Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Не успел Геннадий Иванович выкурить сигарету у себя на книжном складе, где он обычно уединялся, чтобы сбросить напряжение, – как дверь приоткрылась, и показалась хитрая мордочка уборщицы Лиды.

– Иваныч, директриса зовет.

Но тут же мордочка пропала, и через широко распахнутую дверь в подсобку вошла Ольга Михайловна. Описывать женщину ее габаритов невозможно: она была просто очень большая. Вся!

– Ну что, товаровед? Ведешь обедать в ресторан!

– Кого?

– Ну, не генерала же! Нас с Зинкой! И запомни этот день. Как жена майора говорю тебе: больше тебе в жизни не подвернется такой случай – пожать руку генералу армии, и даже чуть-чуть повыше… – Она возвела глаза к потолку, словно пытаясь узреть сквозь него вершину, хоть в малой степени подходящую для сравнения.

Юрий Иванович позвонил через два дня, сказал, что зайдет, и попросил в обеденный перерыв ждать его в магазине. Прошел он, конечно, через служебный ход, со двора – как раз в это время разгружали машину с книгами. Поздоровался с Геннадием Ивановичем за руку и, оставив дверь открытой, уселся на стул так, чтобы был виден весь огромный пустынный торговый зал магазина.

– Геннадий Иванович, у меня к вам два сообщения, оба важные и оба приятные. Во-первых, руководство нашей организации просило меня передать вам благодарность за помощь. А второе… – Юрий Иванович на мгновение замолчал, нахмурил брови и продолжил: – …сегодня с нарочным из Москвы пришла бандероль на ваше имя от Федора Денисовича. Там две книги с благодарственными словами в ваш адрес.

– А где же книги? И хоть какие книги-то?.. – нетерпеливо перебил посетителя Геннадий Иванович.

– Книги интересные! Это – Наталья Решетовская! Слышали про такую? Первая жена Александра Солженицына?

– Да, слышал… – как-то неопределенно ответил товаровед.

– Так вот одна книжка, это – «В споре со временем», издана АПН по нашему заказу, и распространяется она через дипломатические представительства за границей. Так что об этом болтать не следует! А вторая – на французском языке. Название ее переводится вроде бы: «Саня: моя жизнь с Александром Солженицыным», издана она в Париже. Обе книжки Федор Денисович вам подписал, одну по-русски, другую – по-французски.

– Юрий Иванович, так чего же вы их мне не принесли-то?

– Геннадий Иванович, книги останутся у нас в конторе – так решило руководство. Так будет лучше и для вас, и для нас. Подумайте сами – что будет, если кто-то не очень умный увидит их у вас дома? Могут и вас, и нас неправильно понять… А за сохранностъ не тревожьтесь, храниться они будут надежно, в сейфе. Так что если вам любопытно подержать их в руках – заходите…

XXX. На встречных курсах

…Хоронили Тамару Павловну на еврейском кладбище. Да какое оно еврейское – обычное, русское, православное, даже небольшой храм при входе стоит, при желании и отпеть можно. Только в глубине этого заросшего кленами и липами массива есть выделенные для еврейской общины два больших квартала. Проходя меж рядами разнокалиберных надгробий, налезающих друг на друга и теснотой этой лишний раз подтверждающих название «община», любой старожил города видел знакомые фамилии и невольно вспоминал прожитую жизнь.

Хоронили Тамару Павловну в ограду к мужу и сыну. Провожающих на похоронах было не много. Друзей и знакомых почти не осталось в девяносто-то два года: всех уже перехоронила. А ведь ее специальностью было людям новую жизнь давать: врач, акушер-гинеколог.

Сергей Сергеевич Соловьев со своим другом Геннадием молча шли по узкой кладбищенской аллее от могилы к выходу.

– А ты знаешь, какую интересную вещь я сейчас вспомнил, – заговорил Геннадий. – Моя бабушка Вера Николаевна после войны познакомила Тамару Павловну с Максимом Петровичем Дмитриевым, нашим замечательным нижегородским фотографом, чтобы она, будучи молодой врачихой, могла подработать, за ним ухаживая. Дмитриеву тоже было за девяносто, когда он умер, как и нашей Тамаре Павловне. Он и умер у нее на руках – как эстафету долгожителя передал.

– Смотри: Яшка Шац! Я с ним вместе учился, – прервал Геннадия Соловьев, указав на скромный памятник.

– Я его тоже хорошо помню.

– Если здесь походить, столько знакомых найдешь! Вон Соня Гранберг, смотри: в восемьдесят пятом году умерла, в сорок семь лет. Она на мясокомбинате работала. Ее в тюрьму посадили как раз за месяц до того, как я туда пришел. Четыре года отсидела, вышла, и сразу умерла…

Опять он чувствовал себя неважно: привычно, но неважно. С утра – контрастный душ, бритье опасной бритвой, одеколон «Шипр», чистая нейлоновая рубашка, чашка индийского растворимого кофе и в полдевятого – на рабочем месте. Только чувствовал он себя все равно паршиво: организм отказывался окислять жуткие объемы спиртного, которые сваливались на него в последнее время. Можно, конечно, выпить эту кэгэбешную таблетку «антидэ», якобы для специальных агентов, – моментально разрушает весь алкоголь в желудке, а заодно прихватывает и печень. Таблетка, стакан «Боржоми» и через двадцать минут – здоров. Испробовано – действуют безотказно. Но стандартный способ – и надежней, и человечней: позвать Вадика, своего разведчика, советчика и тайного лекаря, и решить с ним утреннюю проблему. Вадик выпивал редко и только по делу, только рюмку и только с начальством. И сегодня как раз такой случай. Значит, надо с Вадиком освежиться коньячком, закусить лимончиком с солью, обсудить положение, потом – еще рюмку, позвать Марину – чашечка кофе, и снова можно работать до десяти вечера. Отлично! Но эти вошедшие в систему совещания после заседаний бюро обкома партии по нагрузкам будут, пожалуй, посуровее бурных трехдневных семинаров ЦК комсомола. Надо учесть!

– Марина! Позови мне орготдел, – Журавлев, первый секретарь обкома комсомола, нажал кнопку громкой связи.

– Хорошо, Михал Иванович! А я – не нужна?

– Пока нет!

– Тут к вам на прием по рекомендации Благовидова уже дожидается Сергей Соловьев, замсекретаря комитета комсомола НИИ химии.

– Да, я помню. Пусть прямо сейчас заходит.

В кабинет вошел довольно молодой человек, одетый по форме: темный костюм, белая рубашка, галстук. «Приятный рост – 180», – отметил про себя Журавлев. Сам низкорослый, да еще и телосложения субтильного, он завидовал и покровительствовал людям красивым и высоким. Завидовал и покровительствовал! То есть завидовал не по правилам – со злобой, а наоборот – с восторгом и благожелательностью, будто это его заслуга, что вокруг него такие красивые люди.

– Садись и говори, – Журавлев указал на дальний стул в конце длинного стола.

– Михаил Иванович… – начал Соловьев, но неожиданно был оборван.

– Давай так. Может, когда-нибудь я и буду для тебя Михаилом Ивановичем, потому что мне скоро сорок, а тебе, наверное, двадцать пять. Но пока мы с тобой в комсомоле – только по именам. Зови меня Михаил или Миша. Можешь – на «вы» и «Миша». Договорились? – ответа Журавлев не ждал, и Соловьев продолжил.

– Михаил! Я к вам с просьбой. Дима Благовидов говорил мне, что разговаривал с вами, и вы обещали подумать.

– Да-да! Мы говорили, но ты лучше сам, без этих испорченных телефонов.

Журавлев совершенно не помнил разговора с Благовидовым, который заведовал у него отделом науки в течение последних двух лет. Хотя два месяца назад нужные люди ему сообщили, что тот намыливается перебираться в Москву, в министерство внешней торговли, к Патоличеву, с которым работал в горкоме партии еще отец Дмитрия – царствие ему небесное. Тогда он быстро среагировал и перевел Благовидова на должность директора бюро молодежного международного туризма «Спутник» – пока еще он нужен был в команде. Тот сразу же перестал дергаться, поняв, что все его телодвижения на контроле, да и вообще: для двадцати семи лет директор «Спутника» – вполне пристойная должность.

– Мне двадцать шесть лет, – продолжил Соловьев, – пять лет назад я окончил политех. Кандидатскую не защитил: тема оказалась не перспективной, да и руководитель после трех лет совместной работы умер. Последнее время занимаюсь исключительно общественной и комсомольской работой. В райкоме партии меня тоже хорошо знают. Да и вы здесь все, наверное, уже выяснили.

– Да-да, я – знаю!

– Я бы хотел уйти на освобожденную комсомольскую или партийную работу. А потом, став человеком системы, что ли, возможно, подошел бы для какой-то самостоятельной административной или хозяйственной должности. Вот, наверное, и все!

– Да, странная просьба! Обычно с такими просьбами к нам не обращаются. Откровенностью за откровенность – мы сами находим людей, которые нам нужны. Ну да ладно, мы подумаем, как тебя использовать, в хорошем смысле слова. Знаешь Вадика Головкина, заворготделом?

– Знаю.

– Сейчас он сюда зайдет, и мы обсудим твою проблему. А в принципе у меня есть для тебя один вариант, подумай пока над ним. Место второго секретаря Семеновского райкома комсомола. Да, сто километров от города. Володя Попов – первый – идет в сентябре на инструктора обкома партии, вопрос решен. Ты – на его место! Дальше загадывать не хочу. Думай.

– Чего думать? Я – готов.

– Так сразу – не надо! Думай, а там – анкету и документы в орготдел. И запомни – успех возможен, если ты сумеешь стать человеком команды. Ну, будь здоров. Еще увидимся. А вот и Вадик, – дверь в кабинет без стука открылась, и вошел мужчина, при беглом взгляде на которого становилось ясно, что такое «все в ажуре». У него в ажуре было все: от запаха французского одеколона, почти реально источаемой мелодии «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», и до нимба над головой, на котором сияло золотыми буквами – «нерешаемых вопросов для нас не существует». Вадик поздоровался за руку с хозяином кабинета и демонстративно обнял Соловьева.

– Здорово, старик! Какими судьбами? Редко у нас бываешь. Все в своем НИИ торчишь! А ведь ты уже давно нам нужен! Заходи!

– Зайду, зайду. Теперь уж точно зайду, – и он дружелюбно, хотя и несколько нарочито, потряс Вадику руку.

Когда дверь за Соловьевым закрылась, Вадим подошел к столу:

– Привет, трудяга. Ну что, сначала решим основной вопрос?

– Да, да! – Михаил Иванович встал и бесшумно открыл дверь, закамуфлированную под стеллаж с книгами, за которой была просторная комната отдыха с кожаными диванами, телевизором и холодильником. В богатой, но несуразной итальянской горке стоял богемский хрусталь. «Надо же, – подумал Журавлев, – вчера, а точнее, сегодня в час ночи все здесь походило на помойку, сарай, а в восемь утра – уже порядок. Значит – не только мы работаем. Народ тоже работает!» Вадик привычно открыл холодильник и достал недавно нарезанный кем-то лимон и бутылку «Боржоми». Початую бутылку коньяку и два фужера он взял из горки и старательно наполнил их.

– Давай быстро, и за здоровье! Я тебе все расскажу о Сергее, что приходил. Информация не секретная, но конфиденциальная. – Вадим густо посолил кусочек лимона и подал фужер с коньяком начальнику. Тот выпил и закусил лимоном. Вадим взял и выпил не закусывая. Помолчали.

– Так вот, – начал Вадим. – Серега Соловьев, это то, что называется «мажор» – «золотая» молодежь: винишко, кафе, мастерские художников, спортзалы «Динамо», Кулибинский парк, Откос. Чуть-чуть успел погулять с «Голубой дивизией», этой бандой шпаны, в которую превратились все бригадмильцы и содмильцы, это кошмарное порождение Семичастного, с которым мучился Павлов. Ну да ты помнишь.

– Да помню, конечно. Хотя давно это было.

– В остальном все у него хорошо: отец его – обычный инженер, но прекрасный администратор; звезд с неба не хватал, хотя лет пятнадцать назад был членом бюро обкома партии как секретарь партбюро университета, куда подразделением входил его НИИ химии. Серега – женат, двое детей, тесть – профессор. Брат у него – тоже профессор. Живет Серега в трехкомнатной квартире где-то здесь, в центре города, и вот что любопытно: когда он женился, то почему-то оказался прописанным в доме под расселение и сразу же получил эту квартиру. По-моему, за всю свою жизнь он сегодня в первый раз чего-то попросил: все и всегда ему сваливалось как с куста. Интереснее – дядя этого Соловьева, даже не дядя – седьмая вода на киселе, но какой-то родственник, как говорится «по сватовству», – это наш новый секретарь обкома Адольф Иванович, которого год назад перевели сюда к нам из Москвы, из министерства сельского хозяйства.

– Адольф Иванович – его дядя?

– Да! Ну не дядя, а какой-то там родственник то ли через жену, то ли через бабку. Тем не менее парень у него в Москве всегда останавливался и жил в его министерской квартире, и они очень дружат. Вот когда Адольфа назначили секретарем обкома, наш Диман-то и уговорил Соловьева, чтобы он свел его с дядей и попросил того дать им обоим рекомендации от обкома партии на учебу в академию Внешторга при ЦК КПСС. Ребята из службы глубокого бурения шепнули тебе, и ты назначил Благовидова директором «Спутника». Так Дима решил свою проблему. Теперь он хочет помочь своему благодетелю. И мы ему поможем, но при этом разыграем свои козыри.

– Но как?

– Я предполагаю, что Адольф Иванович сказал Соловьеву: «Пока ты не будешь хотя бы третьим секретарем самого задрипанного сельского райкома комсомола, я тебе не смогу помочь!» И ты сегодня эту его проблему почти решил.

– Ну и хорошо!

– Не совсем!

– Подожди. Ты мне вот чего объясни: Адольф, это что – в честь Гитлера, что ли?

– Ну конечно! Ведь мы же в начале тридцатых дружили с Германией, вот пацанов и называли Адольфами.

Ну так я продолжу: насчет наших козырей. В конце года Ухов Николай Алексеевич, начальник управления мясомолочной промышленности, уходит на пенсию. Документы ему на орден Трудового Красного Знамени уже готовятся, это я точно знаю. Место его – номенклатура облисполкома, а следовательно, это – вотчина Славки, твоего предшественника. К слову сказать, Славка и партбилет-то вручал два года назад Соловьеву. На днях, на бюро горкома, я разговорился с Сан Санычем Ремизовым. Ты должен знать его – начальник второго грузового автохозяйства: перевозит молоко, хлеб, мясо, колбасу. Он сказал, что его люди подыскивают на место заместителя директора Ковальского мясокомбината молодого, энергичного, чистого, с их точки зрения, человечка. Ухов – мой должник, и я могу порекомендовать ему Соловьева. А уж все остальное мы проконтролируем.

– Контроль надо предусмотреть почти ежедневный, – Журавлев задумался, – и что, никаких проблем не предвидится?

– В том-то и штука, что есть одна проблема.

– Какая?

– В справке от нужных ребят по поводу характера Сергея Соловьева среди недостатков указывается: «обостренное чувство справедливости» и «бескомпромиссность в выборе принципиальных решений»

– Да это большевик какой-то!

– Да! И это – плохо.

– Ведь колбасников-то я хорошо знаю. Они посадят любого за решетку, если надо будет.

– Нет, в УБХСС мы этот вопрос решим. В течение года его не тронут. Может, только попугают.

– Тогда действуй! И… слушай…

– Чего?

– Вот сегодня – двенадцатое мая. Тепло. Как по-твоему, Маринка в колготках ходит или уже без колготок?

– Так я сейчас спрошу, – Вадим подмигнул шефу и быстро вышел.

В приемной, кроме Марины, печатавшей что-то на машинке, за отдельным столом сидела инженер-референт Светлана да на креслах, стоящих вдоль стены, угрюмо ждали приема два полковника и бедно одетая старушка.

– Марина, – низко наклонившись, прошептал Вадим, – шеф интересовался: можно уже ходить без колготок или еще холодно?

– Да! Сейчас иду, – громко и улыбаясь сказала Марина. – Товарищи, я сейчас подпишу письма, и через одиннадцать минут начнется прием, – обратилась она к сидящим.

Мясокомбинат представлял из себя какое-то несуразное предприятие, состоящее из колбасного цеха в центре города, где по совместительству находились и все административные службы. Там же обосновались три забойных цеха, каждый из которых хотя и являлся самостоятельным производством, но требовал неусыпного внимания в силу разных причин. Первая бойня, с цехом полуфабрикатов, находилась сразу за Сенной площадью, вторая, с пельменным цехом, в заречной части, а третий забойный участок находился в Урене, самом дальнем районе, на севере области.

Директором всей этой конторы был какой-то загадочный старик Митрофан Демидович Бойко, пару лет назад засланный из Москвы и никому в городе раньше не известный. С ним-то и советовал поближе познакомиться и сойтись Сергею Соловьеву его дальний родственник, секретарь обкома по сельскому хозяйству Адольф Иванович.

– Для Митрофана этот мясокомбинат – семечки, пенсионная забава, подарок от Совмина. Зато для области он решает в Москве почти любые вопросы: и миллионные кредиты, и материальные поставки. Ему не мясокомбинатом, ему – областью руководить! Поучись у него.

Но поучиться у него Сергею если и пришлось, то не сразу. Велено было ему явиться на представление к главному инженеру, который считался фактическим ежедневным руководителем и отвечал за производство. Из обшарпанного бюро пропусков через проходную с вертушкой, где, кроме вахтерши, стояли два молодых крепких охранника, Соловьев попал в большой вестибюль; здесь его уже ждал отпыхивающийся, лысый и весь в веснушках человечек, который уверенно взял его под руку и чуть заискивающе сказал:

– Сергей Сергеевич, меня зовут Леонид Аркадьевич, фамилия – Глинка, а лучше просто Леня – меня так весь город зовет. Пройдемте к вам в кабинет, я вас введу в курс дела, а потом уже покажу производство и представлю руководству. Просто в пельменном цеху сегодня приемка и паспортизация новой продукции, и поэтому все они – там.

Буквально через минуту Соловьев уже сидел в своем новом кабинете, из окна которого был виден до безобразия захламленный двор, весь в мусоре и гигантских лужах, с какими-то полуразобранными и не поддающимися классификации грузовиками без номеров и без колес. Глинка сидел напротив и, не умолкая, болтал, прекрасно жестикулируя, передразнивая голоса и в меру смачно матерясь, делая вид, что это его самого коробит. Скоро выяснилось, что все его знакомые спортсмены – знакомые Сергея, все его жулики – знакомые жулики Сергея, что у них общие знакомые художники, официанты и женщины. И в конце концов оказалось, что тетя Глинки училась до войны в одном классе с мамой Сергея.

– А теперь я тебе сделаю весь расклад, – резюмировал Леня Глинка. – Деду, так мы зовем нашего генерального, весь этот комбинат до фени. Он номенклатура всесоюзного значения, был министром и начальником какого-то там угольного разреза. Этот мясокомбинат ему дали, чтобы он не засох совсем на пенсии. Дед ни во что не лезет, кроме экстренных случаев. Все производство лежит на главном инженере Ловчеве. Он и с людьми хорошо разговаривает, и завод знает, и областное начальство его уважает. За качество продукции отвечает главный технолог; при этом у него есть четыре зама такой квалификации, что каждый из них сможет возглавить любой пищекомбинат. Я – начальник отдела снабжения. Ты – замдиректора по снабжению и сбыту. Мы можем эти должности разделить: ты будешь замдиректора по снабжению, а я – начальником отдела сбыта. А можно – наоборот. Но лучше не делать этого, а работать вместе: я тебя всему научу. А еще объясню – почему лучше вместе. Дед сумел за полтора года перестроить работу на комбинате так, что здесь не оказалось ни одного незаменимого человека. Взять того же Ловчева: он прекрасный инженер, но у него есть в подчинении главный энергетик, который разбирается в своих вопросах, есть главный механик, он же завгар, который прекрасно решает все свои проблемы, есть инженер-строитель, есть начальник охраны. При этом каждый из них в любой момент сможет заменить Ловчева, потому что все они – неплохие администраторы. Что касается персонала, за который так же отвечает главный инженер, то для персонала есть председатель профкома, который знает не только, у кого сколько детей-двоечников дома, но и когда и у кого из его баб-работниц будут месячные. А областное руководство, если понадобится, лучше будет говорить с Дедом, а не с главным инженером. Причем Дед часто расстается с очень приличными работниками, и сам же подбирает им новые хорошие места. Он как бы хочет всем нам показать, что незаменимых не бывает, если правильно распределить обязанности. В общем-то, не обижайся, но ты здесь не очень-то и нужен. Просто заместителем директора меня никогда не сделают: во-первых, у меня нет высшего образования, во-вторых – не коммунист, а главное, то, что все квоты на евреев в городе выбрали на себя начальник Госснаба Волговятки Рубинчик и городское управление торговли в лице товарища Айзенштадта.