Текст книги "Красотки кабаре"

На этот раз он первым протянул руку сопернику. Их взгляды столкнулись, и, вероятно, каждый подумал об одном и том же – это последняя встреча.

– Прощайте, господин Вульф. Желаю вам успешно вернуться на родину.

Фихтер отвернулся и, аккуратно положив письмо в карман, быстро направился к тому фиакру, где его уже ждали капитан Альтенберг и корнет Хартвиг.

Через полчаса автомобиль комиссара Вондрачека уже катил по Рингштрассе. Задумчивый Вульф с удивлением наблюдал за тем, как стремительно изменился облик Вены. Словно по мановению ока, город украсился государственными флагами и желто-черными лентами. На стенах домов были развешаны объявления о всеобщей мобилизации, возле которых толпились и горланили возбужденные горожане. Из окон кафе раздавались бравурные марши, и повсюду царило самое восторженное оживление. Складывалось странное впечатление, что все только и ждали момента объявления войны, чтобы в едином патриотическом порыве высыпать на улицы и дружно присягнуть на верность дряхлой монархии.

– Можно подумать, что это Сербия напала на Австро-Венгрию и теперь Вене угрожает новая осада, – усмехнувшись, заметил Вульф. – Откуда эта кровожадная радость?

– Они радуются тому, – философски заметил Вондрачек, – что теперь каждый почтовый служащий, торговец или рабочий может стать национальным героем.

– Но это же ужасно! Чем может гордиться страна, национальными героями которой являются не величайшие поэты или музыканты, а почтовые служащие, сумевшие прославиться тем, что успешнее других убивали таких же почтовых служащих, но соседней державы?

– А вы можете предложить этим людям какое-то иное, мужественное и романтичное приключение, которое бы смогло вытряхнуть их из надоевшей обыденности?

Вульф пожал плечами, но ничего не ответил.

По приказу комиссара машина остановилась у первой попавшейся аптеки, где Вульфу промыли рану и перевязали голову.

– Ну вот, теперь вы похожи на первого раненого, поступившего с сербского фронта, – удовлетворенно заметил Вондрачек. – Берегитесь, как бы толпы восторженных барышень не разорвали вас на части.

– Почему вы обо мне заботитесь, комиссар?

– Из чувства славянской солидарности.

– Но мои предки – немцы! Я русский всего лишь в третьем поколении.

– В таком случае считайте, что я, как полицейский, забочусь о том, чтобы в столице империи скапливалось как можно меньше подозрительных элементов.

Вульф покосился на комиссара, но так и не понял – шутит он или говорит всерьез?

Сборы вещей не отняли много времени, и уже через час автомобиль остановился на площади перед Восточным вокзалом. Вондрачек тронул за плечо своего спутника, пребывавшего в состоянии грустной задумчивости.

– Вы о чем-то жалеете, господин Вульф?

– Причина вам известна… я уезжаю и никогда больше не увижусь с Эмилией!

– Ну, зачем же так мрачно… Вы еще молоды, а любая война рано или поздно кончается. Счастливого пути, господин литератор!

– Прощайте, господин комиссар!

* * *

– Но здесь кровавое пятно! – испуганно воскликнула Эмилия, едва развернув письмо, которое ей вручил лейтенант Фихтер.

Минуту назад горничная проводила его в гостиную актрисы, и теперь он украдкой рассматривал обстановку, покусывая губы, теребя усы и находясь в состоянии странного возбуждения, вызванного стремительными событиями этого удивительного дня. Ему вдруг вспомнилось число, которое выпало перед тем, как он покинул казино, – 28. Роковое число для Вульфа, вынужденного оставить Вену, роковое число для лейтенанта, которому вскоре предстоит отправка на фронт… Неужели такую удивительную женщину, как Эмилия, не возбуждает магия тех роковых событий, которые уже были и которые еще будут?

– Вы дрались на дуэли?

– Да, но можете не беспокоиться. Господин Вульф жив и здоров, хотя в данный момент уже покинул город. Моя пуля лишь слегка оцарапала его голову…

– Вы хотели его убить?

Лейтенант смущенно закашлялся. Какой, черт подери, неудобный вопрос…

– Отвечайте! – топнула ногой актриса. – Вы хотели его убить из-за меня?

– Да, но теперь очень рад, что промахнулся…

– Но почему он покинул Вену, не простившись со мной?

– Потому, что Россия покровительствует сербам и теперь, после объявления войны Белграду, все русские автоматически становятся нашими врагами.

Эмилия задумалась. Лейтенант смотрел на ее прекрасное лицо, боясь задать тот вопрос, ради которого он и взялся передать письмо Вульфа. Наконец, не выдержав томительной паузы, он решился.

– Вы любили его?

Ответом был сердито блеснувший взор.

– Какое вам до этого дело!

Фихтер содрогнулся от этого холодного тона, но отступать было поздно.

– Я люблю вас! Неужели вы этого не понимаете, Эмилия! Я схожу с ума и ради вас готов стреляться на дуэлях хоть каждый день. Я скоро еду на фронт, и возможно, что это наша последняя встреча…

– Но чего же вы от меня хотите?

– Умоляю, станьте моей женой!

* * *

29 июля австрийская авиация подвергла бомбардировке столицу Сербии Белград. Дальнейшие события надвигались со скоростью катящейся горной лавины, а потому все жалкие попытки воспрепятствовать началу общеевропейской войны немедленно сметались безумным приступом ненависти и патриотизма, охватившим как правителей, так и народы.

Сначала Николай II согласился на всеобщую мобилизацию, но, получив письмо от кайзера и не желая провоцировать Германию, отменил ее. Не прошло и суток, как он вновь, крайне неохотно, вынужден был вернуться к первому решению. В этом сказались долгие и упорные уговоры министра иностранных дел Сазонова и начальника Генерального штаба генерала Янушкевича, сумевших убедить Николая в неизбежности войны с Германией.

Немецкие военные тоже пребывали в состоянии повышенного возбуждения – начальник Генштаба генерал Мольтке настаивал на необходимости мобилизации. Их пыл не охладило даже заявление министра иностранных дел Великобритании Эдварда Грея, сделанное 29 июля. Он заявил, что в случае участия в войне Франции и Германии его страна не сможет остаться в стороне. Это заявление означало для Германии угрозу войны на два фронта, а потому германский канцлер Бетманн Хольвег предпринял отчаянную попытку локализовать конфликт. 30 июля он потребовал от Вены начать консультации с Санкт-Петербургом и уговорил кайзера Вильгельма послать личную телеграмму русскому царю, призывая его воздержаться от мобилизации.

Однако этот призыв скорее напоминал ультиматум: Германия потребовала от России отмены всеобщей мобилизации не позднее 12 часов дня 1 августа.

1 августа в восьмом часу вечера германский посол Пуртолес явился к русскому министру иностранных дел Сазонову, чтобы трижды задать ему один-единственный вопрос: «Намерено ли русское правительство дать удовлетворительный ответ на германские требования?» Сазонов трижды отвечал отрицательно, и тогда посол дрожащими руками протянул ему ноту, извещавшую об объявлении войны, после чего отошел к окну, схватился за голову и заплакал. Зато восторгу группы русских социал-демократов, возглавляемых Лениным, не было предела…

Теперь немцам нужно было как можно быстрее разгромить Францию, чтобы потом перебросить свои дивизии на восточный фронт. Французы, дожидаясь широкомасштабного вступления в войну русского союзника, всячески стремились оттянуть начало боевых действий и даже отвели свои войска на 10 километров от границы. Это не помогло – немцы заявили о мифической бомбардировке французскими летчиками окрестностей Нюрнберга, после чего 3 августа объявили войну Франции.

Но на франко-германской границе была выстроена мощная оборонительная линия Мажино. Чтобы обойти ее, германские войска вторглись на территорию нейтральной Бельгии. Это стало предлогом для Великобритании, которая являлась гарантом неприкосновенности бельгийских границ. Вильгельм II получил ультимативное требование Лондона – соблюдать нейтралитет Бельгии. 4 августа английский кабинет министров, собравшись на вечернее заседание, ждал ответа Берлина. После того как часы Биг-Бена пробили одиннадцать вечера, в Германию полетела телеграмма: «Правительство Ее Величества считает, что между обеими странами существует состояние войны».

Европу поразил всплеск восторженного патриотизма. Военные эшелоны всех втянутых в войну стран везли к границам ликующих новобранцев, надеявшихся вернуться домой к Рождеству. Обстановка радостного ожидания, мечты о лучшем, более справедливом мире, требования «наказать агрессоров» – как быстро развеялись все эти иллюзии в грязных и кровавых окопах!

А в это время в Мариенбаде под пером маэстро Кальмана рождалась бессмертная мелодия лучшей в мире оперетты: «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

Часть II
Еврейский пароход

… И на жуткий вопрос, встающий перед обычным сознанием души в примитивной форме: увижу ли я после смерти тех, кого я знал в чувственной жизни как связанных со мной? – действительное исследование… должно ответить решительным «да».

Р. Штайнер «Путь к самопознанию человека»

Глава 1
Встреча с молодостью

19 июня 1940 года в Компьенском лесу под Парижем раздавался глухой грохот отбойных молотков. Немецкие саперы разрушали стены музея, в котором хранился спальный вагон французского маршала Фоша. Вагон был историческим – именно в нем 11 ноября 1918 года представители Германии подписали перемирие на условиях полной капитуляции. Теперь, спустя почти 22 года, немцы хотели подвергнуть французов такому же унижению. Именно для этого саперы вытащили вагон из полуразрушенного музея и прикатили его на то же самое место – в центр небольшой овальной лесной поляны, – где он стоял утром 11 ноября, в день окончания Первой мировой войны. Ныне центр этой поляны отмечал массивный, но невысокий – всего метр над землей – гранитный блок, на котором крупными буквами была выгравирована надпись по-французски: «Здесь 11 ноября 1918 года была сломлена преступная гордыня Германской империи, побежденной свободными народами, которых она пыталась поработить».

В это же время неподалеку от поляны другие саперы трудились над тем, чтобы задрапировать красно-черными нацистскими флагами со свастикой монумент, воздвигнутый в честь освобождения Эльзаса и Лотарингии. Особенно тщательно они маскировали изображение на монументе – грозный меч Антанты, пронзающий жалкого германского орла империи Гогенцоллернов.

Момент подписания капитуляции Франции пришелся на 21 июня 1940 года – прекраснейший летний день, когда жаркие лучи солнца нагревали обильные кроны величественных вязов, дубов и кипарисов, оттенявших лесные дорожки, ведущие к исторической поляне. В 3 часа 15 минут из мощного «мерседеса», остановившегося в двустах метрах от монумента, вышел бывший венский художник Адольф Гитлер, затянутый в новенький нацистский мундир. Следом подкатил целый кортеж машин, из которых вылезли Геринг, Геббельс, Гесс, Риббентроп и другие вожди рейха – каждый в своем собственном, отличном от других мундире, но все одинаково напыщенные и торжествующие.

Мельком взглянув на задрапированный монумент, Гитлер пружинящей походкой завоевателя направился в сторону поляны, где уже был установлен его личный штандарт. Лицо фюрера было серьезным, торжественным и… откровенно злорадствующим. Медленно приблизившись к гранитному блоку, по соседству с которым стоял разукрашенный флагами вагон, Гитлер остановился и стал читать надпись. То же самое сделали члены его свиты – и над полянкой мгновенно воцарилась тишина. Наконец, прочитав до конца, Гитлер окинул всех присутствующих взглядом, преисполненным откровенно ликующей, мстительно-презрительной ненависти, и вдруг положил руки на бедра, распрямил плечи и расставил ноги.

Да, сегодня его день – день покорителя Европы и создателя величайшей Германской империи, раскинувшейся от норвежского мыса Нордкап за Полярным кругом до французского города Бордо. Непокоренными остались только Англия и Россия, но их черед не за горами.

Вдоволь попозировав фотографам, Гитлер поднялся в вагон и уселся в то самое кресло, в котором когда-то сидел французский маршал Фош, диктовавший побежденной Германии условия капитуляции. Через пять минут в вагоне появились два ошеломленных члена французской делегации – генерал Шарль Хюнтцигер и дипломат Леон Ноэль. Разумеется, их никто не предупредил о том, где и при каких обстоятельствах им зачитают условия капитуляции, поэтому они были откровенно подавлены, хотя и пытались сохранить хотя бы видимость достоинства. Целый день, уже после отъезда Гитлера, продолжались упорные переговоры, во время которых французы пытались смягчить самые тяжелые условия. Это закончилось тем, что в 6 часов 30 минут вечера 22 июня разъяренные немцы предъявили ультиматум: французы должны в течение часа дать однозначный ответ – принимают или отклоняют они условия перемирия? Через двадцать минут немецкий генерал Кейтель и французский генерал Хюнтцигер подписали акт о фактической капитуляции Франции. К тому времени погода уже испортилась и начал накрапывать мелкий летний дождь… На следующий день злополучный вагон был отправлен в Берлин[7]7
  В третий раз сыграть свою историческую роль ему не довелось – в конце войны вагон был разбит во время одного из налетов союзной авиации.


[Закрыть].

Согласно условиям перемирия, оно вступало в силу лишь после того, как Франция подпишет аналогичный договор с германским союзником – Италией. Франко-итальянское перемирие было подписано два дня спустя, 24 июня, в 7 часов 35 минут вечера. Через шесть часов французские войска прекратили сопротивление, которое, в отличие от четырех лет Первой мировой войны, на этот раз. продолжалось всего шесть недель!

* * *

В день подписания капитуляции Франции из гавани Бреста отплыл почтово-пассажирский пароход «Бретань». Двухтрубное, средних размеров судно, водоизмещением около 5 тысяч тонн, было построено в 1914 году и могло развивать скорость до 15 узлов. Три палубы, четыре водонепроницаемые переборки, пара винтов, бронированное почтовое отделение, ресторан с танцевальным залом и два салона. Пятьдесят пассажирских кают первого класса и двести – второго располагались на двух этажах, вдоль которых тянулись длинные коридоры, сообщавшиеся между собой и с остальными помещениями парохода с помощью трапов и грузовых лифтов. Сорок человек экипажа и свыше трехсот пассажиров направлялись в Мексику.

В одной из одноместных кают второго класса сидел пятидесятилетний седовласый мужчина с печальными усталыми глазами. Сергей Николаевич Вульф, одинокий русский эмигрант, проживший почти двадцать лет в Чехословакии и Франции, держал на коленях сборник рассказов другого русского эмигранта, который первым из русских писателей стал Нобелевским лауреатом, – Ивана Бунина. Сейчас Вульф в очередной раз перечитывал свой любимый рассказ – «Солнечный удар».

Сороковой год двадцатого века – война в Европе, жесточайшая диктатура в России и полная неизвестность в будущем. А в рассказе этот век только начинался. Целый день светило яркое августовское солнце и неторопливо шлепал колесами по воде допотопный пароходик, подползавший к волжской пристани уездного русского городка.

Пролетит всего несколько лет, и тишину российской провинции распугают торопливые пулеметные очереди и бешеные налеты конницы. И заполыхают деревянные усадьбы, и в свете их зарева будут раскачиваться повешенные на базарной площади, а голодные, одичавшие собаки станут раскапывать свежую землю братских могил.

Но пока этого никто не знает, и молодой поручик под руку с прелестной дамой – они познакомились на пароходе в этот же день – торопливо сходят по трапу в ночную тишину заснувшего городка, берут извозчика и едут в гостиницу. Оказавшись в прогретом за день номере, они немедленно бросаются в объятья друг друга, но в их безумно-счастливых ласках и исступленно-задыхающихся поцелуях уже ощущается свинцовый привкус бесконечности, когда приходится жить одной минутой, не имея ни малейших надежд на повторение самых прекрасных мгновений жизни…

На следующее утро дама, имени которой он так и не узнает, продолжит свое возвращение к мужу. Поручик, находившийся в какой-то прострации, проводит ее на пристань, безмятежно поцелует и лишь после своего возвращения в гостиницу внезапно осознает, что он потерял. Весь день он будет дожидаться следующего парохода – раздавленный своим горем, обезумевший от внезапно нахлынувшей любви и чувствующий себя постаревшим сразу на десять лет.

Обыкновенный рассказ о необыкновенном чувстве. И теперь так несложно представить себе дальнейшие судьбы его героев, соединившихся лишь на одно, невероятно счастливое мгновение. Россию захлестнет «сумасшедшая, бешеная, кровавая муть», поручик погибнет под буденновскими шашками, а дама, оказавшись в эмиграции, будет вынуждена торговать собой. Тяжело ощущать железное движение жерновов истории, перемалывающих самое драгоценное – судьбы. В тревожные эпохи чувства обостряются и утончаются, поэтому так легко бьется хрупкий хрусталик счастья. Но что такое тревожность времени перед мистическими тайнами Вселенной?

За стеклом иллюминатора уже сгустились сумерки, придававшие океанским волнам вид мрачной бездны. Откуда-то с вышины, из бесконечно далеких миров, звезды подмигивали своими холодными и мудрыми глазами, словно ободряя маленькую беззащитную планету, отважно совершавшую свой неведомый путь среди черной пустоты Вселенной. И посреди этой планеты сейчас медленно движется крохотный искусственный островок, в круглых иллюминаторах которого горит теплый свет и притаилась томительная надежда.

Бунинский поручик был счастлив хотя бы одну ночь, но может ли он, Вульф, сказать о себе то же самое? От этой пронзительной мысли ему вдруг стало особенно невыносимо собственное, многократно проклятое одиночество.

Захлопнув книгу, он решительно встал и вышел из каюты, решив прогуляться по верхней палубе. С момента отплытия миновало не более трех часов. Европа, изрытая окопами и покрытая сетью колючей проволоки, была уже позади…

Зато впереди его ждала встреча с молодостью! Среди немногочисленных, тихо переговаривавшихся пассажиров, наверно, еще не свыкшихся с мыслью, что им удалось вырваться из того гигантского капкана, в который стараниями нацистов превратился Старый Свет, Вульф заметил одну женщину. Одетая со скромным изяществом – черная шляпка с небольшими полями и маленькой золотой пряжкой и черное платье чуть ниже колен с крупным белым бантом на груди, – она держалась немного в стороне от остальных.

Сергей Николаевич забыл свои очки в каюте, поэтому издалека лицо этой женщины казалось ему расплывчатым белым пятном. Но он чувствовал, что она неотрывно глядит на него, и испытывал от этого определенную неловкость. За время своих эмигрантских скитаний он пережил немало самых неожиданных встреч с теми людьми, кого уже привык считать бесплотными тенями далекого прошлого, – так неужели это еще одна подобная встреча? Зачем? В несчастные времена ностальгия не вызывает никаких иных чувств, кроме острейшего разочарования…

– Простите меня за то, что я рассматривала вас столь пристально…

Вульф вздрогнул – дама говорила по-французски с легким акцентом. Но этот голос, боже мой, все тот же незабываемый голос!

– … Вы напомнили мне одного знакомого моей юности.

Он слабо улыбнулся и, чувствуя предательское увлажнение глаз, полез в карман за носовым платком. Говорить Вульф не мог, ибо волнение было слишком велико. Это волнение передалось и даме.

– Нет, Серж, я не верю своим… Неужели это вы?

Он кивнул, наклонился и хотел было поцеловать ей руку, но тут их взгляды впервые встретились – а глаза Эмилии изменились ничуть не больше, чем ее знаменитый голос, – и они со вздохом прижались друг к другу.

Через полчаса, немного успокоившись, они сидели в одном из салонов парохода и тихо разговаривали. Время обходится с женщинами гораздо безжалостнее, чем с мужчинами, однако Эмилия была по-прежнему красива, другое дело, что теперь это была совсем иная красота – не жгучая соблазнительность юности, а строгая и печальная зрелость. В этой сорокашестилетней женщине, когда-то сводившей с ума своим чувственным голосом и стройными ногами всю императорскую Вену, теперь появилось иное очарование – очарование всепонимающей мудрости. И Вульф был очень благодарен ей за то, что не только не испытал привычного разочарования, но оказался вновь очарован, хотя и иными, не столь соблазнительными чарами.

– У вас на виске шрам, – заметила Эмилия. – Это от той дуэли?

– Да. Странно, но на фоне всех последующих событий эта дуэль теперь представляется мне далеко не самым мрачным воспоминанием. – Вульф сделал паузу, а потом попросил: – Расскажите, как вас угораздило очутиться на этом пароходе. И вообще, я хочу все знать о вашей жизни с того момента, как мы расстались.

– Ну, это долгая история.

– Ничего, впереди у нас почти восемь дней плавания.

– Да, но я расскажу вам свою жизнь после, когда немного приду в себя. Впрочем, вы спрашивали, как я оказалась здесь. Наверное, вы будете удивлены, но это произошло благодаря тому самому человеку, с которым вы были так хорошо знакомы.

– Кто же это?

– Полковник Фихтер.

Вульф был удивлен.

– Но ведь он же застрелился еще в четырнадцатом году!

Сначала удивилась и Эмилия, но потом, поняв причину недоразумения, улыбнулась.

– Простите, что я вас запутала. Конечно же, я имею в виду Стефана Фихтера, которого вы когда-то знавали лейтенантом и который теперь дослужился до полковника… – она чуть помедлила, – германского вермахта.

– А! – скептически усмехнулся Вульф. – Наш доблестный поклонник Ницше прошел весь путь до конца, нанявшись служить к тому жалкому демагогу, который тоже объявил себя поклонником этого философа.

– Вы несправедливы к нему, – мягко возразила Эмилия. – Во-первых, после аншлюса Австрии у него не оставалось иного выхода. А во-вторых, как он мне сам признался во время нашей последней встречи во Франции, он всерьез разочаровался в Ницше. Вы не поверите, но Стефан даже вспоминал о вас!

– Обо мне?

– Да. Вы помните, как мы однажды втроем ужинали у Захера? Это было после спиритического сеанса у графини Хаммерсфильд.

– Разумеется, помню. И мы еще говорили о Ницше, Уайльде, Соловьеве…

– Вот-вот! И Стефан сказал, что вы тогда были правы.

– В чем именно?

– А в том, что теорией одного ничтожества, воспевавшего сверхчеловека, воспользовались другие ничтожества, которые стали диктаторами и заставили считать себя великими.

– Это значит, что он разочаровался в Гитлере? Почему же тогда не подаст в отставку, почему продолжает маршировать по Европе вместе со всей этой бандой?

– Если бы он подал в отставку, – грустно заметила Эмилия, с легкой укоризной глядя на Вульфа, – то я бы уже была мертва. Именно Стефан нашел меня сразу после того, как немцы заняли Париж. И именно он поручил своим друзьям, кстати, вы их тоже должны помнить – это бывший корнет Хартвиг и его супруга графиня Хаммерсфильд, – вывезти меня в свободную зону и посадить на этот пароход.

– Простите, я этого не знал. – Слушая о достойных деяниях своего бывшего соперника, Вульф ощущал какую-то странную смесь неловкости и раздражения. Ему словно бы приходилось оправдываться в глазах сидевшей напротив него женщины. – Кстати, но ведь и я могу сказать, что господин Фихтер был прав, считая Ницше великим человеком. Только проницательный мыслитель был способен дать социалистам такую точную оценку, утверждая, что они могут существовать у власти лишь с помощью крайних террористических средств, а потому заранее готовятся к господству ужаса. Правда, он недооценил силу террора, который может длиться десятилетиями…

Вульфу вдруг почудились черные, раскачивающиеся от огненного ветра трупы повешенных, горящие дома, оглушительная пулеметная пальба… Он замолчал и очнулся лишь тогда, когда Эмилия мягко коснулась его руки.

– Вы расскажете мне о том, как жили все эти годы, после своего отъезда в Россию? Вам ведь тоже пришлось многое пережить?

– Да, пожалуй. – Вульф вскинул на нее задумчивые глаза. – Хотя мою судьбу, наверное, можно считать относительно благополучной, иначе бы я здесь тоже не оказался. Кстати, возвращаясь к разговору о Ницше, хочу заметить, что, по большому счету, он все-таки был не прав. Ницше – это один из последних романтиков века минувшего, а век нынешний гораздо вернее понял другой философ – испанец Ортега-и-Гассет. Восстание масс! – вот сущность нашего века. Торжество масс приводит к торжеству плебейского вкуса, выразителями которого являются серость и бездарность. Хуже того, теперь лидерами становятся не яркие и сильные люди – сверхчеловеки, – а посредственные авантюристы, единственное достоинство которых состоит в том, что они умело воспользовались смутными временами и смогли вовремя оказаться на гребне волны массового недовольства. Так было в Германии, так случилось и в России. Если среди прирожденных правителей, особ царской крови, еще могут встречаться достаточно либеральные люди, то все те, кто, как гласит русская поговорка, вылез из грязи в князи, обязательно метят в диктаторы…

– Ага, наконец-то я тебя отыскала!

Вульф прервал свою речь, с удивлением воззрившись на подлетевшую к ним девушку. Молоденькая, не старше двадцати лет, черноволосая, чернобровая, кареглазая, с живым и милым выражением подвижного лица, она ворвалась в салон, как легкий весенний ветерок, и все присутствующие дружно оглянулись на нее и заулыбались. Поцеловав мать в щеку, девушка лукаво посмотрела на Вульфа.

– Позволь, дорогая, представить тебе моего старинного друга – господина Сержа Вульфа, – улыбаясь дочери, произнесла Эмилия. – Господин Вульф, это моя дочь Берта.

– Очень приятно, фрейлейн.

– Мне тоже, господин Вульф.

Сергей Николаевич растерянно взглянул на Эмилию. Он не ожидал подобного сюрприза. Но кто отец этой очаровательной девушки? Эмилия поняла его невысказанный вопрос и, украдкой от дочери, быстро прижала палец к губам.

– Доброй ночи, – сказала она, поднимаясь с места. – И помните – завтра наступит ваша очередь рассказывать.

– А я смогу послушать? – неожиданно вставила Берта.

– Но это будет ужасный рассказ, фрейлейн, – виновато улыбнулся Вульф, целуя руку Эмилии.

– Ничего, я с детства люблю страшные сказки! – задорно ответила девушка.