Текст книги "Красотки кабаре"

Глава 5
Ирония и смерть

… Не грубая сила и нетерпеливый мужской напор, не застенчивая мольба и робкие, дрожащие прикосновения, а именно эта спонтанно возникшая вспышка дерзновенно-нежной страсти покорила Эмилию, лишив ее желания сопротивляться и погрузив в какое-то странно-блаженное состояние, когда можно позволить себе отдаться захлестывающей волне ощущений и не останавливать нетерпеливого поклонника.

Именно так все и было в ту далекую июльскую ночь 1914 года, когда Эмилия и Вульф возвращались из казино в полутемном фиакре… Она была в вечернем платье с глубоким декольте, и он немедленно этим воспользовался, сняв с нее накидку и прильнув горячими губами к ее волнующейся груди. Дразнящие прикосновения его влажного языка легкими, электризующими разрядами пробегали по ее смуглой коже. Это вызывало такой приятный любовный озноб, что Эмилия не стала отводить жадные мужские руки, принявшиеся расшнуровывать ее корсаж.

Плавное покачивание фиакра казалось ей таинственным движением «Летучего голландца», который под бесконечными звездами продолжает свой бесконечный бег по морским волнам, неся на борту всего двух пассажиров…

Вульф задыхался, шептал нежные слова, проникал рукой под шуршащий подол ее пышного платья, и мягкий полумрак фиакра все более напрягался, озаряясь темно-красным цветом беснующейся в венах крови и горячими всполохами полуприкрытых веками глаз. В тот момент, когда где-то в глубине всех этих кружев и шелков он ухитрился коснуться горячими пальцами ее обнаженного тела, Эмилия вздрогнула и томно вздохнула.

Теперь уже они оба впали в какое-то трепетно-напряженное забытье, предшествующее самому главному и решительному соприкосновению возбужденных тел – венцу всех желаний и безумств. Сопротивления больше не существовало – осталось лишь ожидание, прерывистое дыхание да самозабвенное вожделение. Еще мгновение – и восприятие окружающего мира растворилось бы в небывало остром приступе блаженства, еще бы мгновение, и…

Карета вздрогнула и остановилась. Этот толчок словно бы пробудил Эмилию – она открыла глаза и резко выпрямилась.

– Не смейте!

Она произнесла это шепотом, но ее слегка охрипший голос вибрировал таким напряжением, что Вульф замер. Стоя перед ней на коленях, тяжело дыша и смахивая кончиками пальцев пот со лба, он умоляюще смотрел на нее. И тогда она сама наклонилась и пылко поцеловала его в губы, но затем так же пылко оттолкнула.

– Все, Серж, не надо ничего больше, прошу вас! Мы уже приехали – вы не видите, что мы стоим у моего дома?

– Эмилия!

– Нет, нет, нас могут заметить.

– Но, Эмилия…

Она поняла его невысказанную просьбу и после секундного колебания отрицательно покачала головой.

– Нет, Серж, не сейчас…

– Но почему?

Она и сама не знала, почему не хочет приглашать его в дом. Душу защемило какое-то сомнение. Мгновение назад, поддавшись внезапному упоению, она уже готова была уступить – в конце концов, минуту страсти в фиакре всегда можно было объяснить случайностью, но ночь, проведенная в ее доме, обязательно повлекла бы за собой определенные последствия… Какие? Она и сама этого не знала, но чувствовала, что в данный момент просто не готова к решительным переменам всвоей жизни… пока не готова.

– Выйдите из фиакра и расплатитесь с кучером, а я пока приведу себя в порядок.

– Вы так и не ответили – почему вы не хо…

– Молчите, Серж, молчите! Я и сама сейчас ничего не понимаю, поэтому, пожалуйста, оставьте все как есть. Дайте мне время разобраться в собственных чувствах, и тогда…

– Я с ума сойду!

– Вы очень милы. – И она левой рукой ласково погладила его по щеке. – А теперь, пожалуйста, сделайте так, как я вас прошу.

Он глубоко вздохнул и открыл дверцу фиакра. Эмилия торопливо надела накидку, поправила растрепанные волосы и, опираясь на руку Вульфа, выбралась из кареты. На мгновение у нее так закружилась голова, что она охнула, пошатнулась и невольно прижалась к плечу Вульфа, который тут же обнял ее за талию.

– Что с вами?

– Нет, нет, все в порядке. Проводите меня до дверей.

Идти было не более двадцати метров. Перед самым подъездом они остановились и в свете уличного фонаря снова посмотрели друг на друга. Вульф выглядел таким грустным, что Эмилия почувствовала угрызения совести.

– Вы ничего не хотите сказать мне на прощание? – ласково улыбнулась она.

– Я люблю вас, Эмилия!

– Знаю. Но, Серж, поймите, бывают такие моменты, когда женщина еще не готова полностью отдаться своим чувствам, а потому мужчине надо лишь набраться терпения и дать ей возможность спокойно принять решение…

Эмилия сознавала, что говорит что-то не то, однако Вульф прекрасно все понял.

– Возможно, вы и правы. Но мне казалось, что сегодня настал тот самый вечер, когда все может решиться… Знаете, Эмилия, не так уж много в нашей жизни таких ключевых моментов, когда мы словно бы стоим на развилке, выбирая дорогу. Именно после таких моментов вся наша дальнейшая жизнь может пойти совсем иначе. Самое печальное состоит в том, что осознать свою ошибку мы порой сможем лишь через много-много лет, когда уже ничего нельзя будет изменить. – И он вдруг усмехнулся с какой-то непередаваемо грустной иронией. – А вдруг вы и сами лет через двадцать пожалеете о своей сегодняшней жестокости – но тогда я уже буду далеко от вас, и вам придется подарить свое сожаление и свою нежность кому-то другому…

– Двадцать лет? – с веселым задором откликнулась она. – Да вы с ума сошли, через двадцать лет я уже буду дряхлой старухой! И кому тогда будет нужна моя нежность?

– Вы всегда будете прекрасной, Эмилия!

С той самой «развилки», представлявшей собой порог ее дома, который они так и не переступили вместе, минуло двадцать шесть лет, и вот именно сейчас, в тот день, когда земной путь ее несчастного русского поклонника закончился его трагической смертью, Эмилия в полной мере осознала правоту его грустной иронии…

Осторожно, кончиком носового платка, она вытерла слезы, взяла в руки журнал, который ей сегодня передал комиссар Вондрачек и начала читать.

«ИРОНИЯ И СМЕРТЬ

– Это о вас идет слава как о тонком лирическом поэте?

– Да, черт возьми! Какого дьявола вам от меня угодно?

Ну вот и все – поворотом ключа сторож запирает двери склепа, и присутствующие медленно расходятся по длинным аллеям кладбища, среди мраморно-черных крестов и надгробий. Уже позади и заколачивание гроба гвоздями, и опускание на канатах в могилу, и глухой стук комьев земли по его лакированной крышке. А небо осталось все тем же – как и любовь, цветы и свобода, но нет больше того поэта, который так нежно, иронично и яростно их воспевал. И лишь Дева Мария в часовне у входа обронила крошечную слезинку о том, кто не верил ни в Бога, ни в черта и чья отлетающая душа в этот момент вспомнила одну из своих последних шуток.

* * *

Однажды служанка перечитывала Гейне его же собственные «Путевые картины», недавно переизданные в парижском издательстве. Это было в одну из тех все укорачивающихся минут, когда ужасная боль, во время которой он пугал своими криками соседей, ненадолго отступала под натиском мощной дозы морфия. И невзрачная, серенькая служанка, нанятая его женой Матильдой, которая почему-то ревновала парализованного мужа тем более яростно, чем больше поводов давала ревновать сама, раскрыла книгу на том самом месте, которое он и так прекрасно помнил.

«Всматриваясь в лица этих обывателей, я молча поражался Господу Богу, который создал такое количество сволочи».

Бледная тень усмешки исказила осунувшееся лицо Гейне, и он прошептал, обращаясь к только что вошедшему и склонившемуся над ним доктору:

– Помните, что вы говорили мне о Христе? А ведь род человеческий еще не заслужил такого мессию. Он накормил пятью хлебами тысячи голодающих, исцелял прокаженных, воскрешал мертвых и учил, что «Бог есть любовь», а когда его распинали на Голгофе, толпа кричала: «Гвоздями его, гвоздями!»

* * *

Фердинанд Майер воспользовался приглашением и отправился навестить Гейне, который жил в Париже на улице Амстердам, неподалеку от Версальского вокзала. Он вошел во двор, окруженный стенами других домов, и поднялся по узкой лестнице, находившейся в задней части дома, на третий этаж. Маленькая горничная, открывшая дверь после звонка, приняла его визитную карточку и отнесла ее в комнату больного, оставив дверь полуоткрытой. Когда его пригласили войти, Майер увидел небольшую, с двумя окнами комнату, в которой за высокой зеленой ширмой лежал Гейне, лежал уже восьмой год, мучаясь от адских, парализующих тело болей в позвоночнике – у него была сухотка спинного мозга.

Квартира показалась Майеру скромной, но уютной: мебель была очень простая, без всяких излишеств, а стены комнат украшены гравюрами с картин Робера, изображавшими сцены из жизни рыбаков и сборщиков урожая. Гейне лежал на широкой постели, укрытый тонким одеялом, сквозь которое с пугающей отчетливостью угадывалось безжизненно-искаженное положение тела. Причем положение это было бы нестерпимо для любого здорового человека, не разбитого параличом, – туловище несколько повернуто вправо, а ноги влево. Руки и лицо еще сохраняли некоторую подвижность, но зато веки, подобные старым тяжелым портьерам, не могли подниматься без посторонней помощи. Когда Гейне захотел взглянуть на своего посетителя, то вынужден был приподнять пальцами левое веко, из-под которого на Майера жутко уставился тусклый желтый глаз.

Самыми красивыми в этом лице оставались губы – нежные, сочные, красные, и эти резко выделявшиеся губы все еще способны были выплескивать наружу остроумные замечания, рождавшиеся под высоким, аристократичным лбом.

– Что, хорош? – спросил Гейне, заметив смущенное лицо гостя и опуская веко. Руки его сохранили ту нежность и изящество, которые в свое время сводили с ума женщин. Поняв, что Майер не в состоянии ничего ответить, он продолжал: – Впрочем, истинная красота никогда не встречается целиком. Видели ли вы когда-нибудь женщину, полностью отвечавшую вашему идеалу? Вспомните хорошенько – там лоб, там нос, там изящные ножки, там глубоко мечтательные глаза. Но где тот экземпляр, в котором все это изящно сочетается? Одна прелестно улыбается, но отвратительно танцует, другая восхитительно обмахивается веером, но не способна оценить самую незамысловатую остроту. Однажды я был влюблен в одну красавицу целых полгода, влюблен, даже не подозревая, какая у нее черная, неблагодарная душа. Но зато бюст у этой дамы был такой, что я нигде в мире больше не встречал подобного совершенства.

– Совсем как в парижских кафе, – пробормотал Майер.

– Что?

– В одном кафе есть любые книги и журналы, но зато скверные вина. В другом – прекрасные вина, но жесткие диваны. В третьем, где есть и прекрасные вина и удобные диваны, совершенно нечего читать. Я так и не стал завсегдатаем ни одного из них, потому что все время приходится перебираться из одного в другое.

– Да, да, верно, – со смехом согласился Гейне. – Кстати, когда вы входили, то не встретили на лестнице моего доктора?

– Нет.

– Жаль. Последнее время на вопрос о моем состоянии он лишь выражает удивление: просунут ли гроб через эту узкую дверь. – И поэт с непередаваемым выражением лица слабо махнул рукой. Непередаваемым это выражение казалось потому, что веки были плотно прикрыты. А выражение лицу всегда придают глаза.

* * *

– Когда-то, много лет назад, приехав в Мюнхен, – рассказывал Гейне одной из своих посетительниц – стройной тридцатилетней француженке по имени Каролина Жобер, – я неоднократно получал от одной графини приглашение заехать к ней в пять часов пополудни на чашечку кофе. Черт возьми, я бывал у нее два раза и всегда заставал там большое общество, которое только что славно пообедало и пищеварению которого я должен был способствовать своими остротами. Естественно, меня бесило то обстоятельство, что меня не считали достойным обеда у этой милой дамы, поэтому я неоднократно отклонял ее «кофейные» приглашения. Тем не менее она продолжала присылать их мне до тех пор, пока я однажды не отослал ей одно из таких приглашений, присовокупив к нему следующий ответ: «Милостивая государыня! Имею честь с прискорбием сообщить Вам, что я не могу последовать полученному от Вас любезному приглашению, так как привык придерживаться твердого правила – пить кофе там, где я обедаю!»

Каролина рассмеялась и, тряхнув каштановыми волосами, лукаво заметила:

– Зато другое приглашение вы все же удосужились принять!

– Какое же? – мертвенно улыбаясь, спросил Гейне. Он пытался улыбнуться весело, чувствуя, что его гостья готовит остроумный ответ, но полупарализованные мышцы лица с трудом поддавались его усилиям.

 
Эти дамы понимают,
Как поэта чтить должны.
Я и гений мой, мы оба
На обед приглашены.
Этот суп и эти вина
Описать я не берусь,
Как был заяц нашпигован
И какой был дивный гусь!
 

– О да! – воскликнул Гейне и вдруг дернулся и пронзительно закричал.

Каролина побледнела, а из гостиной уже спешила жена с очередной дозой морфия.

 
Этой дамой ежедневно
Я все больше увлекаюсь,
И что я в нее влюбился,
Уж почти не сомневаюсь.
Что душа ее прекрасна —
Это лишь предположенье;
Но насчет красот телесных
Я в глубоком убежденье.
 

Матильда, французская жена поэта, была типичной парижской гризеткой – красивой, игривой, с пышными формами и круглым, полудетским лицом. Она не говорила по-немецки, но охотно верила гостям, что ее муж – знаменитый немецкий поэт. Когда он еще был здоров, они нередко ссорились, хотя каждая такая ссора заканчивалась самым нежным примирением и бурными объятиями. Причиной большинства этих ссор была ревность, потому как тяжело было Гейне видеть теперь свою все еще соблазнительную, хотя и располневшую жену в качестве всего лишь сиделки. А ведь еще до их свадьбы она была его любовницей – нежной, не слишком темпераментной, но зато податливой и бесстыдной. Теперь же ее податливостью могли пользоваться другие – недаром она пропадала по нескольку дней, возвращаясь домой ласковой и сияющей. А он… даже ревность отступала перед сознанием проклятой беспомощной неподвижности, перед этим ужасающе гнетущим бессилием парализованного тела. А ведь в свое время именно ревность едва не довела его до дуэли.

Тогда они обедали в ресторане «Беф-а-ля-мод» на улице Добрых Ребят, а за соседним столиком сидели шестеро французских студентов. Разумеется, они не сводили глаз с красивой и пухлой соседки, отпуская на ее счет чисто французские, фривольные остроты. Наконец Гейне сорвался с места, подскочил к одному из них и влепил звонкую оплеуху. Студенты повскакали с мест и бросились на него с ножами и стульями, но тут вмешались слуги и посетители. Оскорбленный студент оказался из старинной дворянской семьи, поэтому они с Гейне обменялись визитными карточками и договорились драться на пистолетах. Дуэль должна была состояться первого мая, в шесть часов утра, в лесу Сен-Клу. Секундантами Гейне были два его парижских приятеля – Ги де Мазарельос и польский граф Туровский. На роскошной коляске последнего они и подкатили к садовому ресторану, оставили возле него экипаж и вошли в лес.

Дуэль так и не состоялась, поскольку секундантам удалось убедить его противника в том, что Гейне – выдающийся лирический поэт, человек нервный и ревнивый. Теперь он поостыл, раскаивается в своем поступке и готов принести извинения. Студент удовлетворился этими объяснениями и, отказавшись от рукопожатия, укатил завтракать с одним из своих секундантов. На этом все могло закончиться, однако эта история имела забавное продолжение. О нем Матильда со смехом поведала своему мужу.

– Представь себе, сегодня у входа в зеленную лавку я наткнулась на того самого студента.

– И что же?

– Он подошел ко мне, снял шляпу и сказал: «Простите, мадам, но мне кажется, что мы с вами уже где-то встречались». «О да, месье, – отвечала я ему, – вы видите перед собой жену того человека, который отвесил вам пощечину в ресторане „Беф-а-ля-мод“»!

 
Рука дрожит. Ей лира изменила,
Ей не поднять бокала золотого,
Откуда прежде пил я своевольно.
О, как страшна, как мерзостна могила!
Как сладостен уют гнезда земного!
И как расстаться горестно и больно!
 

* * *

Для Гейне не было ничего святого, кроме матери, которая даже не подозревала, что ее сын мучительно болен. Он готов был высмеивать и Бога, и черта, но долгие восемь лет неподвижности, которые он провел в своей «матрацной могиле», все-таки повлияли на его отношение к бессмертию души. Если безумие – это та же смерть, то неподвижность – это смерть наполовину. Дух еще живет среди развалин тела, «бродит», как говорил он сам, «подобно хорошенькой монахине среди старых монастырских стен», а потому разве не должна существовать в человеке какая-то частица божества, которая неподвластна болезни и не исчезнет вместе с измученным телом? Разве жизнерадостность и мужество перед последним испытанием не являются частицей того же божества? Впрочем, сам он в этом сомневался.

– Подумать только, – говорил Гейне все той же Каролине Жобер, – находятся болваны, которые восхищаются моим мужеством и моим упорным желанием жить. А приходилось ли им задумываться над тем, каким способом я могу уйти из жизни? Я не способен ни повеситься, ни отравиться, ни тем более пустить себе пулю в лоб или выброситься из окна! Так что же – уморить себя голодом? Фу! Такая смерть противоречит всем моим принципам. Нет, кроме шуток, вы должны признать, что человек волен сам выбирать способ убить себя или вообще не ввязываться в это дело.

* * *

– Не вижу, что они все в ней нашли! – фыркнула Матильда и, вздернув свой задорный носик, повернулась к мужу. Они находились на приеме у Рашель, и все мужчины, собравшиеся в салоне, столпились вокруг знаменитой актрисы.

– Я тоже не вижу. – отозвался Гейне, блестя своими ироничными глазами. – Подойду-ка поближе и посмотрю.

И он так успешно «посмотрел», что получил приглашение посетить Рашель в ее загородном доме за много миль от Парижа. Однако там его ожидал конфуз – когда он явился и его посадили за стол, перед ним поочередно предстали: мать актрисы, отец, старший брат и младшая сестра. Гейне с нетерпением выдержал все церемонии семейного представления, но когда сама Рашель так и не появилась, обратился к присутствующим с недоуменным вопросом.

«Она уехала, – отвечали ему, – но вот вся ее семья».

После этого он принялся хохотать так, что хозяева едва не сочли его за сумасшедшего. А ему всего-навсего вспомнился случай с одним из его приятелей, который отправился посмотреть на чудовище, расписанное во всех газетах. Согласно им, оно якобы родилось от карпа и кролика. Когда он прибыл на место и спросил: «Где чудовище?» – ему отвечали: «Мы отправили его в музей, но вот карп и кролик, можете убедиться сами».

* * *

Когда у человека не остается никаких надежд, когда все его мучения достигают своего апогея, когда безжалостным роком он лишен всего, что еще привязывало его к этому миру, у него все же имеется последний шанс обрести ускользающий смысл жизни – проявить мужество перед лицом смерти. В субботу, 16 февраля 1856 года Гейне достойно воспользовался этим шансом, последний раз выронив из руки карандаш. И таким спокойным, гордым и благородным было его застывшее лицо, что окружающие испытывали какое-то невероятное, успокоенное благоговение – им было хорошо при виде смерти! Как истинный поэт, Гейне позаботился о своем завещании заранее:

 
Портрет, на котором представлен мой зад,
Завещаю швабской школе поэтов; мне говорят,
Что мое лицо вам неприятно,
Ну что ж, наслаждайтесь частью обратной.»
 

Глава 6
Жажда возмездия

– Неужели вы были в концлагере? – с ужасом воскликнула Берта, глядя в лицо собеседника широко раскрытыми глазами.

Морис Дан со вздохом кивнул головой.

– Это был самый страшный период моей жизни.

Разговор происходил в полдень седьмого дня плавания на верхней прогулочной палубе. С недавних пор Берта большую часть дня проводила в обществе молодого скрипача. Эмилия, продолжавшая пребывать в печальном расположении духа, относилась к этому с пониманием.

– Теперь я себе представляю, что такое ад, – продолжал Морис. – И знаете, какие мелодии популярны в аду? Оказывается, совсем не похоронные марши, а лучшие вальсы Штрауса и чардаши Кальмана!

– Но как вы там оказались? За что?

– Я был арестован во время одной из уличных облав. Причина очень проста: я – еврей, а вы и сами знаете, как нацисты относятся к евреям. Правда, ходили еще слухи о том, что перед первой великой войной, когда Гитлер прозябал в Вене и рисовал открытки, его однажды арестовала полиция за драку в общественном месте с каким-то молодым сионистом. И вот теперь, став диктатором, он вдруг вспомнил об этом и решил истребить всех венских евреев, надеясь, что среди них окажется и его давний обидчик.

– Но это же нелепо и чудовищно!

– Все, что связано с диктатурой маньяков и глупцов, подходит под это определение. Мы бежим из Восточного полушария в Западное, надеясь, что хоть там отыщем спасение от захлестнувшего наш собственный континент безумия. И ведь бежим не откуда-нибудь, а из гордящейся своей цивилизованностью Европы, которую сейчас жадно делят между собой два полоумных диктатора, два недоучки – австрийский художник и грузинский семинарист! Вы слышали последние новости – Сталин отнял у Румынии Бессарабию и Северную Буковину?

Берта отрицательно покачала головой, но Морис, погруженный в собственные мысли, даже не заметил этого, продолжая рассуждать вслух.

– И самый нелепый поступок – это именно бегство. Мы бежим, даже не пытаясь сопротивляться. В Старом Свете еще только Англия, благодаря Ла-Маншу, продолжает сохранять независимость – но надолго ли? Нацисты уже откровенно готовятся к вторжению на Британские острова и воздушной войне. Меня убивает эта бездумная и безропотная покорность старейших европейских наций. – И Дан с силой стукнул худым кулаком по поручням. – Некоторые из них, вроде датчан, вообще не сопротивлялись, другие сопротивлялись, но совершенно бездарно и трусливо. – Он вдруг вскинул на Берту затуманенный взгляд. – А знаете, как эсэсовцы воспитывают в заключенных покорность?

– Нет. – Берта была испугана и одновременно восхищена своим собеседником. Стесняясь любоваться им в открытую, она смотрела ему не в глаза, а чуть выше – туда, где на виске пульсировала голубоватая жилка, а морской бриз живописно лохматил длинные черные волосы Мориса.

– А я знаю, потому что испытал это на себе. Более того – сам стал для других примером покорности.

– Вы?

– Да, я. И если вы захотите слушать, то я расскажу, хотя мой рассказ будет крайне тяжел для вас.

– Ну, если вы сумели выдержать это испытание, то я сумею выдержать и ваш рассказ! – заявила раскрасневшаяся Берта, храбро блестя карими глазами.

– Если бы я выдержал это испытание, то был бы уже покойником, – мрачно усмехнулся Морис. – Все дело именно в том, что я не выдержал, покорился, – и только потому жив. Однажды в числе прочих заключенных я возил землю в каком-то карьере. И вдруг один из охранявших нас эсэсовцев вздумал позабавиться, а заодно и преподать нам всем урок покорности. Не знаю уж почему, но он выбрал для этого именно меня и еще одного молодого поляка. Сначала он заставил нас обоих выкопать яму… точнее сказать, двухметровой глубины могилу. Когда мы закончили и вылезли наружу, он приказал другим заключенным прервать работу, стать рядом и наблюдать. О, я никогда не забуду этого эсэсовца – это был молодой, белокурый и румяный немец с веселыми и наглыми глазами. Он приказал поляку лечь на дно ямы, а потом поднял автомат, направил на меня и приказал: «Закопай его!» Я отрицательно покачал головой и зажмурил глаза, ожидая, что сейчас последует очередь и я раз и навсегда буду избавлен от всех мук и унижений.

– Но если вы посмели отказаться, а он не выстрелил, то почему же вы говорите, что не выдержали испытания? – воскликнула Берта.

– Дослушайте до конца, и тогда вы сами все поймете. Да, он не стал стрелять, хотя все заключенные ждали именно этого и уже смотрели на меня как на смертника. Однако этот эсэсовец перехитрил нас всех. То, что он сделал, было гораздо более чудовищным, чем если бы он просто пристрелил меня. Эсэсовец приказал нам с поляком поменяться местами: ему вылезти из могилы, а мне – занять его место. После этого, когда я уже лежал на самом дне, видя перед собой только прямоугольный кусок голубого неба – а погода в тот день была такой же чудесной, как и сейчас, – до меня донеслась та же команда: «Закопай его!» Через мгновение на краю ямы показался поляк с лопатой, и на меня посыпались первые комья земли…

– Ах! – Берта побледнела и закусила нижнюю губу.

– Земля была влажной – незадолго до этого пронесся летний дождь, – и я быстро почувствовал всю ее тяжесть. Сначала поляк еще берег меня, стараясь кидать землю на мое туловище, а не в лицо, но вскоре настолько ожесточился от этой адской работы, что забыл обо всем. Я прикрыл лицо руками и начал молиться. И вот уже земля давит на меня плотной массой, дыхание затруднено, в глазах плывут красные круги, все звуки становятся приглушенными, а небо исчезает… Я был уже полностью покрыт землей, задыхался и терял сознание, как вдруг почувствовал, что казнь остановилась. Я не понимал, в чем дело, и ничего не соображал до тех пор, пока в яму не спустились двое заключенных. Они быстро раскидали землю, взяли меня под руки и вытащили наружу. Второй раз за несколько минут я избежал смерти и теперь снова видел перед собой этого проклятого, ухмыляющегося эсэсовца. И вот он вновь приказывает поляку спуститься в могилу, в упор смотрит на меня и в третий раз отдает свое дьявольское приказание: «Закопай его!»

Сейчас-то я понимаю, какой это был тонкий психологический расчет. Если бы он убил меня сразу, как только я отказался закапывать поляка, то сделал бы из меня героя, осмелившегося оказать сопротивление и умершего с гордо поднятой головой. Это могло бы поднять дух других заключенных, среди которых наверняка бы нашлись и такие, которые бы предпочли достойную и быструю смерть долгому и унизительному умиранию. Поэтому этот хитроумный эсэсовец нашел гораздо более впечатляющее решение – он наглядно продемонстрировал нам всем, что в тех условиях любое геройство бессмысленно и никакое сопротивление невозможно, поскольку элементарная человеческая солидарность подменяется звериным законом – «или ты, или тебя!», – так что единственным шансом сохранить себе жизнь является полное и безоговорочное подчинение.

А разве не достаточно примеров того, как аналогичную подлость демонстрировали целые страны? В то время как на востоке польская кавалерия атаковала немецкие танки[10]10
  Один из самых удивительных эпизодов Второй мировой войны, который можно назвать массовым самоубийством, – атака Поморской кавалерийской бригады на танки генерала Гудериана, закончившаяся, как и следовало ожидать, чудовищной мясорубкой. Это произошло в первую неделю сентября 1939 года.


[Закрыть], на западе французские войска, располагая почти пятикратным преимуществом над немецкими, спокойно отсиживались в своих укрытиях, хотя по французско-польскому договору давно должны были прийти на помощь своему восточному союзнику. В итоге они дождались своей очереди… Впрочем, – спохватился Морис, – это меня нисколько не оправдывает.

Неожиданно для Берты он отвернулся и порывисто закрыл лицо руками.

– Вы уже поняли, что я сделал? – через мгновение глухо спросил он.

Берта потрясенно кивнула, но поскольку в тот момент он не видел ее лица, то, не дождавшись ответа, продолжал сам:

– Я закопал этого поляка, и на этот раз уже навсегда. Я стал его палачом и могильщиком в одном лице! Слышали бы вы, с каким безумным отчаянием он стал кричать из своей могилы, когда понял, что игра уже закончена и ему никогда не выбраться наружу! А я чувствовал, что начинаю сходить с ума, и торопился закончить свою работу, чтоб только не слышать этих криков. Вы меня осуждаете?

– Я не могу вас ни осуждать, ни оправдывать, – с неожиданной твердостью произнесла девушка, – такие поступки находятся выше человеческого ведения, и пусть их судит Всевышний.

– Всевышний? Неужели вы до сих пор еще верите в Бога? – Морис с удивлением и даже каким-то странным возмущением оглянулся на Берту, словно она произнесла нечто кощунственное. – Впрочем, вы просто не видели, как тот же эсэсовец убивал заключенных… Сначала эти люди всех возрастов – мужчины, женщины и дети – покорно раздевались догола в указанном им месте, отдельно складывая свою обувь, верхнюю одежду и белье. При этом они даже не плакали, не кричали, не пытались бежать! Они лишь прощались, целовались и утешали детей, указывая им на небо и что-то говоря о Всевышнем. Потом, по сигналу, они покорно, как стадо, ведомое на убой… впрочем, любой мясник скажет вам, что коровы, почувствовав запах крови и смерти, мычат и пытаются вырваться, – а эти люди не делали даже этого! Они покорно спускались в яму, уже наполовину заполненную окровавленными трупами… причем некоторые из ранее расстрелянных были еще живы и даже поднимали головы – и ложились на эти тела, причем именно туда, куда им указывали палачи, с чисто немецкой педантичностью стремившиеся заполнить яму как можно ровнее. После этого тот же эсэсовец выплевывал сигарету, спокойно подходил к краю и стрелял из автомата. Затем в яму спускалась новая партия, и все повторялось снова…

– Замолчите!

– Вы все-таки не выдержали! А знаете, что шеф СС Гиммлер тоже однажды не выдержал, когда решил лично посмотреть на то, как происходят расстрелы заключенных. После первого залпа две еврейки – старая и молодая – случайно остались в живых и принялись громко молить о пощаде. С Гиммлером сделалась истерика, и именно после этого случая он приказал, чтобы женщин и детей не расстреливали, а посылали в газовые камеры…

– Прекратите же, прошу вас, – простонала Берта, зажимая уши руками и отворачиваясь, однако Морис уже завелся.

– А знаете ли вы, как это все происходило? Снаружи газовые камеры выглядели вполне прилично, и даже надпись на входе гласила – «Бани». Вокруг них разбили хорошо ухоженные газоны и красивые цветочные клумбы. Помните, я говорил вам о том, какую музыку играют в аду? Так вот, перед входом в эти «бани» располагался оркестр из молодых и симпатичных девушек, которые тоже были набраны из числа узниц. Они были одеты в белые блузки и темно-синие юбки. Пока шел отбор кандидатов в газовые камеры, этот оркестр исполнял веселые мелодии Штрауса, Кальмана и Легара. С тех пор я прихожу в ужас, стоит мне услышать какой-нибудь знаменитый вальс, чардаш или канкан… Затем обнаженных женщин и детей загоняли в так называемые «душевые», плотно закрывали массивную дверь и герметизировали помещение. По сигналу начальника концлагеря охранники засыпали в вентиляционные трубы цианистый водород. Как только начинал поступать газ, возникала страшная паника, женщины в ужасе лезли друг на друга, а эсэсовцы наблюдали за их муками сквозь бронированные стекла…