Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга вторая: Ленинград. Физмех политехнического"

Граница с Финляндией южнее Куолоярви

Как-то в лагерь приехал начальник партии проверять шурфы. Встретив нас с Димой, сказал, что подписывая ведомости на зарплату, с удивлением увидел, что Дима за прошлый месяц заработал больше, чем он[75]75
  То, что западенцы на шурфе и канавах регулярно получали больше, чем он, его не удивляло, они были «заробитчане», и их выработку, даже завышенную, можно было увидеть, да и рисковали они часто, не соблюдая технику безопасности (их нередко заваливало неукрепленной породой).


[Закрыть].

Начальник отнесся к этому спокойно, просто удивился, что «интеллигенты» вкалывают как работяги. А вот для начальницы отряда это был повод к проявлению любви к нам. Наступили камеральные работы – предварительная обработка измеренных данных, привязка их к карте, исправление ошибок.

Мы с Димой надеялись в это время отдохнуть: все данные были у нас обработаны и приведены в порядок: три семестра совместных лабораторных работ на физмехе позволили нам, особенно не напрягаясь, выполнять их каждый день после маршрута. Для начальницы и девушек-геофизиков это была тяжелая работа, и она просто не представляла себя работающей, а нас отдыхающими. Она и придумала послать нас с лошадью в другой отряд (километров двадцать от нас) с седельной сумой образцов. Конюх, обслуживающий лошадь (в основном она возила продукты от дороги, по которой с трудом пробирался Студебеккер) идти отказался. Далеко и опасно. Возле озера проходила вторая линия обороны в 1941 г. Остались рвы, окопы, колючка и, может быть, мины. Дорогу нам указали приблизительно: у финнов была хорошо налаженная сеть коммуникаций, полностью уничтоженная войной, режимом погранзоны и отсутствием людей в ней.

«Вы же хорошо ходите по компасу, вот и вперед, напутствовала начальница». Карта уже давно не соответствовала местности. Как-то мы в отряд добрались. На следующий день нас задержали чуть ли не до обеда: не были готовы материалы. Обратно указали тропы между старыми разрушенными хуторами. После очередного хутора тропу мы потеряли – двадцать лет тут никто не ходил.

Уже наступали сумерки, а мы все не могли правильно сориентироваться и привязаться к карте. Вдруг лошадь, которую до этого приходилось понукать, оживилась и пошла бодрым шагом. Вскоре она вывела нас на место, которое можно было узнать на карте, и хотя, судя по ней, она шла «не так», мы решили ей довериться. Через час мы были в лагере. Никто, кроме конюха, о нас не беспокоился (для него лошадь имела большую ценность). Съели остатки ужина и узнали, что мы передислоцируемся на базу партии ближе к Алакуртти. Не хотелось бы думать, что начальница отряда заранее знала о перемещении.

Воспоминаний о короткой жизни на базе партии не осталось. Была какая-то свадьба еще одной нашей девушки-геофизика (Читы) с геологом партии. Из отряда званы были подруги. Работяги (включая студентов), принимавшие участие в подготовке торжества, получили разрешение выпить самостоятельно (в экспедиции действовал сухой закон). Меня обстановка на базе угнетала, и я воспользовался возможностью как раз в этот день съездить в Алакуртти с водилой Пашей в качестве грузчика. Обещали, что там будет несколько часов свободного времени. Желающих съездить, кроме кого-то страдающего зубами, не оказалось: туда два часа и обратно столько же, все равно скоро в Ленинград, чего в Алакуртти делать?

Трудно описать впечатление от поселковой цивилизации человека, проведшего два месяца в лесу. Прежде всего, меня удивили тактильные ощущения – кожа на пальцах настолько огрубела, что любые предметы чувствовались по-другому – материя футболки, например, которую я покупал взамен моей, почти истлевшей.

Никогда впоследствии не получал такого наслаждения и от бани (чистенькой, с кафелем и керамическим полом и продающейся здесь же за копейки настоящей мочалки – из мочалы). Столовая с забытыми запахами и вкусами (свежая капуста, малосольные огурцы, недавно испеченный хлеб, сливочное масло).

Кинофильм, на который я бы ни за что в Ленинграде не пошел, здесь смотрел до конца и с удовольствием.

Светоч культуры – библиотека с месячной давности журналами и недельной – газетами, из которых удалось узнать, что международная обстановка обострилась.

Это было видно в Алакуртти невооруженным взглядом: на конечном пункте железной дороги за 60 км от границы перемещалась мотопехота и техника.

На базе партии рассказов о моем пребывании в цивилизации хватило чуть ли не на два дня. Еще через пару дней мы выехали в Алакуртти, а оттуда – домой (кажется, приходилось отпрашиваться – нас ждал институт, а я еще хотел до этого провести хотя бы пару дней в Киеве).

Поразило то, что сделали с дорогой и мостами за последние недели военные строители. По ней теперь на большой скорости могли ехать военные грузовики и даже танки. Мосты, в большинстве деревянные, были укреплены или вообще заменены на новые. Готовились к войне. К какой? Никто этого не знал. Про Берлин мы что-то слышали, но нас это как-то не волновало[76]76
  Могла быть и третья мировая^К190. Хрущев решил «отдать» Западный Берлин ГДР. Американцы решили, что если снова будет блокада Берлина, то они применят ядерное оружие. Как «компромисс» 12 августа началось строительство берлинской стены. В этот же день американцы задержали демобилизацию солдат и офицеров на год и стали вводить войска в Западную Германию и Западный Берлин. 29 августа отменили демобилизацию и в СССР, последствие чего мы и видели на Кольском.


[Закрыть].

В Киев на несколько дней съездить мне удалось, получив какой-то аванс и заняв денег у Димы. Расчета с нами нужно было еще дожидаться. Солнце и пляж позволили реабилитироваться от «поля».

Заработанные деньги позволили сшить первый в жизни костюм. Я уже писал, что хрущевская оттепель распространялась и на ввоз качественного импортного ширпотреба. Появились и прекрасные итальянские шерстяные материалы. Стоили они дорого – 40 рублей за метр, но Саша Юн Санхо, который оказался знатоком портновского дела, сказал, что им сносу не будет и они вообще двухсторонние^К191.

Ткань и модель мы выбирали вместе с Сашей. Удалось «устроиться» к хорошему портному. Он был вынужден два раза в месяц принимать заказы в ателье, где он числился, и которое работало на него за другие деньги в остальное время. Саша ходил со мной на примерки и вежливо, но твердо делал замечания, которые мэтр принимал – чувствовал знатока. Про брюки Саша вообще сказал, что их нужно сшить заново, но ни такого материла, ни денег больше не было.

Фигура не очень, но как костюмчик сидит.

Бабушка Тани Неусыпиной призывала покупать как можно больше впрок эти чудесные материалы – больше их не будет. Никто ей не верил и все показывали на сундук, в котором лежали отрезы сукна, драпа и шевиота, которые она собирала для следующих тяжелых времен. Но все думали, что будет только лучше, а накопленное добро уже вышло из моды.

Костюм я носил[77]77
  На работу я в нем не ходил, надевал на «выходы».


[Закрыть] дольше, чем жил до этого времени – больше двадцати лет и последний раз его надел младший сын на свадьбу старшего – через тридцать лет – и он выглядел вполне прилично!

Каникулы в Киеве и южнее

Несмотря на то, что физмех, благодаря нашим профессорам, был избавлен от летней производственной практики, времени на каникулы в Киеве хватало не всегда. На первом курсе я был в водном походе на Кольском, после третьего и пятого – в геологических экспедициях, после четвертого – в военных лагерях.

Таня, Олег, Оля 1960 г.

Вообще, хоть на неделю, в Киев я старался приезжать, чтобы увидеть маму с папой и сестер, пообщаться с друзьями. Друзей на каникулах встречалось все меньше – многие учились в России, киевляне уезжали на юг и на практику.

Основным местом отдыха был пляж. Там назначались встречи, там проводили время с утра до вечера. По воскресеньям киевляне уходили туда всей семьей с обедом. Киевского моря еще не было и на пляже хватало места всем, а кто искал уединения, мог дойти до Матвеевского залива.

Запомнились две сильных грозы на пляже. Одна из них была, по-видимому, в 1957 году. Пешеходный мост тогда достраивался (или перестраивался) и до пляжа добирались на «лаптях» – речных баркасах. Мама мне доверяла Таню, которая уже хорошо плавала.

Парковый (пляжный) мост в хорошую погоду

От грозы на пляже спрятаться было негде, дождь лил потоками, стало холодно. Люди переполняли лапти, грозя их перевернуть. Прорвали ограждения моста и народ, преимущественно молодой, пошел по настилу моста, в котором еще не были закрыты промежутки между панелями. Ливневая канализация была забита и по Крещатику текла бурная река. Все шли босиком, по щиколотки в воде – хорошо, что под ней не было разбитых бутылок.

Вторая гроза случилась, когда мы с Вадиком пошли на Матвеевский залив. Почему-то Вадик оказался один во взятой напрокат лодке, а я плавал. Дождь шел стеной – ничего видно не было. Вадик греб вдоль берега, разыскивая меня, а я стоял на берегу и кричал ему – но из-за сильного дождя и грома ничего слышно не было. Вадик проплыл мимо на полном ходу, и я спрятался под перевернутую лодку, надеясь, что не пропущу его, когда он будет возвращаться. Но он ушел дальше к середине Матвеевского и я его уже не видел.

Гроза внезапно кончилась, я вышел к берегу и заорал Вадику – он услышал меня раньше, чем увидел. Он на меня рассердился – думал, что я уже утонул, (плавать я научился позже всех). Вадик считал, что если бы я стоял на берегу и махал руками, то он, несмотря на близорукость, увидел бы меня раньше. Но я тоже имел повод для беспокойства – в отличие от него, я имел опыт плавания в лодке (скифе) в грозу в Финском заливе – а в лодке Вадика уже было полно воды. Мы оба обрадовались, что все хорошо кончилось и стали как-то ближе друг другу.

Не помню уже почему, но после второго курса не удалось попасть в экспедицию. Может быть, не знали еще путей, или слишком поздно начали ходить по геологическим конторам. Большую часть лета я провел в Киеве. Тогда и попал в летний лагерь Киевского строительного института, куда меня устроил Вадик. Лагерь был со спортивно-эстрадным уклоном, в котором уже успели проявить себя старшекурсники; мои ровесники – второкурсники только еще входили в силу. У Вадика была дружная группа; я познакомился и подружился с его однокашниками.

Нашим физруком был известный киевский тренер по плаванию Добрывечер, через которого приходили в спорт многие мои приятели пловцы и ватерполисты. Запомнилось повышенное внимание ловеласов к одной из заурядных студенток: все дело в том, что она была чернокожей, да еще и иностранкой. Девочкой она была раскованной, но в неосмотрительном поведении замечена не была. Вообще отношения к девушкам скорее были как к товарищам, а не подругам.

Когда приезжал Юра Дражнер, мы много времени проводили с ним и с Вадиком. Юра учился в Новочеркасском Политехническом (клоне Варшавской Политехники). Его однокашником был Изя Майергоз, младший брат вундеркинда Моси. Впоследствии оба брата стали моими соседями в Киеве. Как это часто бывает, младший брат изо всех сил тянулся за старшим и еще до сорока превзошел его.

Может быть, мои рассказы о студенческом Ленинграде и жившие там родственники подготовили Юру к решительному шагу: позже он воспользовался возникшей возможностью перейти в наш Политехник. В Ленинграде училась и наша одноклассница Наташа Беляева. Перешла она в 131-ю школы из 33-ей (бывшей женской) под влиянием подружек, раньше там учившихся – Эды Розенштейн и Сюзанны Миньковской. Несмотря на то, что вместе мы учились всего одну четверть, успели подружиться.

Олег, Наташа Беляева и Вадик на балконе у Юры Дражнера

Наташа была брюнеткой с синими глазами, высокой и стройной, с входившими в моду широкими плечами и узкими бедрами. При этом еще и очень неглупой. Ее можно было назвать красавицей, если бы она это позволяла – но она вела себя и общалась как приятная девушка и хороший товарищ, и это отношение снижало градус заслуживаемого восхищения[78]78
  Только теперь я задаюсь вопросом: может быть у нее не было явно выраженной сексапильности?


[Закрыть].

Юра с женой приятеля, стоящего сбоку

Как-то у нас с Юрой совпали киевские каникулы, и мы дней десять провели на пляже. У Юры тогда появилась «пассионарность»: он стал очень активен, в том числе в завязывании знакомств с девушками. Для расширения своих возможностей он уговорил меня на роль, которая мне не нравилась. Это была роль вроде подсадной утки (или индийского принца). Он искал симпатичных девушек на пляже и говорил им, что один молодой человек хочет с ними познакомиться «для серьезных отношений». Критерий отбора был простой: стройные ноги и интеллект (я добавлял глаза, что Юра тоже принял, но сказал, что их трудно на солнце оценить). Чем он пробуждал их интерес, я точно не знаю (кубинский патриот, индийский принц, ленинградский интеллигент), но желающие находились. Если с ногами претенденткам было все ясно, то слово интеллект в то время в Киеве широко не употреблялось и возникали недоразумения. Девушки подвергались каким-то шуточным тестам (например, определялся характер по двум предпочтительным цветам и часто с диагнозом соглашались). У некоторых брали номера телефонов (чаще давали телефоны подруг – тогда телефоны были далеко не у всех). Всеми наши действия воспринимались как шутки и розыгрыш. Ни одного продолжения знакомств, насколько я знаю, так и не последовало.

Вадик Гомон, Олег Рогоозовский, Юра Дражнер. Киев 1960/61 г.

Вести о событиях в Киеве доходили до Ленинграда не сразу. Однажды нас на военной кафедре в Политехнике инструктировали по поводу бдительности, которую нужно проявлять при общении с гражданами, особенно иностранными. Мы стали задавать непростые, иногда и дурацкие вопросы. Инструктор держался молодцом и отвечал неформально. Когда беседа уже заканчивалась, спросил и я, а что случилось в Киеве. Капитан вскинулся, взгляд сразу стал жестким и последовал вопрос: «Откуда вы знаете?». Узнав, что речь идет о торговой афере, а информация из украинской газеты недельной давности, капитан успокоился и сказал, что ничего не случилось, но нам он может сказать. В Киеве произошел прорыв водопровода и залило несколько домов в одном из нижних районов города, и кто-то даже утонул. Но говорить об этом не следует. Ни Бабий Яр, ни Куреневка не упоминались. Мы бросились к нашему приемнику – Би-би-си говорило о какой-то страшной катастрофе в Бабьем Яру со многими тысячами жертв. Точно ничего не знали. Узнав по заказанной междугородке, что с нашими все в порядке, я как-то успокоился и подробности узнал, когда приехал в Киев на каникулы после экспедиции на Кольском.

Уничтожить Бабий Яр в Киеве хотели многие – и по политическим (читай антисемитским) побуждениям – о нем лучше всем было забыть, как и о тех «свідомих українцях», которые были инициаторами и исполнителями уничтожения евреев в Бабьем Яре [Рог]. Имелись и градостроительные резоны, которые всегда ставились выше человеческих чувств и памяти. Когда был представлен проект замыва нижних отрогов Бабьего Яра до отметки 143 м, Киевгорсовет этот план отклонил и потребовал предусмотреть намыв основного верховья яра до отметок 150-175 м. Этим решением предлагалась сравнять с землей весь Бабий Яр, начиная с теперешней ул. Дорогожицкой. Проект переделали, не считаясь с проектантом – московской конторой Строймеханизации и предупреждениями гидрогеолов, чем закладывали основание будущей катастрофы: над жилой частью города создавали на высоких отметках водохранилище грязи. При малейшей ошибке пульпа могла хлынуть на окружающие районы, что и случилось 13 марта 1961 года. О трагедии на Куреневке см. например: http://photohistory.kiev.ua/articles.php?a=1

Закачивало пульпу в Бабий Яр Киевское специализированное управление «Стройгидромеханизация» № 610 треста «Укргидроспецстрой». Папа работал в том же тресте главным инженером управления № 603 – но они работали ниже по Днепру на других объектах. После аварии всех в тресте мобилизовали. Сестрам Тане и Оле ничего не рассказывали (им было 13 и 8 лет), они только знали, что папу привозят домой после часа ночи и увозят в пять утра и так продолжалось не один месяц. Папа рассказывал, что утонувших в пульпе было 165 – тех, которых оттуда высвободили. Утонувших солдат, посланных как спасатели, погибших в трампарке от замыкания электричества и в других местах от прорыва газовой трубы вряд ли учитывали. Некоторые считают, что жертв было в десять раз больше. За два дня до трагедии закрыли Лавру и выгнали монахов – некоторые киевляне считали произошедшее наказанием божьим, другие считали, что нельзя было тревожить память мертвых в Бабьем Яру – даже нацисты еврейские кладбища не уничтожали.

В Киеве через год после трагедии принимается решение об уничтожении еврейского, а затем и старой части воинского кладбища на ул. Дорогожицкой – в Киеве не нашли лучшего места для телецентра.

В Киеве я появился только в сентябре. Все вроде бы нормализовалось. Последствия выяснились годом позже – во время папиного второго инфаркта. Оказалось, что первый он перенес на ногах при ликвидации последствий аварии. Его коллеги – начальник и главный инженер 610-го управления, как и главный инженер треста, были арестованы и осуждены, а управление расформировано. Предгорсовета Давыдов получил выговор, а через два года умер от инфаркта в 56 лет (считали, что он застрелился). Могилу его на Байковом кладбище охраняли от осквернения. А еще через год главная улица Русановки стала бульваром Давыдова.

Вернемся к летним каникулам. В 1962 году на зимних каникулах в Киеве Боб Дербаремдикер, в то время уже учившийся на физмехе, ввел меня в круг своих одноклассников из 131 школы. Этих ребят, как и Боба, я принимал в комсомол в 1956 году. Они все учились, большинство в строительном. В компанию входили и девушки, в том числе Ганка, Оксана и Мила, которую почему-то называли Милочкой. У Милочки был постоянный ухажер, который ходил за ней, как тень. Ребята культивировали шутки, розыгрыши и анекдоты, в знании которых даже соревновались.

В Питере считалось, что в анекдотах я знал толк и умел их рассказывать. Но здесь я понял, что корни моего умения киевские, и в отрыве от среды я многое растерял. Но ленинградская среда ставила меня в привилегированное положение по части знания и понимания современной культуры.

Для Милочки это было решающим преимуществом – она училась на «мистецтвознавця». Ну, а после того, как я продемонстрировал ей современные танцы, которым, наряду с латиноамериканскими и классическими, нас учили в клубе спортивных танцев Политехника, она рассталась со своим другом в довольно жесткой манере, что меня даже покоробило.

К летним каникулам она ждала меня с планами поездки в Крым. Мне это по многим причинам было не с руки – папе, наконец, выделили квартиру, но заселение задерживалось (см. книга первая, стр. 180). Нас еще не избавили от участка в Русановских садах. Денег на поездку не хватало. К большому огорчению мамы я продал «выпускной» бежевый костюм – он еще пользовался спросом в Киеве, но в Ленинграде уже считался пенсионерским. Мы уехали в Крым, кажется порознь: Милочка со своей подружкой Надей и мы с Борей Дербаремдикером. У Бори были трудности с компаниями, и его бабушка упросила меня взять его с собой в Крым.

Девочки были пристроены возле какого-то пансионата в Алуште, мы с Борей снимали какую-то халупу. Но компания скоро развалилась.

Надя, ведущая скромную жизнь в Киеве, здесь попала в круг внимания местных людей кавказского вида. Она с удовольствием принимала ухаживания и позволяла в кафе платить не только за себя, но и за всю нашу компанию. Один раз это как-то прошло, но мне это не понравилось, и я дал понять и Наде и Милочке, что это не для меня, и больше я в таких посиделках участвовать не хочу. Милочка меня поняла и мы проводили время вдвоем, в основном на пляже, в кафе если и заходили, то изредка. Боря как то отделился от компании. Надя продолжала свои встречи с поклонниками, пока это не кончилось каким-то скандалом с домогательствами. Через несколько дней мы с Борей уехали в Ялту, где у папиного фронтового друга Игоря «простаивала» трехкомнатная квартира в центре. Там нам было хорошо, но радиус ознакомления с Крымом был мал: Никитский Ботсад, Массандровские подвалы, домик Чехова, пляжи между Ялтой и Алуштой. Для меня более естественным был бы рюкзак с палаткой и свободная миграция, хотя бы и вдоль побережья. Но с одной стороны был Боря, а с другой Милочка. Оставить их я не мог.

Через дней десять наша жизнь в квартире Игоря, слегка нарушаемая парой его загулов вне квартиры, пришла к концу. Во-первых, во время зарядки с гантелями мы разбили люстру в гостиной. Игорь был оперирующим хирургом. При этом у него не было одной ноги (протез), но по походке это трудно было заметить. У него был полный набор гантелей, гирь, штанга и выглядел он атлетом.

Во-вторых, квартиру во время нашего отсутствия проинспектировала его супруга (тоже врач), лечащаяся в каком-то санатории в Крыму. Она высказала Игорю недовольство нашим пребыванием в квартире, хотя мы содержали жилье в порядке и старались там не готовить. Срок ее пребывания в санатории подходил к концу, а тут ее ждала еще люстра, вернее ее отсутствие. Купить такую люстру мы не могли, деньги Игорь брать отказался, да мы и не знали, сколько она может стоить. Хотя Игорь и предлагал нам остаться, но мы чувствовали, что отношения с супругой (не первой и не последней) и без нас напряжены и он с облегчением узнал, что нас уже не будет во время неизбежного объяснения.

Боря чувствовал себя не в своей тарелке в нашей компании и в Крыму, и сказал, что уезжает в Киев. Может быть, я бы поехал с ним, но тут Милочка сказала, что она еще должна побывать в Одессе у тетки и предложила ехать вместе с ней. В Одессе я не был и хотел бы там побывать, но деньги уже практически кончились. Выручил Боря – одолжил перед отъездом рублей тридцать. Через пару дней мы с Милочкой на пароходе «Нахимов» прибыли в Одессу. Мама Милочки была знакома в Киеве и в Одессе со всеми нужными людьми и устроила меня в «Дом колхозника» – за рубль в день.

Одесса мне понравилась. Легендарные бульвары, дворы, Потемкинская лестница, оперный, катакомбы, Привоз, и главное – сами одесситы. Народное устное творчество «шпринцевало» на глазах.

Лучший вид: «На море и обратно».

– Шоб я тебя видел с одной ногой, а ты мине одним глазом!

– Вы абсолютно уверены, что этот пуловер сделан из чистой шерсти?

– Не буду вас обманывать, пуговицы на нем таки из пластмассы…

Сын-второклассник спрашивает: «папа, а что такое π?» – «Зачем тебе, вы же еще геометрию не проходите» – «Дык Пушкина задали учить: И днем и ночью кот ученый все ходит, поц, и π кругом!»

Звонок Рабиновича в банк:

– Таки это правда, что Вы выдаете кредиты под честное слово? – Да! – Но это же смешно! А вдруг я Вас обману?

– Ну, когда предстанете перед Создателем, Вам будет стыдно! – Уй, когда это будет!

– Ну, пятого не вернете, шестого – предстанете…

Правда, пляжи и море оставляли желать… Урн для мусора на пляжах явно не хватало, а выше пляжей, где продавалась всякая снедь и мороженое, их вообще видно не было. Одесситы этим не «заморачивались» и вокруг лотков слоями лежали обертки и упаковки. Милочка обзывала меня интеллигентом: я нес обертки от мороженного до самой остановки трамвая, где имелись урны. В Одессе она как-то сразу приняла местные привычки, но без одесской непосредственности.

В Киеве, по пути в Ленинград, я еще успел порадоваться за родителей и девочек, переехавших, наконец, в новую отдельную квартиру («распашонку»), в которой у родителей была спальня-кабинет, девочки спали в своей комнате, уже не на раскладушках, и даже была проходная общая комната, которая до гостиной как-то не дотягивала. Дом был ведомственным – Укргидроспецстроя. Сначала планировалось, что папа получит квартиру на втором этаже в другом подъезде, но в связи с проблемами оставления старого жилья (см. главу «Квартира» в Книге первой), она досталась Коржевскому – недавнему работнику треста, продвинувшемуся по начальственной лестнице вследствие постигших трест неприятностей. В его квартире был небольшой секрет: потолки на втором этаже в доме были выше и даже отдельные туалет и ванная – за счет соседней квартиры.