В совхозе были преимущественно первокурсники, а спортклуб уже работал. Зная, что у нас везде ограничения, пошел устраиваться в секции (спортивная специализация, освобождавшая от «уроков» по физкультуре). Повторилась киевская ситуация: в бассейн меня не взяли (не было разряда, а в Политехнике еще не было своего бассейна), в фехтовании я хотел на рапиру, в крайнем случае, на шпагу^К25, а мне предлагали только саблю. Не помню, куда я еще обращался и, в конце концов, записался на академическую греблю. Во-первых, думал, что еще разовьюсь[6]6
  С таким же успехом мог следовать призыву: «пейте соков натуральных, расширяет грудь и плеч».


[Закрыть] (раздамся в плечах и грудной клетке), во-вторых, узнаю Ленинград и залив. Если первое оказалось невозможным, то второе удалось.

Незабываемые вечера в Финском заливе на закате, когда ветер и волны к вечеру успокаиваются, а заря, не утесненная домами и заборами, полыхает в полнеба. Особое наслаждение я испытывал на одиночке-скифе, совсем не из красного дерева (пластик тогда был только для сборных), а из планок – тяжелая, но устойчивая лодка клинкер.

Пока выходишь по Большой и Малой Невкам в залив, обгоняешь разные гребные лодки, но если попадается неопытный старшина на шестивесельном яле, который уступит просьбе салаг морских училищ не дать обогнать себя какому-то «шпаку», то некоторое время идешь вровень с ним. Когда появляется свободная вода, несколькими гребками опережаешь ял и уходишь далеко от него, уже не слыша команд «навались! ии… раз, ии… два». Так курсанты в первый раз задумываются о том, что на флоте не всё самое быстрое и лучшее.

Встречи с ялами происходили, когда я с Малой Невки не сразу выходил в залив, а грёб до Большой Невы, а по ней уже выходил в залив. Но в этом случае я чаще путешествовал по Фонтанке и даже Мойке – экскурсионных катеров тогда не было, а на моторках плавать практически не разрешали. Так я узнавал город с воды – это, как правило, лучшие его виды.

Наступала осень. Стало раньше темнеть. Погода в заливе всегда неустойчивая, но мне пока везло. Пару раз я приходил обратно к пирсу уже затемно. И тут вдруг утонул один из одиночников в заливе – его подрезал какой-то лихой катер, весла в это время были занесены для гребка и он «кильнулся». Вода была уже холодная, видимо, он много сил потратил, чтобы выбраться из тонущей лодки, и когда оказался на поверхности, на воде никого не было, а зашел он далеко. Мне, как новичку, строго предписывали при малейшей опасности ставить весла на воду, что пару раз меня действительно спасало. Но очень далеко я не заходил. После этого случая одиночку у меня отобрали (я не мог претендовать на то, чтобы на ней соревноваться). Дальше я греб в четверке с рулевым и в восьмерке. Чтобы серьезно заниматься греблей, нужно иметь рост за 190 см и вес за 90 кг. Спортивные результаты для меня были на втором плане, на первом – оздоровительные и ознакомительные. Привлек ребят из комнаты, и мы поначалу получали удовольствие. Удовольствие кончилось, когда зимой нужно было вставать в шесть утра, чтобы успеть на время, выделяемое нам по остаточному принципу в гребном бассейне – на хорошем времени были мастера.

Гребли мы в четверке распашной с рулевым – нашим опытным тренером, женщиной лет пятидесяти. Она толково и спокойно все объясняла, но перед соревнованиями и на них в ее лексиконе превалировал мат. Не все это выдерживали и первым откололся Саша – Юн Санхо. Сашу заменил Кирилл Егоров. Позже, когда понадобилась восьмерка для институтских соревнований, удалось подключить двух немцев из первой группы – Гюнтера и Ганца. Загребного тренер нашла сама – перворазрядника из старшекурсников. Не хватало еще двоих, и тренер приказала найти двух физмеховских аспирантов – Первозванского и Челпанова. В аспирантуре они не числились, но найти их, причем на разных факультетах, удалось. Они были уже кандидатами наук, старшими научными сотрудниками и попутно набирали педагогический стаж. Гребли до самых соревнований с удовольствием. После соревнований восьмерка распалась, и встретился я с ними только через три года. Тогда и узнал, что они из звездной команды кафедры Лурье.

Пора рассказать о жильцах нашей комнаты.

Четверка распашная: Олег Рогозовский, Толик Полянский Кирилл Егоров, Валера Косс. На руле – Таня Неусыпина (это ее фото)

Первозванский (тогда еще Толя)