Автор книги: Олег Рогозовский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Яркое описание второго типа семинара Иоффе дано в одноименном рассказе «Семинар» В. Волкова (псевдоним физмеховца и физтеховца В.Б. Берестецкого).
Персонажи в нем легко расшифровываются (докладчик – Скобельцын, Добрый – Френкель, Черноволосый, описанный с большим респектом, – Ландау, а ведущим семинар является Абрам Федорович) [Бер. 77].
Семинары Иоффе пользовались широкой известностью. В их работе участвовали многие ученые Ленинграда. На их заседания неоднократно приезжали крупные физики из других городов для того, чтобы доложить свои работы и обсудить их. Сделать доклад на семинаре Иоффе считалось почетным и лестным, и в то же время очень ответственным делом. На семинаре выступали выдающиеся физики мира: Нильс Бор, Фредерик Жолио-Кюри, Макс Борн, Пауль Эренфест, Поль Дирак, Поль Ланжевен, Вильям Брэгг, Джон Бернал, Патрик Блэккет, Чандрасекар Раман и другие.
Семинар был школой физиков многих поколений. Иоффе выработал методику научной работы, некоторые положения которой приведены ниже [Сом 64]:
3. Следует при всех условиях добиваться осуществления опыта наиболее простыми средствами, но с учетом последних достижений экспериментальной техники.
4. Физик должен по возможности уметь делать все своими руками: выдувать стекло, заряжать аккумуляторы, серебрить сосуды Дюара, заменять нити в гальванометрах, перематывать сгоревшие трансформаторы, исправлять вышедшие из строя вакуумные насосы, собирать экспериментальные установки. Это не значит, что он обязательно должен лично выполнять все необходимые в экспериментальной работе операции, но уметь делать он должен все.
5. Нельзя передоверять производство наблюдений кому бы то ни было. В проведении опыта от начала до конца необходимо лично участвовать тому или тем, кто проводит само исследование.
6. Результаты наблюдения следует тщательно обдумывать, даже если они носят тривиальный характер, прежде чем будут сделаны выводы. А если они не укладываются в обычную схему, нужно создавать как можно больше идей. Лучше десять неверных идей, чем ни одной[45]45
Чемпионом здесь всегда был Я.И. Френкель.
[Закрыть].
7. Самокритика – защитная броня ученого. Не проявляйте ложное самолюбие – не пренебрегайте советами умных людей, даже если они моложе вас. Лишь очень немногие люди, и притом самые замечательные, способны просто и откровенно сказать: «не знаю». Стремитесь стать такими. Если нет прирожденной скромности, воспитайте ее в себе[46]46
Прошедший школу Физтеха, но будучи физиком-теоретиком, А.Б. Мигдал, соглашаясь с первой частью этого пункта: «Надо искать аргументы против себя. Аргументы за всегда найдутся сами», придерживался противоположных взглядов на другие: «Физик-теоретик должен отвечать не «не знаю», а «не пробовал». «Скромность – удел бездарностей» (кроме родовой харатеристики теоретиков это уже личностная характеристика самого Мигдала – О.Р.).
[Закрыть].
8. Научный работник должен быть широко образованным человеком, знать художественную литературу, интересоваться искусством, любить и понимать музыку.
Несмотря на кажущуюся тривиальность этих советов, нужно помнить, в какое время и кому они давались. Физтех Иоффе называли детским садом – он всегда делал ставку на молодых, а оперившихся и готовых к самостоятельности выделял и помогал создавать свои институты.
А.Б. Мигдал, который начал учиться в аспирантуре у М.П. Бронштейна, в 1986 г. писал: «После него (его ареста и смерти в 1938 г. – О.Р.) моим руководителем в аспирантуре стал Яков Ильич Френкель. Но Яков Ильич и я работали совсем в разных стилях, к тому же была еще одна причина, мешавшая нашему тесному общению. До сих пор со стыдом вспоминаю, что я и другие молодые люди моего окружения не оценили самобытность и оригинальность мышления этого замечательного физика. Мы все были увлечены стилем Ландау, который требовал количественного решения задач (корректно сформулированных – О.Р.) и мало ценил качественные идеи, непрерывно рождавшиеся в голове Якова Ильича. И, странное дело, хотя я мало общался с Френкелем, как ученым, восхищаясь в то же время его личностью, с годами стало обнаруживаться, что он оказал на меня громадное влияние. Постепенно мой стиль работы стал приближаться к его стилю» [Миг86].
Не все новые методы и теории Иоффе «схватывал» сразу, но у него был Френкель, который современную физику знал, «чувствовал» и сам много в ней сделал.
Ландау лучше других понимал уравнения физики и через них «остальную» физику. Характерный конфликт произошел, когда Ландау докладывал работу Гамова по α распаду, сделанную им у Бора. Доложив работу, Ландау стал показывать, как математический вывод можно было сделать проще и быстрее.
Иоффе прервал его и спросил: неужели Вы не понимаете, что такой важный и красивый физический результат можно описывать по разному; главное – его значение и последствия[47]47
Х. Лоренц говорил, что ему все равно, как будет сшит математический костюм для модели природы – лишь бы был по размеру.
[Закрыть].
В августе 1932 года, Ландау, который из-за демонстративного чувства превосходства все больше изолировал себя в Физтехе (джентльмен П.И. Лукирский даже обещал его побить за хамское поведение) принял приглашение директора УФТИ Обреимова и уехал на место Иваненко. В это время должность зав. теоретическим кабинетом там исполнял Л.Розенкевич и какое-то время они оба руководили теоргруппой.
Печальная судьба, вскоре постигшая УФТИ, тесно связана с деятельностью там Ландау и руководством Лейпунского. Физтех, благодаря Иоффе, выстоял в нелегких испытаниях, несмотря на то, что дрова в костер осуждения Иоффе и Физтеха подбрасывали его бывшие питомцы – Лейпунский и Ландау.
А мы вернемся к будням студенческой жизни на физмехе.
Первая сессия на физмехе
Пока шел семестр, все было более-менее нормально. Началась зачетная неделя, и стало жарко. Хорошо, что начерталка была зачетом – там тоже требовались чертежи, но можно было сделать пару заходов, как и на черчении – там уже требовалось качество чертежей повыше, и без посторонней помощи я не обошелся.
Вылеты из института начались уже на зачетной неделе. Володя (Боб) Синельников черчения, как и я, не любил. Он договорился с одним из сокурсников, что сделает ему начерталку, а тот ему – чертежи. Боб свое задание выполнил, а приятель – нет. И Володю не допустили до сессии, экзаменов он не сдал, а в дополнительную сессию ему сдавать не разрешили, исключили из института и выписали из общежития. Год он прятался от комендантши по разным комнатам общежития и у друзей-ленинградцев, уезжал домой в Мариуполь – грозил немедленный призыв на три года в армию. Через год его заставили сдавать экзамены снова на первый курс, но потом все-таки оформили академический отпуск. Учился он на курсе двумя годами младше нас, там чувствовал себя уверенно.
В одну из следующих зимних сессий (1961 года) Володя меня здорово выручил. В Ленинград с командой девочек приехала из Киева на соревнования по плаванию сестра Таня, которой тогда было тринадцать лет. Времени, чтобы показать ей Ленинград и водить по музеям у меня катастрофически не хватало, и я попросил Володю заменить меня. Он с удовольствием согласился. Билеты тогда стоили недорого, помню, что 50-ти рублей (старыми; уже были новые деньги, но пока принимали старые), хватило и на Эрмитаж, и на мороженое и на транспорт. Таня и, как ни странно, Володя, помнят эту экскурсию по музею до сих пор.
Первым ударом по физмеховцам во время сессии был экзамен по истории КПСС. Нужно было заучивать и рассказывать тексты, в содержание которых уже мало кто верил, включая преподавателей, причем именно в том порядке и так, как считал нужным преподаватель – доцент Потехин. Так как все-таки хотелось как-то осмыслить прочитанное, конфликты возникали постоянно. Но Потехин был безжалостен. Не нравились ему и отличники – если в зачетке были все пятерки, то он считал своим долгом «макнуть» такого и особенно такую.
С нами учились корейцы[49]49
Всего их (на других факультетах) было много в Политехнике. Со-ветский образ жизни их руководство считало разлагающим и немедленно удаляло студентов в Корею при малейшем подозрении в более тесных контактах с советскими сокурсниками – пойти девушке с кем-то из наших в кино грозило карами. В нашем общежитии их было немного, в других запах жареной селедки довольно часто перебивал все остальные запахи в общежитии. Вскоре их перевели в отдельное общежитие, а потом, когда выяснилось, что атомную бомбу они делать на физмехе не научатся, их вообще отозвали. Учили их потом китайцы, с которыми мы секретом атомного оружия успели поделиться до культурной революции.
[Закрыть] – в группе экспериментальной ядерной физики. Они очень хотели научиться делать атомную бомбу (в 1956 году было подписано соглашение между КНДР и СССР о подготовке специалистов-ядерщиков), но их этому на физмехе не учили. Один из наших сокурсников, по виду нашего возраста, оказался одним из героев Корейской войны. На экзамен по истории КПСС он пришел в парадном костюме, с орденскими планками. Вышел он с экзамена со слезами на глазах. «Я историю КПСС учил еще на войне, я ранен был, защищая идеалы коммунизма, а он…тройку… По любому другому предмету больше мог и не заслужить, но здесь обидно – я ведь все это нутром чувствую и знаю!».
Однажды Потехина прилюдно «уела» Таня Богданова – высокая, несколько аристократического вида девушка из нашей группы – как раз таких Потехин любил «сажать». Все должны были зубрить повестку дня и программу очередного XXI съезда КПСС. Таня пошла отвечать одной из первых и уверенно перечислила пять пунктов повестки дня.
– Неправильно – обрадовался Потехин. – «?!»
– Да, все пункты назвали, но не в том порядке.
– А Вы по какому источнику определяли порядок? – спросила Таня.
– по газете «Правда» – возмутился Потехин.
– А я по материалам делегата съезда, – и, после паузы добавила – «Богданова».
– И он…?
– А он мой дядя.
Потехин поперхнулся, больше ничего не спрашивал (она почти ничего больше и не знала) и отпустил с пятеркой.
Над нашей группой в этот раз он не издевался. Кажется, это было Таниной импровизацией: Богданов действительно числился делегатом, но он ее дядей не был. Жаль, что Таня бросила институт довольно рано и вроде бы не из-за академической задолженности, а из-за сложной любовной истории.
Она тяжело переживала любовную драму, возникшую между ней и взрослым женатым мужчиной, владевшим эзотерической техникой.
Экзамена по химии не помню. Может быть, он был сразу за весь курс весной.
Физика прошла, как «прошли Азорские острова».
Самые сложные отношения на экзаменах у меня сложились с математикой.
Ландау считал, что математику физикам нужно читать по другому – они должны пользоваться ею как инструментом и знать «технологию» его использования, а вовсе не историю создания инструмента. (В изложении физики давно (еще с 1916 года) отказались от исторического подхода и в этой революции вождями были Иоффе, Френкель, Рождественский и другие).
Свой учебник по математике (правда не для физиков) написал и Я.Б. Зельдович.
Неожиданным ударом стало то, что у меня отобрали конспект по математике. Достать его во время сессии было нереально и пришлось пользоваться учебниками. Рекомендованным (отличающимся от конспекта) был курс В.И. Смирнова. Учебник мне не понравился. Понравился учебник Фихтенгольца, он был намного «толще» и «труднее», но мне более понятен. В институтской библиотеке его уже не было, трудно было «захватить» его и в читальном зале. Пришлось ездить в Публичку на Фонтанку.
Вторым ударом, более тяжелым, было то, что я обнаружил у себя неспособность на длительную концентрацию по заказу. Объяснить эту особенность можно психологическим типом личности: для меня, как я уже упоминал раньше, мотивацией (побудительным стимулом) являются «этические переживания и вызовы» – а я их не чувствовал – математика в изложении Талдыкина их не предоставляла. Фихтенгольц был лучше, но, к сожалению, на его лекциях побывать не удалось – говорят, он был необыкновенным педагогом. На его учебник мне не хватило времени и концентрации. В Публичке ввели открытый доступ к книгам и я, для передышки взяв какую-нибудь неизвестную мне историко-художественную книгу, «тонул» в ней.
Выяснились и еще некоторые как общие, так и личные особенности, с которыми я справиться не сумел. Наиболее общая – «сытое брюхо к ученью глухо». Поев с утра в нашей громадной столовой в студгородке, потом приходилось поститься целый день – Публичка закрывалась часов в 7-8 вечера, и нужно было еще успеть в столовую на ужин. Хрущев ввел в столовых (по крайней мере, студенческих) свободный доступ к хлебу (иногда добавляли на столах и квашеную капусту). Съев двойную порцию ужина – вторая порция вместо обеда (мы обзаводись талонами на питание на месяц сразу после получения стипендии, так как иначе денег на еду к концу месяца не хватало) я уже был не способен учить. А вечернее время в принципе – самое продуктивное для меня. Оживал я часам к одиннадцати вечера, но полдвенадцатого все уже ложились спать – остальные были жаворонками. Приходилось выключать свет. Не помню, закрывалась ли на ночь учебная комната и почему я туда ходить не любил. К экзамену я пришел с винегретом в голове. Талдыкин Фихтенгольца не любил. Он предпочитал, чтобы отвечали по курсу его лекций. Если же излагали по учебнику, он требовал абсолютно точных формулировок. Хотя мы и привыкли к «если и только если», а «необходимо и достаточно» знали еще в школе, угнетала необходимость заучивать множество теорем и логику их доказательств из XVIII века без видимого приложения их к задачам.
Подозреваю, что я чем-то не нравился Талдыкину. А он действовал на меня как удав на кролика. Я не мог отстроиться от еле заметного недовольства на его лице, когда первый вопрос я отвечал по Смирнову, второй по Фихтенгольцу, а в ответ на просьбу уточнить формулировку вообще начинал импровизировать. Больше чем на тройку я не отвечал; ее и получил. Двоек было много – в первую очередь отсеивались производственники.
Стипендию оставили благодаря тому, что справки о зарплате родителей сдавались в сентябре, а мама пошла работать только в конце января. Нас было пятеро, да еще автономная баба Вера и папиной зарплаты (главного инженера строительного управления) не хватало до минимума обеспеченности – с одной тройкой ее в этом случае давали.
Чувствовал я себя после сессии потерянным. То, что у некоторых было еще хуже, меня не утешало, как и то, что другие сдавали лучше, меня не волновало – я пал низко в своих глазах.
От депрессии меня спас лыжный поход по Кольскому полуострову, на который я записался еще до сессии. О нем в следующей главе.
Зимний поход на Кольский
Лучший отдых туризм,
Лучший отдых туризм,
Отдых лучше туризма.
В поход меня сагитировала Наташа Иванцевич, а ее, в свою очередь, пятикурсник Коля Менде. Коля был куратором нашей группы первокурсников в колхозе и покорил всех своей толерантностью, интеллигентностью, интеллектом.
Туристский клуб «Политехник» был одним из лучших в городе, а может быть и в стране. К каждому тяжелому походу готовились. Руководители походов заботливо выращивались в клубе, проходя всевозможные сборы, курсы инструкторов, проверялись в более легких походах. Группы, как правило, были «схоженными» новые люди допускались в них с разбором и проверкой. Руководитель похода должен был защищать его план на совете клуба. Не знаю, насколько полно соблюдались правила для нашего похода, но нас с Наташей кооптировали в состав группы без особых проверок.
Большинство группы составляли физмеховцы. Возможно, что в походе не смогли принять участие несколько человек, и мы с Наташей позволили сохранить критическую массу – число участников похода ограничивалось снизу восемью участниками[50]50
Цифру ограничения сверху не помню, кажется 12-14; это почти совпадает с рекомендуемым по этикету числу участников застолья, способных поддерживать общий разговор (6-12).
[Закрыть]. Руководителем похода стал Валера Дрознин, третьекурсник кафедры теплофизики. Валера хотел руководить походом и в некотором смысле пожертвовал собой. Подготовка к походу занимала много времени и сил, к сессии он подготовиться как следует не успел и завалил один экзамен. Дамоклов меч последствий несданного экзамена висел на нем во время похода.
Гарантами благополучного проведения похода выступали Наташа Болотова – легенда туризма Политехника и Коля Менде – бесспорный моральный авторитет группы. Они сумели отстоять и руководство Валеры группой (к нему придирались на совете Турклуба).
Поход был лыжным, второй категории сложности. Категорий в то время было три, различались они не только трудностью маршрута, но и ненаселенкой – протяженностью похода в условиях, когда до ближайшего жилья или базы было не меньше тридцати (или пятидесяти) километров. Последнее условие нередко приводило к трагическим случаям, особенно с московскими туристами, у которых правила подготовки и проведения походов соблюдались не так строго. До третьей категории ненаселенки на Кольском уже не хватало.
Кроме двух Наташ в группу входила Таня Дунаева – важный в материальном обеспечении группы ее член. В Физтехе благодаря ее отцу, зав. лабораторией (отделением) профессору Дунаеву была по всем правилам науки изготовлена легкая разборная титановая печка. Она потребляла мало дров и давала много тепла.
Еще один член группы Володя Кузнецов являлся, как и Наташа Болотова, заядлым туристом, не столь опытным, как она, но очень преданным туризму.
Богатырского сложения Володя Молоковский учился на четвертом курсе в группе экспериментальной ядерной физики.
Ехали мы поездом до Оленегорска, там переночевали и оттуда начали наш маршрут.
Ехали весело, пели песни, занимали купе плацкартного вагона и, кажется, экономили один или два билета. При этом Володя Кузнецов демонстрировал умение мгновенно забираться в ящик для чемоданов под нижними сидениями. Кто-то еще спал за рюкзаками на третьей полке. Когда выходили со всеми рюкзаками, лыжами и пилой, кто-то из проводников поинтересовался, как долго мы будем в зимней тундре, и сколько нам за это заплатят. Узнав, что мы еще и сами себя оплачиваем, крутили головой.
Экипировка у нас была незамысловатой. Штормовки, брюки, рюкзаки и лыжи обеспечивал турклуб.
Лыжи «Турист», шире и прочнее обычных, с кантами, были тогда единственно доступным средством для лыжных походов («Бескиды» появились позже).
Так как предусматривалась возможность холодной ночевки (кажется посредине озера Имандра), то спальникам уделялось особое внимание. О том, чтобы получить спальники на гагачьем пуху, которые использовали альпинисты-сборники, речи не было – нам сумели выделить зимние спальники на медвежьей шерсти. Теплее других, они были тяжелыми и двухместными спарками. Так как девочек было трое, то возникла коллизия по распределению мест. В похожем случае, когда девочек и мальчиков было поровну, руководитель решил, что заполнение всех спальников будет разнополым.
Оборудование и наполнение рюкзаков распределялись по справедливости – учитывался вес участника, его кондиции и пол. Самая тяжелая ноша – 12-местная военная палатка без пола и с отверстием для печной трубы досталась Володе Молоковскому.
Самую неудобную ношу – печку взял Коля Менде. Он вообще нагрузил себя больше, чем ему полагалось. Когда ему сказали, что это неправильно, он отговорился тем, что готовит себя для более тяжелых испытаний и походов («если завтра война»).
Благодаря Коле и Наташе Болотовой в группе, даже когда было тяжело, царил мир и порядок – старшие являли собой достойный подражания пример. Они же решили и проблему распределения по спальникам – принеся себя «в жертву», оставив Тане и Наташе Иванцевич возможность объединиться.
То, что мы на Севере, почувствовали уже в Оленегорске, куда приехали вечером и, наткнувшись на закрытые точки общепита, ввалились в уже закрывающуюся столовую. Увидев нас, старшая распорядилась разогреть остаток щей, от которых уже собирались освобождать бак, и стала жарить нам оладьи. Вкус их помню до сих пор. Переночевали в каком-то клубе.
Первый день похода был скорее тренировочным и стали мы на стоянку довольно рано.
Прежде всего, выбиралось правильное место: с доступной водой, сухим деревом поблизости и ельником. Дерево валили (согнутую пилу нес сверху рюкзака Володя), затем распиливали и кололи на чурочки, подходящие для печки. Разжигался костер и дежурные приступали к готовке – обед-ужин проходил уже в темноте.
Колья для палатки делались из подлеска, палатку устанавливали с учетом многих требований, включая лавиноопастность. На дно палатки расстилался пластикат, на него клали елочный лапник, а уже сверху спальные мешки. Посредине оставлялось место для печки и дежурных, следивших за печкой всю ночь. Они менялись через два часа. Дежурные по кухне вставали раньше других на час и готовили завтрак – обычно кашу, чай и бутерброды на перекус днем. Иногда днем удавалось вскипятить чай, но для этого нужны были дрова, которые таскать с собой не хотелось. Термосы были роскошью, которую не могли себе позволить из-за их хрупкости и громоздкости.
В первые вечера после ужина еще хватало сил петь песни. Особенно нравились геологические песни Городницкого, которые больше подходили к походным условиям, чем обычные студенческие или песни Юрия Визбора[51]51
Окуджава у нас появился позже. На физмехе был свой туристский гуру и бард Боб Полоскин. Бродский стал известен как автор слов песни Клячкина «Пилигримы», но «стоял» гораздо ниже Боба.
[Закрыть]. А песня «Снег, снег, снег…» стала своеобразным гимном группы, и мы потом неодобрительно относились к тем, кто пел эту песню, не пройдя лыжных маршрутов. Моя лыжная подготовка оказалась не хуже, чем у других. Условия кольской тайги (тундры, как ее там называли) отличались от привычной некоторым лыжни. Особенно сложным был спуск с гор, на которые мы долго и с трудом забирались, надеясь отдохнуть на спуске. Не тут-то было. Все падали. Некоторые по многу раз. Особенно доставалось Тане Дунаевой. Много падал и Коля Менде, может быть из-за своего негабаритного рюкзака с печкой, который приходилось каждый раз снова водружать на него.
На горе Эбручорр, был такой ветер, что лыжи вниз почти не ехали, а если расстегнуть штормовку, то на террасах можно было даже уехать назад.
Горы нас «укатали». Однажды, когда мы спустились с большой горы как раз было наше дежурство. Останавливаться под горой было опасно и пошли дальше. Лагерь пришлось ставить уже в сумерках и дрова для костра заготавливали уже в темноте. Ребята затопили печку и зашли в палатку. Когда мы возвестили, что обед-ужин готов, никто не откликнулся. В палатке мы увидели «картину маслом»: все лежали «как убитые» в разных позах, кто-то снял штормовку, кто-то даже лыжной шапочки не снял. Все спали. С трудом удалось их расшевелить и убедить, что поесть все-таки надо.
Еще на одном дежурстве, уже утром, набирая воду в ведро и в котелок, я увидел на дне какие-то странные красноватые разводья. На всякий случай сообщил, что хотя вода и выглядит чистой, но там какие-то красные включения. Пришедшая проверить воду Наташа Болотова выловила из воды упавший туда мешочек со специями, из материи с красными цветочками: он зацепился за что-то на дне, и через обтекающую его воду это выглядело как красные разводья. Мешочек уронила в воду предыдущая кухонная смена. Мне эти разводья долго потом вспоминали.
Еще один запомнившийся случай был, когда дежурили Таня Дунаева и Володя. Суп-лапша с мясом, который они приготовили, дразнил ароматами. И тут Таня, споткнувшись о лапник в палатке, перевернула котел с супом. Обычно спокойный Володя «маленький» рассвирепел – ешь прямо с лапника, приказал он и Таня, которая могла всегда ответить, стала с перепугу подбирать лапшу ртом с лапника. Никакого скандала не произошло, все свели к шуткам, перебились чаем и кусками рассыпавшейся тушенки. Вилок, кстати у нас не было, так что макароны собрать не удалось; заменили верхний слой лапника.
Так как световой день был не очень длинный, ходового времени было не так много. Всегда возникала альтернатива – пройти еще или остановиться на ночевку раньше, но в безопасном месте. Шли мы по ненаселенке и неприятных свиданий с местными жителями, как это случается в нынешние времена, не опасались. Но вот ставить палатку под горой, защищающей от ветра, мы себе не позволяли. Через неделю после нас шла московская группа и попала в таком месте под лавину.
В ненаселенке существовали и другие опасности, особенно для небольших групп. Через год девушка из другой московской группы сломала на спуске ногу. Долго думали, что делать, на следующее утро двое пошли за подмогой (два дня в одну сторону), двое остались с раненой и еще двое или трое то ли продолжили маршрут, то ли ушли к жилью в другую сторону. Началась пурга. Посланные за подмогой вернулись через неделю. Без жертв не обошлось.
Мы шли без особых приключений. Была заминка в Волчьих тундрах, когда старшие сомневались куда идти – были расхождения между картой, компасом и тем, что можно было увидеть с горы. Причину этих сомнений расскажу позже.
Где-то на последней трети пути мы услышали лай собак. Он становился все громче; стало понятно, что мы подходим к леспромхозу. Не знаю, какие правила по ненаселенке существовали, но приняли решение в него зайти. Собаки, которые стали нас сопровождать привели сначала к свалке. Нас поразило огромное количество флаконов от духов «Эллада» – довольно дорогих даже для Севера. В леспромхозе было, кажется, две женщины – повариха и заведующая сельпо, но духи предназначались не для них. В леспромхозах царил жестокий сухой закон. Продавщица придумала обходной маневр – покупала духи Эллада и давала их в долг страждущим. В зарплату с ней рассчитывались – с немалыми процентами. Потом стало известно, что непростой контингент леспромхоза, отрезанный большую часть года от жилья, рассчитался с ней до конца «трамваемК125».
Как-то нам в леспромхозе не понравилось и мы даже не хотели там ночевать – но нас вынудили – назавтра были выборы.
Все-таки и у нас произошла неприятность: у Наташи Болотовой однажды вечером поднялась температура выше 39°С. Идти с такой температурой было опасно. Наташа попросила сейчас ничего не обсуждать и подождать до утра. Она приняла лошадиную дозу лекарств и утром температура была около 38°. Она настояла на том, что идти может и отказалась от волокуши, которую ей предложили. Горы в это время уже кончились, но нужно было еще тропить целину и идти по озеру. Наташу разгрузили – оставили маленький рюкзак и темп замедлили. Но мы и так уже шли медленно по снежной целине.
Наконец, мы вышли на озера – уже недалеко от железной дороги. И тут оказалось, что мы опаздываем на поезд. На станции Хибины почтовый поезд до Ленинграда останавливался раз в два дня, и мы опаздывали на него, а Валера Дрознин пропускал последний день, когда можно было договариваться о пересдаче экзамена.
Шансов вовремя дойти почти не было, но решили идти ночь и день без перерыва, может быть, успеем.
В одном отношении нам повезло – ударил мороз (около –40°С), снег стал твердым и идти стало легче. Кольский на прощание подарил нам ночное шоу – северное сияние. Оно разворачивалось в половину неба зеленым со складками занавесом, который все время изменял свою форму, фактуру, яркость. Надеюсь, что читателю удастся его посмотреть по ссылке: Полярное сияние (Кольский полуостров) – You Tube: https://www.youtube.com/watch?v=8SbKC6e-PEA
На станцию (скорее полустанок) мы пришли ночью – там никого не было. К отправлению поезда мы опоздали и стали думать, как провести следующие два дня. Но поезд тоже опоздал и через час мы уже ехали в тепле и с кипятком.
Последним эхом похода был прием – чай у Тани Дунаевой. Камчатная скатерть, фарфор, пирожные, пирог за большим столом в гостиной. Профессор Юрий Александрович Дунаев К127 заведовал лабораторией газодинамики Физтеха и работал на Королева. В ОКБ-1 Королева у него была лаборатория, где проводились эксперименты, которые невозможно было проводить на площадках Физтеха. Найденная им с коллегами тупорылая форма носа третьей ступени, снижающая ее скорость при входе в атмосферу и изобретенная технология жаростойкой обмазки (110 мм) из которой сгорало только 14 мм, позволили через два года произвести запуск «корабля с человеком на борту» и триумфальное возвращение Гагарина на Землю.
Так что квартире, мебели красного дерева, фарфоровому сервизу и прочему можно было бы не удивляться, знай мы, чем на самом деле занимается Дунаев.
В середине чаепития произошел забавный эпизод. Когда Таня в очередной раз потчевала Володю Кузнецова птифурами и тонко нарезанным лимоном к чаю, вспоминая про лимонку (лимонную кислоту, которую мы добавляли в чай в походе), Володя сказал, что все эти церемонии и лимон к чаю ему кажутся лишними, и он с удовольствием выпил бы чай (очень сладкий) с той самой лимонкой.
Некоторую неловкость, вызванную неприятием Володей буржуйских церемоний, сгладила гитара. Мы с удовольствием пели походные песни, в том числе любимую «Снег, снег, снег…».
Этот поход остался во мне на всю жизнь. Он стал эталоном человеческих отношений в трудных условиях для остальных походов и геологических экспедиций.
Поход имел последействия.
Наташа Иванцевич навсегда прикипела к туризму, ограничивая себя в другом. Уже после окончания физмеха вышла замуж за одного из ведущих туристов Политехника, стала мастером спорта по туризму. Увы, в счастливо складывающейся семейной жизни ее ждали горькие потери – гибель в несчастном случаях мужа, а через 25 лет сына. Ее целеустремленность позволила защитить ей докторскую по радионавигации, стать ведущим специалистом во ВНИИРА.
В походы Наташа ходит до сих пор. Ее сопровождает внук-тинэйджер, старается не давать бабушке перегружаться.
Валера Дрознин экзамен вовремя сдать не сумел и был отчислен с физмеха. Он уехал сначала в геологическую экспедицию на Север, затем восстановился на факультете с потерей года. Побывал на Камчатке и заболел там вулканами. Физмех закончил в 1963 году. Через пару лет прославился вместе со Штейнбергом своими спусками в жерло вулканов (фото в «Комсомольской правде» и журналах). Кандидатскую защитил поздно – в 1982 на физмехе. Стал одним из ведущих сотрудников камчатского института вулканологии, его экспедиции и исследования давали материал для нескольких докторских.
За год до нашего похода Володя Кузнецов хотел пройти более серьезные испытания в альпинизме и попытался сдать досрочно экзамен по теормеху у Джанелидзе. Экзамен он не сдал. Джан предложил ему пересдать экзамен в сессию (без лишения стипендии), но Володя, надеясь хотя бы на тройку, сказал, что ему некогда – горит путевка в альплагерь. Джан такого не любил и поставил ему (как говорил Володя, зелеными чернилами) в ведомость двойку. Осенью Джан заболел, и Володя сдавал экзамен Яковенко. В результате, несмотря на все пятерки в зачетке за семестр, он остался без стипендии.
Володя, как и многие, включая меня, не мог избавиться от синдрома отверженного, когда его вместо экспериментальной ядерной физики «сбросили» на «Динамику и прочность машин». Третий курс он прошел. Потом затосковал, завалил сессию, но вовремя смог оформить академический отпуск. Ушел с геологами в экспедицию в Фанские горы. Восстановился в институте через год, уже на радиофизический, и жил в другом общежитии. На всю жизнь остался верен туристским традициям.
Володя Молоковский через год тоже был отчислен с физмеха. За год до окончания института, после зимней сессии на пятом курсе, физики двух групп уходили «на диплом». Считалось, что дипломная практика заключается в создании экспериментальной установки, а сама дипломная работа – в экспериментах на ней и написании дипломной работыК129. По традиции устраивалась встреча профессоров и студентов с выпивкой и напутствиями. Вот на такой встрече (подвыпивший А.П. Кóмар на ней рассказывал о своих подвигах на атомном проекте) Володя почувствовал, что не «добрал». Продолжили в нашем общежитии, на пятом этаже. Что там произошло, неизвестно, но по одной из версий Володя на спор вынес трехстворчатый зеркальный шкаф из комнаты и сбросил его в пролет лестничной клетки с пятого этажа. По счастью ни в шкафу, ни в вестибюле никого не было, но остатки шкафа убрать не успели до прихода комиссии.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
