Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Домой возвращались – уже смеркалось. Я позвал друзей в гости попить чаю, благо жил я тогда один, но Натан отнекался, а Николай выразил готовность зайти через полчасика: надо было посылку на почте получить. Действительно, он пришел с бандеролькой, перевязанной бечевкой и запечатанной сургучами.

Чай был хороший, цейлонский, но беседа длилась недолго. Николай быстренько разглядел у меня стоящий на полу зимний пейзаж Клевера, который я только что купил в комиссионке на Добролюбова за шестьдесят рублей.

– Захожу – смотрю – на стенке приличная работа висит – спрашиваю – кто автор? – отвечают – Киллер – я говорю – понял, беру!

Клевер был замечательный, классический: деревня, деревья, снег, закат. Николай недолго разглядывал:

– Почем такое чудо, если не секрет?

– Да я не продаю. Точнее, не думал еще – только что купил.

– А если не хочешь продавать, то, может, поменяемся.

– На что поменяемся?

– А вот ты любишь Хлебникова, смотрю – у тебя пятитомник «степановский» стоит. Да еще в суперах! Давай мою бандерольку посмотрим?

Николай взял со стола нож и, перерезав шпагат и поломав сургучи, выложил на стол содержимое своего почтового отправления.

Передо мной аккуратным веером рассыпались двенадцать книжечек, тех самых, из того самого шкафчика: пять ранних «Пастернаков» и семь футуристических иллюстрированных альманахов: редчайшее «Утиное гнездышко», а еще «Требник троих», «Мы». Их я не видел днем в библиотеке. Все это завершилось легендарной «Помадой» Крученых в родной кирпичной обложке.

У меня пересохло в горле. Даже трудно объяснить – отчего. То ли от восторга, что я смогу эти уники и ценности потрогать руками, то ли от страха, что это все украдено. Да еще при моем участии. Николай мастерски и своевременно опередил мои сомнения:

– Вот так: мы с тобой сегодня совершили большое дело в части сохранения культурных ценностей. Завтра все эти шедевры могли оказаться либо в печке, либо в макулатуре. Они уже были подготовлены к списанию. Зайди я туда через пару дней: было бы поздно. А эта старая дева может только слезы пускать. Ослушаться она: ни-ни! Эти сорокалетние дуры все еще крамолы боятся, как огня.

Я гладил и щупал синюю цветную грубую бумагу альманашков, листал Пастернака и не сразу обратил внимание, что инвентарные номера и библиотечные штампы уже стерты, причем очень аккуратно и незаметно.

Отказаться от обмена я просто не смог.

После сделки Николай быстро засобирался домой, а я был даже рад: хотелось один на один пообщаться с моим новым богатством.

Звонок разбудил меня среди ночи. «Николай вернулся», – подумал я, шлепая босиком в коридор и открывая дверь.

– Заходи, – буркнул я, не глядя на лестничную площадку.

– Милиция, – донеслось из темноты подъезда – лампочка на площадке не горела. Шутка была в духе Николая, но голос явно чужой.

– Какая милиция? – удивился я.

– Капитан Сапожников, – заявил мокрый от дождя незнакомец, заходя в прихожую. – Вы – Геннадий?

Я кивнул. Капитан снял шляпу и бесцеремонно отряхнул ее. Потом расстегнул длинное двубортное пальто, попутно разбрызгивая вокруг себя воду, и достал удостоверение. Разглядывать удостоверение я не стал, а тупо и интеллигентно предложил ему раздеться и пройти в комнату. Включил настольную лампу, пододвинул незваному гостю стул, а сам уселся напротив.

Капитан был, слабо сказать, раздражен.

– Сегодня сделал хорошее дело, разложил по полочкам запланированный «висяк» и закрыл его. Начальство отпустило: отдыхай! И вдруг глухой ночью с бабы снимают – какие-то книжки украли. Я заходил к Натану Павловскому, тот позвонил твоим родителям, а они дали этот адрес.

Меня начало тихонько колотить. Я слышал, как не только зубы, а все кости у меня внутри стучат друг об друга. Мне пришлось ладони зажать между коленками, чтобы не было слышно этого костяного колотилова.

Первое, что мне не понравилось, – это что он меня на «ты» стал назвать. А уже второе – что капитан сидел, облокотившись на «Повесть» Пастернака, а передо мной лежал раскрытый «Девятьсот пятый год», да и все пресловутые книги разместились стопочкой перед нами на столе.

– Давай так: с самого утра весь день мне подробненько рассказывай. Когда устану – тебя перебью.

Перебил он меня уже через минуту.

– После ресторана в библиотеку ходили?

– Ходили!

– Вот отсюда начинай. С кем ходили?

– С Натаном и еще с одним мужиком.

– Что за мужик? Как зовут? Где живет? Он мне нужен.

– Зовут Николай, а как фамилия и где живет – не знаю.

– Думай, вспоминай, а то сейчас в отдел поедем. Сегодня днем этот Николай вас вместе с этой лошадью-библиотекаршей обвел вокруг пальца. Он увел из ценного фонда библиотеки книги, предназначавшиеся совсем не для списания, а для других целей. Это ЧП почему-то оказалось на контроле у генерала, и не наше с тобой лягушачье дело: разбираться – почему. Книги должны быть на месте. Как его фамилия?

– Леонов, – вспомнил я, – он же сам себя вписывал в список на Жорж Санд.

– Ну вот! В десять у меня в отделе быть, протокол допроса подпишешь. Надо было бы сейчас, да у меня все бумажки промокли. А я за ночь пока всех Николаев Леоновых в городе перелопачу.

Я почему-то подумал, что протокол не смог бы подписать при всем желании. У меня ноги подкашивались, когда я шел в прихожую провожать капитана Сапожникова.

Бывает так, что голова работает вхолостую: просчитываешь разные варианты: все – разумно, все – логично, а вот какой должен быть конечный результат, понять не можешь. Понятно было одно, что надо линять из этой квартиры как можно скорее, причем вместе с книгами.

Завернув все мои чудные книжечки назад в бандерольку и упаковав ее в брезентовый мешок так, чтобы их не подмочило, я вышел во двор, продолжая лихорадочно продумывать варианты дальнейших действий. Выкинуть их или сжечь – рука не поднималась, отнести с утра в библиотеку – есть риск, что увидят и узнают, оставить на крыльце с записочкой – смешно, да и ненадежно. Ноги сами несли меня через центр города к злополучной библиотеке. Я понимал, что выгляжу смешно или странно, постоянно испуганно озираясь и стремясь использовать любой проходной двор.

И только подходя к месту преступления, я понял, что книжки надо послать по почте. Это будет в духе Николая.

Обратным адресом на бандерольке, которую я отправил в восемь утра, стояло: «Здесь. пр. Ленина, дом 4, кв. 22, товарищу Инкину».

XIV. Натан

Натана в городе теперь почти не помнят. А когда-то, лет двадцать назад, его знали все, точнее, все интеллигентные или, может, правильнее, культурные люди – в общем, те, у кого имелось пианино. Натан был настройщиком. Кроме этого, он был еще и книжник. Нынче это слово не употребляется, а тогда все, кто хотел «подняться» в глазах общества, собирали книги. Элита этого круга называла себя книжниками. Натан стоял на вершине этой элиты.

Вообще-то он был чудаковатый и простоватый, добрый и хитрый еврей. Жил он у стадиона «Динамо» в старом доме на втором этаже в запущенной коммунальной квартире вдвоем с отцом. Дом был гостеприимный, но чтобы попасть в него, надо было перейти по старым дверям, уложенным на кирпичи, огромную, никогда не просыхавшую лужу.

Однажды вечером я заскочил к Натану в гости с бутылочкой, чтобы отдохнуть и поболтать. После первой стопки Натан загадочно встал из-за стола, снял пачку книг со стеллажа и достал со второго ряда новую норковую шапку. Шапка была замечательная, из целиковых шкурок, мех переливался и отсвечивал.

– Сколько такая, если не секрет? – спросил я с безразличием.

– Внешторговская, – сказал Натан с гордостью. – Триста рублей отдал.

– Натан, а как же ты в ней будешь в сарай за дровами и огурцами ходить? У тебя там такая темень – ногу сломишь.

Натан задумался и стал долго и старательно ковырять у себя в носу. Для меня весь этот разговор был эпизодом, который полагается сразу забыть. Но неожиданно на другой день Натан позвонил мне на работу и пригласил в гости поиграть в преферанс. Я пришел раньше назначенного времени, чтобы похвастаться только что купленной книжечкой. Хозяин остался равнодушен к моему приобретению, зато с гордостью достал с вешалки норковую шапку и протянул мне:

– Я вот в этой буду ходить в сарай!

– Так эта такая же роскошная, как и вчерашняя.

– Нет! Эта не внешторговская. Эту я за двести рублей купил.

Потом Натан женился. «Потом» – это так же, как «однажды». Жена его, Людка, была маленькая симпатичная татарочка, и родился у них сын Марик. Натан, как заботливый отец, регулярно ходил в раздаток за детским питанием, благо дорога проходила мимо когиза, куда он и заглядывал. И вот как-то заведующая магазином, у которой дома стояло привезенное еще ее отцом после войны из Германии пианино, показала ему по блату последние поступления, из которых Натан с радостью выбрал отличный художественный альбом Натана Альтмана.

Радость от покупки была так велика, а надежда на «новую оттепель» настолько реальна – ведь Альтмана не издавали больше полувека, кроме портретов Ленина, да и то в сборниках и часто без авторства, – что мой Натан забыл обо всем и бросился домой.

– Людка, – закричал он с порога, – посмотри, что я купил! – и протянул ей альбом.

– Где кефирчик? – спросила Людка с прямотой еврейской мамаши и ударила Натана альбомом по голове.

Через месяц они развелись. А через двадцать лет и вовсе все трое оказались в разных странах. Когда тебя не понимают – вместе лучше не жить!

С тех пор Натан Альтман стал для меня не просто художником, не просто символом эпохи Серебряного века, автором портрета Анны Ахматовой: Альтман после порушенной семейной жизни моего друга стал для меня однозначно не ординарной фигурой, а – замечательной.

* * *

После окончания института я и мои институтские однокашники Юра и Женя решили поздней осенью съездить на охоту в Архангельскую область. Готовились обстоятельно. Юра созвонился с Архангельским охотобществом, заказал путевки и лицензии, взял рекомендательные письма от нашего городского общества охотников; Женя подготовил свою «Победу»: в багажник была положена запасная коробка передач, коленвал и еще много всяких железяк.

Ехали не торопясь. Отдыхали. Заглянули в Суздаль – погуляли. Заночевали в районе Петушков – свернули с трассы в кусты придорожной акации, разложили сиденья, постелили спальники и выпили бутылочку «Рябины на коньяке», закусив батоном и плавлеными сырками.

Вторую ночь провели в мотеле «Тверь». Слово-то какое для 1970-х – мотель! Машина стояла в гараже, за ночь ее помыли. С утра тронулись в путь. Слушали «Спидолу», переделанную на шестнадцати– и девятнадцатиметровые диапазоны – не зря все трое радиофак окончили. От Калинина до Ленинграда несколько раз обгоняли один и тот же «Форд Линкольн», когда тот вставал у обочины. Две дамы и господин, иностранцы – их сразу отличишь по ярким одеждам, – пили из горлышка виски «Джонни Уокер» – они с этой бутылкой пол-Европы проехали, а допьют ее у себя дома.

В Питере ночевать не стали. Поехали в дачный поселок Репино, хотя ничего о нем не знали, но слышали, что это недалеко от Ленинграда и там красиво. В Репине нам удивительно повезло: быстро отыскали маленькую, уютную – обкомовская же! – гостиницу. Проживающих – никого. Администратор, портье и горничная были нам даже рады. Мы оформились, посмотрели номер на втором этаже и спустились в буфет, где чудно поужинали: сосиски, пиво, эклеры – пища руководящих работников. Перед тем как лечь спать, наш заботливый Юра решил, что легкомысленно оставлять дорогие бельгийские ружья в плохо запирающейся машине. Как бы того… Мы спустились, забрали оружие и спокойно вернулись. Я заметил, проходя мимо администратора, что у него очень широко открылись глаза, но понял почему только через десять минут, когда к нам в номер постучали и без приглашения вошли четыре крепких паренька, двое из которых предъявили удостоверения майоров КГБ. Дальше все было обычно: познакомились, поговорили, позвонили, пожурили, посоветовали. Ситуация оказалась смешной, но в течение двух часов ни мы, ни они не смеялись.

На следующий день Юра заявил:

– Мужики! У меня на новом месте кишечник того, ну совершенно не работает. Как хотите, мне надо здесь переночевать еще раз.

– Печально, – я тяжело вздохнул. – Чтоб зря не терять времени, предлагаю съездить в Комарово. Классное место!

– А чего мы там делать будем?

– Кладбище смотреть!

Стоял октябрь, и если вдоль шоссе осень еще была золотая, то на кладбище в Комарове земля была покрыта толстым слоем опавших листьев. Мы разбрелись средь могил. Стоя недалеко от кладбищенской ограды, сквозь стволы деревьев я разглядел стройное высокое надгробие с надписью: «Натан Альтман». Оно меня поразило.

– Женька, – крикнул я, потому что он был ближе, – иди сюда!

Женя, не торопясь, подошел ко мне.

– Посмотри, – я указал пальцем в сторону памятника.

– Я смотрю! – Женька ткнул меня в бок так, что я сделал два невольных шага в сторону.

– Ты что?

– Я смотрю, а ты не смотришь! – Он наклонился и стал отгребать руками листья с плиты, на которой я только что стоял. На плите было ровно вырезано: «Анна Ахматова».

* * *

Деревянный двухэтажный дом в центре города. Штакетник, вишни, яблони, сирень. Зашел в гости к старым нижегородцам Петру Андреевичу и Марии Антоновне обсудить издание очередного краеведческого сборника. Я знал, что хозяева дома не только опытные краеведы, но и большие библиофилы-любители. Это редко бывает, чтобы в одной семье супруги одинаково болели этой странной страстью. И само собой, разговор перешел с краеведческих тем на околокнижные. Заговорили о судьбе книжных коллекций, на собирание которых потрачены десятки лет.

– Мария Антоновна, вот Серафим Ильич считает, что свою библиотеку только хозяин имеет право и даже обязан пристраивать при жизни. Он один знает истинную ценность своих редкостей и потенциальные коллекции, в которых его уники смотрелись бы достойно. А вот Жевакин считал расставание с любимыми книгами при жизни подготовкой к смерти, а это противоестественно для христианина.

– Геночка, да, наверное, они оба по-своему правы. Но лучше воспитать наследника.

– Это невозможно! Я не знаю таких случаев, да и вы, наверное, тоже.

– Нет, я знаю. Просто я немного постарше вас и помню, что до войны у нас в городе ярым собирателем книг был Михаил Николаевич Славинский. Он был крупным партийным работником, но это не мешало ему ходить на Средной рынок и там покупать книги на лотках, в том числе и у Дмитрия Николаевича Смирнова, которого вы уже знали и помните. Конечно, этот интерес к книжным редкостям вырос не на пустом месте: Михаил Николаевич до революции учился в Петербурге вместе с Голлербахом. А быть рядом с Голлербахом и не заразиться книжной болезнью, это – трудно. Так вот у него, Михаила Николаевича, был сын, Вадим Михайлович, известный в городе адвокат. Он жил возле Пушкинского садика, на углу Белинской и Студеной. Вадим Михайлович продолжил собирательство, он ходил в когиз на Свердловке, где был букотдел и там регулярно что-то приобретал. Сам покупал в магазине «Ткани» остатки ситчика и переплетал книги у вашего друга Левы Турчинского. Но счастье в том, что сын его, Миша (я его помню маленьким! Это к нашему разговору о наследственной книжной болезни) тоже собирает книги. Он сейчас работает в Москве. Недавно в областной библиотеке зашла речь о его собрании: так это – какие-то сказки, даже не верится. Вы с ним не знакомы?

– Да нет.

* * *

– Гена, а вы Натана Альтмана любите?

– Да!

– Вот тогда мы вам и подарим эту книжечку.

«Ленин. Рисунки Натана Альтмана». Петербург. 1921 год. Я сразу узнал это издание: такой же книжкой гордился мой друг, настройщик пианино Натан. Хранил с редкостями в отдельном шкафу под замком и говорил, что она ценнее, чем «Утиное гнездышко» или «Пощечина общественному вкусу», которые у него тоже были. Не знаю, икнулось ли Натану в Бостоне, Людке в Тель-Авиве, а Марику в Париже, когда в эту минуту я почему-то вспомнил про них.

Уже дома с волнением разглядываю книжечку. Невзрачное издание. Обложка в стиле зарождающегося конструктивизма и десять рисунков на отдельных листах сшиты вручную, грубо. По библиофильской привычке смотрю бумагу на свет: нет ли водяных знаков? Есть! Отчетливо виден императорский двуглавый орел с булавой и скипетром. На его фоне портрет Ленина смотрелся очень символично! Ленин задушил буржуазную революцию, чтобы сохранить Великую Российскую империю.

XV. Вельдяй

Никогда в жизни не мечталось стать кем-нибудь: ну там – космонавтом, дирижером, профессором. Не потому, что ничего не нравилось, наоборот – всю жизнь любую работу делаю с удовольствием, но просто не было такого: «Хочу быть разведчиком!» И вот когда уже стал студентом, то есть вполне взрослым и разумным человеком, случился, ну прямо не знаю, как назвать, – наверное казус: позавидовал, позавидовал Борьке Вельдяскину, который стал официантом в пивбаре «Скоба».

«Скоба», как открылась, стала сразу модной точкой. Меня и еще нескольких своих друзей привел туда в первый раз Юрий Мазанов, художник, который оформлял интерьер бара: на стенах огромные резные деревянные панно, изображающие подвиги местных князей, столы и лавки деревянные, обожженные паяльной лампой и покрытые лаком. А официантами – молодые ребята в белых передниках. И среди них – Вельдяй!

– Борька! Ты как здесь? – спрашиваю я его.

– А чего: я перевелся на вечерний, мне год осталось, а дальше распределят куда-нибудь учителем, хрен знает куда.

– А здесь как – нравится?

– Нормалек: зарплата, как у всех, жратва – считай бесплатная и чаевых на кармане рублей пятнадцать в день остается. А если водкой из-под полы торговать, так еще столько же будет. Но отстегивать надо!

Я знал Борьку к тому времени уже несколько лет. Они с Комаром и Димой Яворским сколотили, наверное, первую рок-группу в городе и разъезжали с концертами по разным клубам: играли где за деньги, где за вино, где просто так. Мелодии «Энималс» и «Роллингов» подбирались на слух, и к ним прикладывались такие тексты из английских слов, которые переводу не поддавались. «Твист эгейн» звучал на открытых танцплощадках в парках и под хрустальными люстрами Дворцов культуры, где тысячи крепких ног выбивали из сталинских паркетов копившуюся десятилетиями пыль.

Гитары были простые, акустические, просто переделанные – в корпус резонатора врезался небольшой пьезоэлемент, который и служил звукоснимателем. Это потом из досок стали выпиливать тяжеленные рогатые чудовища. Я не играл с ними и не был настоящим рокером, но ездил иногда на концерты, потому что мне нравилась пьянящая бесшабашная богемность их бешеной жизни. Они просто использовали меня в качестве рабочей силы, а я был этому рад.

Хотя, конечно, случались и общественно значимые культурные мероприятия, в которых участвовали наши доморощенные рокмены. Помню, во Дворце Ленина проходил первый рок-фестиваль. Ажиотаж в городе был кошмарный. На концерт стремились попасть даже джазмены, вроде Саши Норкина или Сергея Семирикова, которые, в общем-то, с презрением относились к рокерам (и это было взаимно). Меня с Перфишкой провели через библиотеку знакомые музыканты. Во всех закутках и репетиционных залах огромного здания, как в большом садке, тусовались патлатые хипующие тинейджеры. Они что-то напевали, выстукивали на ударных и импровизировали невероятные рулады на своих раздолбанных гитарах, не подключенных к усилительной аппаратуре. На сцене примерялись к местной звукоаппаратуре несколько худеньких долговязых пацанов, с длинными грязными волосами и в рваных джинсовых куртках на голое тело.

– А это кто такие? – со смешком спросил я.

– Да мы пока и сами всех не знаем. Организаторы наприглашали хрен знает кого! Какая-то группа: «Пеньки» из Ужовки.

И тут последовал мелодичный проигрыш, и высокий голос запел. Сначала это был просто лирический тенор, но он плавно переходил в дискант уже на недопонимаемую высоту, и это не был фальцет. Голос пел: «Синий лес до небес. Синий лес, пожалуйста, сказку мне расскажи…» Так мы впервые услышали Сашу Градского. Вельдяй удрученно сказал:

– Ты слышал? Ты все понял? Это – «Скоморохи». Ну и какой смысл после них выступать? В зале-то ведь не все пьяные, а в жюри тем более!

Несколько лет подряд я ставил свой «Фольксваген-Пассат» на Ошаре во дворе губернаторского дома. Точнее – его окна выходили на этот двор, и всегда тут суетились какие-то охранники, и деньги собирал за охрану Юрка Крупин, бывший артист ТЮЗа, закатившаяся звезда. Годы были смутные, страшненькие, иногда и кровавые. А тут вроде как безопасно.

Годы были смутные. У кого сил побольше, а совести поменьше, хватали все: кресла и власть, банковские счета и банки, отнимали у народа заводы, у людей – квартиры. Бомжей было – тьма тьмущая. Они кочевали небольшими стаями по два-три человека от бачка к бачку, со двора во двор, из района в район. Да, конечно, стаями: они делили жизненное пространство с бездомными собаками, которые лохматые, нечесаные, голодные и озлобленные, странными семьями по пять-шесть, так же перебирались с улицы на улицу, от бачка к бачку. Бомжи были серыми тенями закатившегося старого общества, задержавшимися ненадолго на уже не родной и кровоточащей земле. К ним привыкли и их не трогали: они на какой-то непродолжительный период стали кастой неприкасаемых. Отличить мужчину от женщины подчас с первого взгляда было невозможно, не то что выделить и запомнить чью-то физиономию. Небритые, часто исцарапанные, покрытые коростой, одутловатые (почки!), синюшные (цирроз печени!) – стандартный набор.

Раз за разом в этом «губернаторском дворе» я сталкивался с одним и тем же бомжом, который непонятным образом привлекал мое внимание: что-то знакомое мерещилось мне в его вздернутом кончике носа. Однажды я напрямую спросил у Юрки Крупина, который по ночам присматривал за нашими машинами:

– Рожа знакомая у этого бомжары! Не знаешь – кто такой?

– Да ты что, Иваныч! Это же – Вельдяй, Борька. На хрена он тебе нужен? Ален Делон – помнишь, как его девки звали? А теперь – не поймешь что. Я к нему подходил, а он мычит что-то непонятное. Дурной он!

Однажды я все же выбрал момент, когда заинтересовавший меня персонаж был без своих спутников – еще одного мужика и бабы, они ходили обычно втроем, – и окликнул его:

– Вельдяй!

Он поднял голову от бачка и посмотрел на меня, как на пустое место.

– Борька, – назвал я его по имени, стараясь придать голосу больше выразительности и тепла. – Ты что – не узнаешь меня?

– Что это не узнаю – узнаю! Чай, я мозги-то не пропил, – в хриплом голосе его слышалось хрюканье. Мелькнула его незафиксированная полураспустившаяся улыбка Алена Делона, и он снова склонился над бачком, ничуть меня не смущаясь, а я побрел домой, как облитый ведром помоев.

Непонятно, что мною двигало, но начал я с Вельдяем здороваться, если случалось сталкиваться, и он буркал, всегда в сторону и не глядя на меня, свое «привет!». А однажды его напарник или компаньон (как правильнее?), оторвавшись от мешка со старой обувью, будто тявкнул в сторону Бориса после наших приветствий:

– Не забудь – скажи Иванычу про Николая.

– Не забуду. – И уже обращаясь ко мне: – Ты ведь хорошо знал Кольку Башкирова?

– Знал, – подтвердил я.

– Похоронили мы его вчера. Он у нас в подвале умер. Тихо так отошел. Цирроз печени.

– Как похоронили? Где?

– А вон на Октябрьской напротив «партпроса» какую-то башню строят, так мы в котловане прикопали: там сегодня уже бетон залили. Он перед смертью велел тебе привет передать и ключи от квартиры. Я ему как раз на днях говорил, что с тобой встретился. Он о тебе по-доброму так.

– А ключи-то от квартиры мне зачем?

– Так у него ж родственников-то никого не осталось.

– Ну и что? Я что – теперь из чужой квартиры вещи, что ли, буду чужие вывозить?

– Не знаю. А только говорю как есть. Может, он уже не в себе был!

Мы замолчали: я – оторопело, все – равнодушно.

– Борис, – обратился я к Вельдяю, – а как Башкиров-то к вам попал? Я чего-то не понимаю. Ведь он всегда такой упакованный был. Правда, я его уже с год не видел. Но когда-то он, считай, каждый день сидел в кафе «Нижегородском». Там и Ганка-официантка, и буфетчица Нина Львовна его как принца крови принимали. Я видел, как Володя, швейцар, для него на базар за арбузом бегал. Коля Башкиров себя выдавал за прямого потомка купца-мукомола Матвея Башкирова, и ему можно было поверить: у него дома я бывал и видел на стенах и Шишкина, и Киселева, и Клевера. Все – подлинники! Я у него даже купил небольшой этюдик Найдена, когда ему надо было похмелиться. Он у меня дома висит. И вообще, Башкиров хвастался, что у него золотых царских червонцев целая крынка и ему на вино на сто лет хватит. Мебель у него вся красного дерева, чернильный прибор на столе – серебряный, а запонки показывал работы Фаберже…

– Это все правда, что ты говоришь, – грубо прервал меня Вельдяй, – только вы все абсолютно не понимаете: кто мы и что мы. Мы – параллельный мир, мы – мир других людей, почти что генетически других! Ты или большинство из вас считаете, что вот, мол, пропил квартиру или, в крайнем случае, обманули его и квартиру отняли, или даже отсудили, и теперь он такой: собирает бутылки, чтобы выпить. Нет, это не так: мы – просто одна из фракций старого советского мира. Вот таких, как мы (я имею в виду психологически) и выковывал в течение трех поколений товарищ Сталин. Мы не готовы конкурировать и рвать руками и зубами, отталкивая локтями, чтобы стать первым: мы просто хотим, чтобы всем было хорошо. Мы не готовы тратить свое время, чтобы у нас всего стало как можно больше. Мы не готовы жульничать, грабить и убивать, если за этим не стоит какая-то высокая цель. Все эти идеи либерализма, старательно насаждаемые сейчас в стране, в основе которых стоит личная свобода каждого, а также идеи католицизма, виноват – протестантства, ставящие человека как личность выше общества, социума, нам чужды. Мы генетически другие, мы вымрем очень быстро, через несколько лет в России будет новое общество совсем новых, других людей. Это чтобы создать советского человека, требовалось семьдесят лет или три поколения и миллионы репрессированных. А нового либерального россиянина выкуют в течение десяти лет, и вымрут несколько миллионов или десятков миллионов человек сами и незаметно, без концлагерей.

Вельдяй говорил сбивчивым хриплым шепотом, сначала возбужденно и азартно, потом – задумчиво, а под конец вообще лениво и неохотно, будто вдруг понял бессмысленность своей тирады.