Текст книги "Битва двух империй. 1805-1812"

Видимо, пролитой крови было суждено остаться на совести Англии, потому что английский министр ответил хотя и вежливым, но твердым отказом.

Уже когда пребывание в Дрездене подходило к концу, 28 мая[83]83
  Именно 28, а не 26 мая, как ошибочно указывается в ряде исторических произведений.


[Закрыть] в столицу Саксонии прибыл генерал-адъютант Нарбонн. Он доложил, что Александр принял его любезно и выслушал, но не согласился ни на какие переговоры.

Почти во всех исторических сочинениях на эту тему можно найти ответ, который якобы дал Александр посланцу Наполеона: «У меня нет иллюзий, я знаю, насколько император Наполеон является великим полководцем, – и, развернув карту Российской империи, воскликнул, указывая на нее: – Но смотрите, за меня и пространство, и время! Нет такого удаленного уголка территории, который не будет враждебен вам, куда я не смог бы отступить. Нет такого удаленного места, в котором я не мог бы защищаться, прежде чем согласиться на позорный мир. Я не нападу, но я не сложу оружие до тех пор, пока останется хоть один вражеский солдат на территории России» ³³.

В другом варианте Александр развернул карту России «и, указав на самую отдаленную окраину своей империи, которая… примыкает к Берингову проливу, добавил: „Если император Наполеон решился на войну, и если счастье не будет благоприятствовать правому делу, ему придется идти за миром до сих мест“» ³⁴.

Более того, Александр раскрыл Нарбонну и детали своего плана, заявив, что он «…будет стараться избегать битвы против слишком сильного противника и сумеет решиться на все жертвы, чтобы затянуть войну и ослабить силы Наполеона» ³⁵.

Если мы скажем, что первая цитата принадлежит перу уже хорошо знакомого нам Вильмена, а третья – не менее известного творца мифов графа де Сегюра, станет ясно, откуда берутся легенды.

Ведь, согласно общепринятому мнению, Нарбонн и все остальные пытались удержать Наполеона от авантюрного похода. Все, конечно, знали, что Великая Армия дойдёт до самой Москвы, никто не сомневался, что русские будут отступать, разоряя свою территорию, сожгут древнюю столицу, а потом в пустынных морозных равнинах казаки и партизаны довершат разгром французских войск. Об этом не догадывался только дурачок Наполеон. А все те, кто потом будет писать мемуары, знали, чем закончится это предприятие, и если не пытались предотвратить его по причине своего невысокого ранга, то уж, по меньшей мере, терзались в муках, охваченные предчувствием страшной катастрофы…

Думается, читатель уже догадывается, что все эти рассказы относятся к планам, составленным задним числом… и не ошибётся! Хотя письменный рапорт Нарбонна императору неизвестен, зато в Российском военно-историческом архиве хранится подробный отчёт, который генерал-адъютант направил 24 мая 1812 г. маршалу Даву из Варшавы по пути в Дрезден. Небольшая часть этого письма была опубликована Карлом Шильдером в его знаменитой истории Александра I. Вот какой фрагмент документа можно прочитать в этой книге: «Русская армия не перейдет Неман ни в Гродно, ни в Тильзите, ни в другом месте. Мы не настолько счастливы, чтобы они на это решились. Судя по всему, император (Александр) готов проиграть две или три битвы, и он напускает на себя вид, что готов сражаться, если придется, хоть в Татарии» ³⁶.

Уже эти строки рапорта имеют явное расхождение с мемуарной версией. Обратите внимание: Нарбонн пишет, что царь не собирается отступать в «Татарию», а лишь «напускает на себя вид». Это совсем не одно и то же. Можно было не сомневаться, что, раз Шильдер привёл лишь маленький фрагмент рапорта, причём не очень-то подтверждающий «классическую» версию, вероятно, что это неспроста. Так оно и оказалось!

Рапорт Нарбонна не имеет ничего общего с тем, что позже будут писать в мемуарах! Вот что на самом деле докладывал генерал-адъютант императора, не в изложении его секретаря через сорок лет, а именно тогда, накануне войны:

«Я имею честь действительно подтвердить Вам, что мне сообщили, что русские наводят мост (через Неман) в Олите, но я ничего не слышал о мостах в Мерече и Ковно.

Русская армия действительно совершает много передвижений, но я могу утверждать, что речь не идёт о наступлении.

Русская армия не перейдет Неман ни в Гродно, ни в Тильзите, ни в другом месте. Мы не настолько счастливы, чтобы они на это решились…

Я считаю, что они ждут, и что они собираются принять битву на тех позициях, которые они сейчас занимают, прежде чем они отойдут к Двине.

В их действиях прослеживается крайняя неуверенность, естественное следствие того, что они находятся в полном незнании планов императора (Наполеона)…

Я думаю, что можно было бы добиться результата от переговоров, если бы в теперешнем положении мы могли бы их вести. Они согласились бы на всё, исключая тот пункт[84]84
  Вероятно, речь идёт о континентальной блокаде.


[Закрыть], которому придаёт такое внимание император (Наполеон).

Я думаю, что союзный договор (России) с Англией ещё не подписан.

Мир с Турцией, кажется, далёк от подписания…

Завтра император (Александр) поедет, чтобы посетить расположение своих войск. Судя по всему, он готов проиграть две или три битвы и напускает на себя вид, что готов сражаться, если придется, хоть в Татарии. Что совсем не очевидно» ³⁷.

Как видно из текста рапорта, Нарбонн даже и отдалённо не пугает войной на Камчатке. Да, он действительно считал, что русские войска не перейдут в наступление, но и только. Зато уже в первых строках генерал-адъютант указывает, что «русские наводят мост в Олите». Ясно, что мост через Неман мог сооружаться только в случае необходимости какого-то пусть частного, но всё же удара, движения вперёд. Впрочем, это не особенно важно. Важнее всего фраза Нарбонна о том, что русские «собираются принять битву на тех позициях, которые они сейчас занимают». Правда, Нарбонн добавлял: «Прежде чем они отойдут к Двине». Последнее совершенно не пугало императора французов, который собирался нанести такой удар, после которого отступать к Двине было бы уже особенно некому.

Наконец генерал-адъютант не только указывал, что Александр лишь напускает вид, что собирается отступать вплоть до «Татарии», но и высказывает сомнения насчёт твёрдости подобного решения.

В действиях русского командования Нарбонн усмотрел неуверенность, а вовсе не решимость заманивать французов в глубь России, о чем даже выдающийся историк Вандаль, попавшись на кривое зеркало мемуаров, написал, что царь говорил об этом «серьезно, определенно, с кроткой гордостью». Наконец, в рапорте подчёркивается, что в случае переговоров царь мог бы «согласиться на всё»!

Если Нарбонн в таком духе писал маршалу Даву, который не был его начальником, то можно себе представить, как опытный царедворец построил свой доклад императору, зная, что тот был уверен, будто Александр примет сражение на границе, и на этом строил весь свой план действий! Мы не знаем, конечно, этих выражений, но мы можем представить себе, что было сказано, не только из адресованного Даву рапорта.

Известно письмо принца Евгения Богарне, командующего 4-м корпусом и всей центральной группировкой Великой Армии, от 27 мая 1812 года. Накануне Нарбонн проехал через расположение корпуса Евгения Богарне и почти наверняка встречался с принцем, хотя бы для того, чтобы оказать ему должное почтение.

«Я получил вчера, – пишет принц Евгений, – новости о русских. Кажется, они боятся предстоящей борьбы и знают, что будут разбиты. Говорят даже, что они готовы пойти на большие уступки без боя» ³⁸. Это почти точно повторяет то, что было написано в рапорте генерал-адъютанта, но можно допустить, что в разговоре с принцем Нарбонн был ещё более оптимистичен.

Правда, письмо Евгений Богарне адресовал своей жене, и поэтому ясно, что он старался придать посланию мажорный тон, однако эта уверенность в своих силах и в том, что неприятель трепещет, ощущается во всей корреспонденции принца.

В другом своем послании (от 1 июня) он пишет: «Война не может быть долгой и продлится не долее сентября» ³⁹, в следующем (от 5 июня): «У нас будет время закончить войну до зимы. У русских не хватает продовольствия, и, что удивительно, из их армии дезертируют даже казаки» ⁴⁰. И, наконец, 8 июня Евгений констатирует: «Мы видим с удовольствием, что решающий момент уже близко, и все быстро закончится. Я радуюсь надежде, что все завершится до зимы после двух-трех мощных ударов» ⁴¹.

Несколько ранее жена вестфальского короля Жерома Бонапарта, командующего правофланговой группировкой Великой Армии, записала в своем дневнике: «Король (Жером) получил депеши от господина Буша, своего посла в Петербурге. Тот пишет, что в России царит растерянность и те, кто еще недавно произносил против нас злобные речи, сейчас выступают за сохранение мира любой ценой» ⁴².

Обратим внимание, что цитируемые отрывки написаны были накануне войны, а не год и не 50 лет спустя. Их авторы принадлежали, без сомнения, к наиболее информированным людям той эпохи. Евгений Богарне был не только командиром центральной группировки войск, но и приемным сыном императора, а Екатерина – не только королевой Вестфальской, но и невесткой Наполеона и одновременно племянницей вдовствующей российской императрицы Марии Федоровны (Мария Федоровна, в девичестве София Мария Доротея Августа Луиза фон Вюртемберг, приходилась сестрой королю Вюртемберга, отца Екатерины) и двоюродной сестрой Александра I. Что касается Чарторыйского, его представлять нет необходимости.

Возвращаясь к миссии Нарбонна, нужно отметить, что, если бы Александр действительно вздумал говорить фразы, подобные тем, которые можно прочитать у Вильмена или у Сегюра, он подверг бы себя огромной опасности. Вдруг Наполеон действительно серьезно отнесся бы к этим словам? Ведь, хотя император французов не мог уже избежать войны, он вполне мог перестроить свою стратегию и от наступления сразу всей огромной массой войск мог перейти к стратегии осторожного продвижения частью сил с оставлением позади огромных резервов. Мог обратить гораздо больше внимания на политические способы борьбы, начать с декларации о восстановлении Речи Посполитой в старых границах, а то и пойти еще дальше – взять да издать манифест об освобождении русских крепостных. Тогда царю вряд ли удалось бы вернуться с берегов Берингова пролива, куда он якобы собирался отступать!

Наполеон не желал вести тотальной войны именно потом у, что был уверен, что в скором времени все закончится миром (конечно, выгодным для него), и поэтому совершенно не следует рубить все концы и лишать себя возможности договориться с аристократической верхушкой России. Он не сомневался, что победит и так, чисто военными способами, и даже в вопросе о восстановлении Польши, хотя он его и решил для себя положительно, оставался крайне осторожным.

Но ведь именно тотальной войны с социальным подтекстом на территории Российской империи как огня боялась русская аристократия! Вот что писала уже известная нам губернаторша: «Общее желание всех, чтобы шли вперед и предупредили бы Наполеона в Пруссии… тем паче, что пограничныя наши губернии – польския и немецкия, и что Наполеон может в них получить и продовольствие, и встречать конспирацию; боятся также, что когда он приблизится к русским губерниям и объявит крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого Фулю, Армфельду и прочим!» ⁴³

Мы неслучайно так подробно рассмотрели вопрос результатов миссии Нарбонна и её представления в мемуарах и в подлинных документах того времени. В этом эпизоде ярко отразились те искажения до неузнаваемости, представления с точностью до наоборот того, что было, того, что планировали, того, что чувствовали люди накануне грандиозной войны.

Кроме встречи с Нарбонном, в Дрездене незадолго до своего отъезда император побеседовал еще с одним человеком, которому было суждено сыграть известную роль в предстоящих событиях. Это был уже не раз упомянутый нами аббат де Прадт, архиепископ Мехельнский. Тот самый, который заявил без обиняков: «Я спас мир, и с этим титулом я могу навсегда надеяться на его признательность и блага». Конечно, самовлюбленный сибаритствующий аббат брал на себя слишком многое, заявляя о своей решающей роли в гибели наполеоновской империи, но действительно, руку он к этому приложил.

Наполеону был необходим официальный представитель в герцогстве Варшавском, который должен был исполнить важную роль: с одной стороны, разжечь энтузиазм поляков, с другой стороны, не слишком много им обещать. Иными словами, хитрый дипломат, но одновременно и человек, умеющий произносить и цветистые речи, не лишенный энтузиазма и определенной харизмы. В Варшаве уже был наполеоновский представитель – барон Биньон, но Наполеону казалось, что этот умелый дипломат и неплохой руководитель разведки является слишком некрупной фигурой для того, чтобы воздействовать на воображение поляков.

Непонятно, почему выбор императора пал на аббата де Прадта, который занимал пост духовника императора и исполнял ряд дипломатических поручений. Наполеон считал, что духовный сан де Прадта сыграет положительную роль в стране, где так сильна католическая религия, а изворотливость поможет избежать слишком серьёзных обязательств перед поляками.

Однако выбор императора оказался, вне всякого сомнения, чудовищным просчетом. Аббат де Прадт, может быть и способный выполнять мелкие поручения, оказался на высоком посту жалкой пародией на Талейрана, всеми пороками которого он обладал, не обладая при этом ни единым его достоинством. Все современники единодушно заклеймили бездарное поведение аббата в Варшавском герцогстве. Графиня Потоцкая выразила общее мнение, написав о нем: «Во всем блеске, присущем представителю великой нации и могущественного государя, к нам явился господин де Прадт, показавшийся нам таким ничтожным и вульгарным из-за своей напыщенности и высокомерия. Он все время говорил о своем хозяйстве, кухарке, за которой послал в Париж… болтал без передышки, рассказывал избитые анекдоты, смеялся над благородными и восторженными чувствами, которых не понимал, и обнаруживал полное отсутствие достоинства и такта» ⁴⁴.

Сделав это неудачное назначение и побеседовав с Нарбонном, Наполеон подготовился к отъезду. Екатерина Вестфальская записала в своем дневнике: «Он попрощался с каждым двором по отдельности, он поговорил с каждым королем, с каждым принцем, королевой или принцессой, и все, мужчины и женщины, короли или нет, заплакали, прощаясь с ним. Император был тоже глубоко растроган. Этот отъезд был настоящим несчастьем. Я никогда его не забуду. Пусть же Господь хранит его! И пусть как можно скорее он вернется к нам с триумфом!» ⁴⁵

Наполеон осчастливил своим прощанием «каждого короля» 28 мая, а в 4.30 утра 29 мая его карета уже катилась по направлению к Познани. Император приехал в Познань 30 мая в 20.30. Здесь его ждал такой же восторженный прием, как и в 1806 г.: «Повсюду были триумфальные арки, иллюминация, транспаранты с девизами, которыми выражались пожелания и высказанная вперед признательность народа, уверенного в своем будущем» ⁴⁶, – вспоминал офицер Вислинского легиона. Он же рассказывает, что повсюду горели надписи по латыни Heroi invincibili (Напобедимому герою), Restauratori Patriae (Восстановителю Отечества), Grati Poloni Imperatori magni (Благодарные поляки великому императору). Наконец, на башне собора Бернардинцев, которую император мог видеть из своего окна, красовалась грандиозная иллюминация в виде лаврового венка с девизом Napoleoni magno Caesari et victori! (Наполеону Великому Цезарю и победителю!). Огромные ликующие толпы теснились на улицах, освещенных яркой иллюминацией. Все было наполнено праздником и восторгом…

На следующий день император принял делегацию местного дворянства. Посетители, думая подчеркнуть свое почтение к императору, пришли в расшитых придворных костюмах, чулках и туфлях. Наполеон, бросив недовольный взгляд, воскликнул: «Господа! Я предпочел бы увидеть вас в сапогах со шпорами, с саблями на боку, так, как выглядели ваши предки при приближении татар и казаков. Мы живем в то время, когда нужно постоянно носить оружие и держать руку на эфесе меча» ⁴⁷.

Вообще, несмотря на восторги поляков, император, приехав в Познань, был скорее недоволен. По пути из Дрездена, на дорогах, забитых военными конвоями, обозами, отрядами пехоты и кавалерии, Наполеон понял, что его старания идеально организовать армию далеки от реализации. Войск и обозов было слишком много.

Жиро де Л’Эн, офицер из дивизии Дессе, только что вернувшийся из Испании, написал: «Меня поразил контраст Великой Армии с теми войсками, которые я видел в Испании и которые только что покинул. Здесь было огромное количество повозок и багажей всех видов, за каждой дивизией тянулся хвост из экипажей в 2 лье (8 км)… У всех генералов и старших офицеров были фургоны и коляски, запряженные двумя конями, у некоторых даже двухколесные кабриолеты, почтовые экипажи. Прибавьте к этому артиллерийские обозы, основные парки, мостовые экипажи, госпитальные повозки и т. д., и вы сможете судить о различиях, которые я увидел по сравнению с Испанской армией, которая кроме пушек и зарядных ящиков везла позади себя лишь несколько вьючных мулов» ⁴⁸.

Именно поэтому в Познани 31 мая Наполеон подписал строгий регламент по внутреннему порядку Великой Армии. В этом регламенте строго предписывалось генералу, ответственному за обозы: «Жестко действовать против слуг и других лиц, находящихся при обозах, которые посмеют выйти из своих рядов. Он должен остановить все экипажи, фургоны или повозки, которые не будут входить в число разрешенных. Остановленные повозки будут переданы командиру жандармерии армейского корпуса, который должен сбросить их с дороги, если они затрудняют марш колонн. Если же они будут принадлежать тем, кто не имеет права иметь экипажи, последние будут тотчас сожжены, а лошади переданы артиллерийскому обозу… Каждый извозчик или слуга, который покинет своих лошадей и свою повозку для грабежа, будет наказан как мародер. В случае сопротивления он тотчас же будет предан военному трибуналу… Всем, кто следует за армией, запрещается давать убежище женщинам дурного поведения. Что касается последних, они будут арестованы, их лицо перепачкано черной краской, они будут проведены перед фронтом лагеря и изгнаны… Всем военнослужащим запрещается брать с собой жен в поход. Только маркитантки и прачки разрешены (при условии получения специального жетона от жандармерии)… при командовании будет учрежден специальный трибунал, который будет судить все воинские проступки» ⁴⁹.

Впрочем, все эти регламенты проще было издать, чем привести в исполнение. Организация французских корпусов предполагала высокую степень сознательности солдат и офицеров. Количество жандармерии (военной полиции) было ничтожно мало по отношению к численности войск. Так, например, на весь корпус Даву, который по результатам перекличек 25 июня 1812 г. насчитывал 69 553 человека (со штабами округленно около 70 тыс. чел.), приходилось только 98 жандармов. Иначе говоря, один жандарм примерно на 700 человек! При всем желании жандармерии было очень сложно организовать порядок на марше в армии, которая внезапно обзавелась непредсказуемо большими обозами. Вот как описывает свой экипаж командир 2-й гвардейской дивизии генерал Роге: «У меня был крытый экипаж, два фургона, книги, много географических карт, 12 лошадей, 6 слуг. Другие офицеры были тоже хорошо экипированы. Это создавало затруднения в пути» ⁵⁰.

Еще бы это не создавало затруднений, если все дороги Польши и Германии были забиты обозами! Это очень отличалось от того, что еще совсем недавно можно было наблюдать в походных колоннах Великой Армии. Хирург дивизии Сюше д’Эральд, вспоминая о наступлении французской армии в октябре 1806 г., писал: «На марше не видно было ни одной роскошной кареты, ни одного фургона с багажом старшего офицера. Только сталь, огонь и еще раз огонь! Никаких ливрей. Каждый в нашей армии был бойцом. Полковники ели суп из котелка, который варили гренадеры первого взвода…» ⁵¹ Если даже д’Эральд немного идеализирует Великую Армию 1806 г., контраст все-таки был разителен, и он бросился в глаза почти всем участникам этого похода.

Отдав распоряжения в Познани, император, к великому удивлению многих, отправился не на восток в Варшаву, а повернул на северо-восток и вечером 2 июня прибыл в Торн. Здесь он пробыл почти четверо суток, отсюда были направлены приказы о движении армии от Вислы к Неману. Наполеон продолжал считать очень вероятным внезапный контрудар со стороны русской армии. Из Торна и позже из Данцига он отдает один за другим приказы по поводу действий в случае русского наступления.

В главе 10 приводилась выдержка из приказа, данного из Торна королю Жерому. Добавим только, что там же в Торне император написал принцу Евгению, которому он рекомендовал следующее: «Если противник перейдет в наступление, чтобы двигаться на Варшаву, выступив через Белосток, вы окажетесь у него на правом фланге. Если же он выступит через Олиту, вы окажетесь слева от него. Если же он двинется прямо на вас, вы будете отходить к главным силам армии. В этом случае вам придется поменять операционную линию… Если предположить, что вестфальскому королю придется отступать на Модлин, ваша операционная линия не будет под угрозой, и вы, наоборот, сможете спокойно маневрировать, чтобы угрожать операционной линии неприятеля» ⁵².

Когда император отдавал эти приказы, значительная часть войск Императорской гвардии собралась в Торне, и здесь Наполеон провел смотр своих элитных полков. В своем дневнике Фантен дез Одоар записал 5 июня 1812 г.: «Император провел сегодня большой смотр на гласисе крепости. Его великолепная верная гвардия получила то счастье, которое заставляет забыть усталость. Великий человек, со своей стороны, был, кажется, рад видеть на наших лицах то впечатление, которое произвело на нас его присутствие. Пешком он неспешно проходил перед нашими рядами. Он говорил со многими офицерами и солдатами отеческим тоном, за который мы его так любим. Он действительно был среди своей семьи» ⁵³.

Из Торна, все так же пробиваясь среди многочисленных колонн на марше, Наполеон направился еще севернее, в Данциг; туда он прибыл 7 июня в 20.30. Данциг был крупнейшим опорным пунктом наполеоновской империи на побережье Балтики. Огромная крепость, существовавшая еще до прихода французов, была расширена и дополнительно укреплена. Здесь находился многонациональный гарнизон, который словно был слепком со всей европейской империи Наполеона. В июне 1812 г. здесь было около двадцати тысяч человек, полки французские, польские, баварские, вестфальские, итальянские, неаполитанские… под командованием верного генерал-адъютанта Раппа. Наполеон рассматривал Данциг как краеугольный камень обороны герцогства Варшавского. Действительно, опираясь на эту мощнейшую крепость, он мог держать линию Вислы при внезапном наступлении войск Александра. Наполеон внимательно осмотрел все укрепления, склады, верфи и портовые сооружения и провел также смотр частям гарнизона.

Здесь в Данциге император встретил Мюрата, которого призвал командовать своей резервной кавалерией. Мюрат дулся на своего командующего из-за того, что ему не дали приехать в Дрезден:

«– Вы заметили, как Мюрат плохо выглядит, он, кажется, болен? – сказал Наполеон, обращаясь к Раппу.

– Болен? Нет, Сир, он просто очень опечален.

– Опечален? Почему? Он что, недоволен тем, что он король?

– Он переживает из-за того, что считает, что он не настоящий король.

– Пусть он не делает глупостей в своем королевстве и помнит, что он француз, а не неаполитанец» ⁵⁴.

На следующий день император снова объезжал город и его укрепления. Судя по всему, здесь же, в Данциге, Наполеон сообщил Раппу свои мысли по поводу предстоящей кампании. Как уже понял читатель, мы категорически исключаем все размышления по поводу планов войны, почерпнутые из мемуаров. Тем не менее уже было сделано исключение для мемуаров Меттерниха в связи с его осведомленностью и с тем, что он, очевидно, писал свои мемуары, руководствуясь заметками, сделанными непосредственно перед войной. В любом случае все им написанное строго соответствует документам, составленным накануне войны. То же самое относится и к записям Раппа. Фразу из его мемуаров ни в коем случае не следует рассматривать как доказательство, скорее, в ней можно видеть иллюстрацию, которая в точности соответствует тому, что можно почерпнуть из документов, написанных до начала войны. Рапп пишет, что император сказал ему: «Я перейду Неман. Я разобью его (Александра) армию и займу русскую Польшу. Ее я объединю с герцогством и создам королевство (Польское). Здесь я оставлю 50 тысяч человек, которых будет содержать сама страна. Ее жители желают снова стать нацией, они воинственны, они сумеют объединиться, и скоро у них будут многочисленные и обученные войска. В Польше не хватает оружия – ну что ж, я его поставлю. Это королевство будет сдерживать русских и станет барьером против вторжения казаков» ⁵⁵.

Почему император вместо Варшавы направился в Данциг? Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, ударное крыло Наполеона располагалось на севере вдоль побережья Балтийского моря, и поэтому естественно, что он хотел приблизиться к своим главным силам. С другой стороны, император, думая о восстановлении Польши, вероятно, хотел давать как можно меньше конкретных обязательств, которые могли связать ему руки в момент неизбежных, как ему казалось, мирных переговоров с Россией. Однако, несмотря на отсутствие императора, несмотря на то что проходящие через герцогство Варшавское войска оставляли за собой не самые лучшие воспоминания, столица Польши пребывала в состоянии патриотического подъема: «Население герцогства и особенно Варшавы находилось тогда под властью удивительной экзальтации, почти что невообразимой, – писал в своих воспоминаниях французский представитель в Варшаве Биньон. – Здесь призывали войну с величайшим пылом. Другие нации Европы благословляли мир, который давал им покой, но для герцогства мир был всего лишь продолжением двусмысленного положения, из которого был только один выход – война… Все на что-то надеялись: военные мечтали о славе, честолюбцы – об увеличении могущества государства и почестях для себя. Собственники надеялись на то, что они будут продавать продукцию своих хозяйств, женщины мечтали о блистательном дворе и возвращении их былого влияния на общество. Даже крестьянин, взявший ружье, показывал, что он достоин своей приобретенной свободы. Слово Отечество было у всех на устах, было в каждом сердце… Особенно женщины не скрывали свои чувства… Ожидая от войны восстановления своего Отечества, они не были в ослеплении по поводу той опасности, которая каждую из них могла ожидать… В Варшаве у самых знатных дам в армии были мужья, сыновья, братья… В течение трех месяцев, которые предшествовали войне, во всех салонах Варшавы дамы собирались вокруг круглого стола, щипали корпию и готовили перевязочные материалы. Эта картина – изящные женщины, которые стали сестрами милосердия, представляла собой нечто трогательное и ужасное, воспоминание об этом никогда не изгладится из моей памяти» ⁵⁶.

^{Гембаржевский. Князь Понятовский проводит смотр в Варшаве накануне войны 1812 г.}

Война еще не стала отечественной для России, но она уже была отечественной войной для Польши. Графиня Потоцкая вспоминала в своих мемуарах: «Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию. Ни угрозы России, ни расчеты и опасения родителей не могли остановить этот патриотический порыв, который по своему энтузиазму и самоотверженности напоминал движение 1806 года, но только теперь было гораздо больше уверенности в успехе. Новое поколение пришло на смену старому, которое отчасти уже исчезло в рядах французской армии, и дети, пылая от возбуждения, с лихорадочным любопытством слушали рассказы старших: надежда вернуться с победой устремляла их к героическим поступкам. Солдаты, едва вышедшие из юношеских лет, приводили в восхищение старых гренадеров. Без военного мундира никто не решался показаться на улице, боясь насмешек уличных мальчишек» ⁵⁷. «Польская армия уже в полном составе, благодаря тому порыву, с которым она была организована, получила приказ выступать в поход. Она двинулась, включив в свои ряды самую блистательную молодежь. Не было такой семьи, известной в истории Польши, представители которой не явились бы на этот зов» ⁵⁸.

Действительно, все знаменитые семьи Польши и Литвы пополнили своими представителями ряды наполеоновской армии. Но самой удивительной и самой необычной судьбой была судьба князя Доминика Иеронима Радзивилла. Его жизнь была столь необычна и в то же время столь характерна, что мы не можем не сказать о нем хотя бы несколько слов. Князь Доминик родился в 1786 г. в семье литовских магнатов, самой богатой семье Речи Посполитой. Очень рано Доминик потерял отца, а затем и мать, став единственным наследником гигантского состояния. После раздела Речи Посполитой почти все владения семьи Радзивиллов оказались на территории Российской империи. У молодого князя было 120 тысяч душ крепостных крестьян! Это примерно четверть миллиона подданных, целая страна! В 1804–1805 гг. Радзивилл жил в Петербурге, где сблизился с уже хорошо известным нам Адамом Чарторыйским. Потом молодой князь путешествовал по Европе, был в Берлине, Париже, Вене. В начале 1810 г. он вернулся в свои имения, но затем совершил совершенно удивительный поступок.

В начале 1811 г. он приехал в герцогство Варшавское и обратился к князю Понятовскому с просьбой принять его в армию. Разумеется, 25-летний наследник древнейшего рода считал, что он заслуживает почетного места в польских войсках. Князь Понятовский уступил просьбе молодого человека, но предложил ему тоже что-нибудь пожертвовать для Польши. В конечном итоге Доминик внес на нужды польской армии сумму в 234 тысяч злотых и фактически на свои деньги экипировал целый полк. 1 апреля 1811 г. был подписан декрет о назначении Доминика Радзивилла полковником армии герцогства Варшавского. Более того, Понятовский взял молодого князя в поездку в Париж, которую предпринял в апреле того же года (см. главу 8). Ее целью, как уже подробно сообщалось, было изложение Наполеону опасности, нависшей над герцогством. В Париже молодой князь познакомился с императором французов и всей политической и военной элитой империи, став горячим сторонником Наполеона и дела восстановления Польши.

Когда молодой полковник вернулся в герцогство вместе с Понятовским и принял под командование 8-й уланский полк, состоявший частично из уроженцев Галиции, а частично из беглецов из России, от властей Российской империи пришло строгое предупреждение. Юному князю намекнули, что он, видимо, заблуждается, вступив в армию, предназначенную для борьбы с государством, где находятся, между прочим, его владения. На Доминика это никак не подействовало. Тогда в качестве первого предупреждения у него конфисковали 150 деревень, но, когда и это не возымело результата, его лишили всего состояния. Так молодой «миллиардер», если говорить современными терминами, самый богатый человек Литвы и самый богатый после императорской семьи человек России, стал бедняком. Но и это не испугало молодого князя. Всем несметным богатствам он предпочел возможность стоять в рядах Великой Армии и первым во главе своего полка вступить в Вильно.