Текст книги "«И слово плоть бысть…» Вопросы православной поэтики"

Природа и цель творчества

Вопрос о природе и сущности художественного творчества имеет столь же длинную историю, как и само это творчество. Не менее велико и разнообразно количество ответов на этот вопрос: искусство имеет свою цель в самом себе и не зависит ни отчего внешнего; искусство есть акт самовыражения автора; искусство – сфера общественного сознания, обслуживающая эстетические потребности людей и т. д., и т. п. Русская культура, укорененная в православии, устами своих творцов утверждала, что искусство – это процесс и результат сотворчества человека Богу. А. С. Пушкин ясно и твердо сказал об этом в «Пророке» (1826). Поэт – христианин не мог ответить иначе, и так же, хотя и по-своему, на этот вопрос отвечали и другие русские писатели.

Так, Н. В. Гоголь «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) утверждал, что у искусства во всех видах и жанрах может быть только одна цель – вести людей ко Христу: «Развлеченный миллионами блестящих предметов, раскидывающих мысли на все стороны, свет не в силах встретиться прямо со Христом. Ему далеко до небесных истин христианства. Он их испугается, как мрачного монастыря, если не подставишь ему незримые ступени к христианству, если не возведешь его на некоторое высшее место, откуда ему станет видней весь необъятный кругозор христианства и понятней то же самое, что прежде было вовсе недоступно. Есть много среди света такого, которое для всех, отдалившихся от христианства, служит незримой ступенью к христианству»[59]59
  Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: в 14 т. Т. 8. С. 269.


[Закрыть].

На эти мысли откликнулся В. А. Жуковский: «…я был занят прикреплением к бумаге некоторых мыслей, которые бродили в голове при чтении твоей статьи о том, что такое слово…»[60]60
  Жуковский В. А. О поэте и современном его значении: Эстетика и критика / Вступ. Статья Ф. З. Кануновой и А. С. Янушкевича; сост. и примеч. Ф. З. Кануновой, О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича. – М., Искусство, 1985. С. 328.


[Закрыть]Поэт начинает с главного – он говорит о сложностях, связанных с выражением и описанием духовных явлений: мы не имеем «возможности постигнуть существа духовного в нем самом и выразить материальным словом его неразделимости, его единства…»[61]61
  Там же. С. 328.


[Закрыть]. Любой человек в силу наличия у него духовной сферы, может не только соприкасаться с духовным миром, но и проникать в него, вступать во взаимодействие с энергиями Творца, проявляющимися в тварном мире как красота, добро и истина. Особый дар позволяет художнику отчетливее и яснее других людей видеть красоту в окружающем мире, через ее внешние формы соприкасаясь с внутренним содержанием: «…прекрасное существует, но <…> оно, так сказать, нам является единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, оживить, обновить душу, но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; оно не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жизни – величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище души человеческой, очарование счастия, вдохновение несчастия и проч. производят в нас сии живые ощущения прекрасного»[62]62
  Там же. С. 330.


[Закрыть]. Почти всегда, замечает Жуковский, «соединяется с ним грусть, но грусть, не приводящая в уныние, а животворная, сладкая, какое-то смутное стремление; это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности»[63]63
  Там же. С. 330.


[Закрыть].

Каждая встреча с прекрасным изменяет человека, словно краткое посещение Царства Небесного, и «в эти минуты тревожно-живого чувства, – говорит Жуковский, – стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и чего в нем нет, но что где-то, и для одной души твоей, существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия: иначе отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения? Нет! эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимопролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне, темная память о утраченном, искомом и со временем достижимом Эдеме»[64]64
  Там же. С. 330–331.


[Закрыть]. О неотмирном характере прекрасного говорит и то, что «оно действует на нашу душу не одним присутственным настоящим, но и неясным, в одно мгновение слиянным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием лучшего в будущем»[65]65
  Там же. С. 331.


[Закрыть].

Прекрасное, продолжает Жуковский, «которого нет в окружающем нас вещественном мире (как его материального атрибута. – О. С.), но которое в нем находит душа наша, пробуждает ее творческую силу. Душа беседует с созданием, и создание ей откликается. Но что же этот отзыв создания? Не голос ли самого Создателя?» В процессе творчества «все мелкие, разрозненные части видимого мира сливаются в одно гармоническое целое, в один, сам по себе несущественный, но ясно душою нашей видимый образ. Что же этот несущественный образ? Красота. Что же красота? Ощущение и слышание душою Бога в создании»[66]66
  Там же. С. 331.


[Закрыть]. В видимой красоте Бог являет себя миру, а поскольку Бог – творец, а творчество – атрибутивное свойство Бога, то красота, исходящая от Него, обладает энергией творения, «и в ней, истекшей от Бога, – говорит Жуковский, – живет стремление творить по образу и подобию Творца своего, то есть влагать самое себя в свое создание»[67]67
  Там же. С. 331.


[Закрыть]. Творческая энергия красоты стремится приблизиться к человеку в тех формах, которые он может воспринять: музыке, пластике, цвете, а для этого ей нужен тот, кто создаст для нее эти формы, ей нужен художник. Он должен выбрать из бесконечных проявлений красоты одно, наиболее близкое и понятное, и создать для него форму, удержав вечное во временном и тем связать нить бытия, разорванную грехопадением человека. Это предназначение художника имеет объективную причину – волю Бога, проявляющуюся в императивности таланта: «…творит же он потому, что по натуре души своей ощущает в себе к тому неодолимое, врожденное стремление»[68]68
  Там же. С. 332.


[Закрыть].

Поэт догматически безупречно показывает отличие Божественного и человеческого творчества: «Создатель всего извлек это всё из самого Себя: небытие стало бытием. Человек не может творить из ничего; он только может своими, заимствованными из создания средствами повторять то, что Бог создал своею всемогущею волею. Сей произвольный акт творения есть возвышенная жизнь души; целью его может быть не иное что, как осуществление того прекрасного, которого тайну душа открывает в творении Бога и которое стремится явно выразить в творении собственном. Сие ощущение и выражение прекрасного, сие пересоздание своими средствами создания Божия есть художество»[69]69
  Там же. С. 331.


[Закрыть].

Искусство имеет свои критерии и законы, говорит Жуковский, и «…если художественные произведения удовлетворяют всем требованиям искусства, то художник прав: он совершил свое дело, произведя прекрасное, которое одно есть предмет художества». Но «в другом, обширнейшем смысле дела художника относятся не к одному его произведению, но к его особенному высшему призванию»[70]70
  Там же. С. 333.


[Закрыть]. Следовательно, художник есть творец, «и цель его не иное что, как самое это творение, свободное, вдохновенное, ни с каким посторонним видом (т. е. не зависящее ни от каких обстоятельств и условий внешнего материального мира) не соединенное»[71]71
  Там же. С. 332.


[Закрыть].

«В чем состоит акт творения? – вопрошает Жуковский, – в осуществлении идеи Творца»[72]72
  Там же. С. 332.


[Закрыть]. Это единственная цель искусства во всех видах, всё прочее, если оно присутствует в искусстве, должно служить этой цели. Жуковский еще раз напоминает главное отличие Божественного творчества от человеческого: «Верховный Художник в самом Себе почерпнул и идею и материал создания; земной художник, творя, так же осуществляет свою идею, но материалы и для самой идеи и для ее осуществления он заимствует уже из существующего, ему подлежащего творения Божия…»[73]73
  Там же. С. 332.


[Закрыть] При этом содержание и величие идеи является залогом значения художественного произведения: «Самое высшее из произведений художества есть то, когда художник выражает не только собственную идею, но в своей идее и самого Верховного творца; самое низшее то, когда он с рабскою точностию повторяет видимое творение; между сими двумя крайностями оттенки бесчисленны, начиная от сходного во всех подробностях изображения насекомого до вдохновенного изображения Троицы»[74]74
  Там же.


[Закрыть].

Жуковский ясно определяет критерий художественного совершенства: «Красота художественного произведения состоит в истине выражения, то есть в ясности идеи и в ее гармоническом согласии с материальным художественным ее образом, который с своей стороны должен быть согласен с образцом, заимствованным из создания внешнего»[75]75
  Там же.


[Закрыть]. Этому требованию соответствуют многие произведения искусства, но никто не назовёт их великими, потому что «художество <…> довольствуется» в них «только <…> относительною истиной»[76]76
  Там же.


[Закрыть], то есть человеческим представлением об истине. Но «художество в обширном, высшем[77]77
  Как тут не вспомнить слова Достоевского о том, что он, как писатель, есть лишь «реалист в высшем смысле». Речь об этом пойдет ниже.


[Закрыть]значении имеет предметом красоту Высшую[78]78
  Считаем контекстуально оправданным использование здесь заглавной буквы в рамках традиции указания на Горний, Высший мир, Царство Небесное.


[Закрыть]. Переводя на свое второбытное создание то, что он находит вокруг себя в создании первобытном, художник, повторяю, должен выражать не одну собственную, человеческую идею, не одну свою душу, но в ней и идею Создателя, дух Божий, всё созданное проникающий[79]79
  Жуковский В. А. Указ. Соч. С. 332.


[Закрыть]».

От общих целей и задач искусства Жуковский переходит к словесности: «Оставив все прочие художества в стороне, обратимся теперь к тому, которого материал есть слово и которое между всеми должно занимать высшую степень, ибо оно непосредственнее всех их из души истекает – к поэзии; материалы других заимствуются извне, материал поэта слово (образ, тело идеи) прямо из души переходит в форму материальную; прибавлю: все другие художества не иное что, как поэзия в разных видах»[80]80
  Там же. С. 332.


[Закрыть]. Потрясающе точная мысль: художественный образ есть «тело» (т. е. видимая, материальная форма) идеи! Поэт творит его так же, как Бог творит человеческое тело: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. 2, 7). Жуковский открывает один из фундаментальных онтологических законов: Бог сотворил человека по своему образу и подобию, а человек творит художественный образ по своему образу и подобию. Бог запечатлел в каждом человеке свой образ, и человек запечатлевает себя в каждом творении своих рук. Это общий, универсальный закон, определяющий любой творческий акт. Однако если в основе этого акта лежит лишь идея человека, гордо отвергающего попытки Бога указать ему истинную красоту, произведение никогда не поднимется выше уровня его создателя. Это произойдет только тогда, когда поэт направит свою волю к Богу и соединит ее с Божественной волей. Синергийное взаимодействие человеческой и Божественной воли освободит его от бремени самости и даст возможность воспарить в Горние выси, стать проводником Божественной мудрости в человеческий мир.

Слово Бога, не встречая сопротивления воли и разума человека, по лучу таланта устремляется в сердца людей, «и это творческое слово, вызванное вдохновением из идеи, могущественно владевшей душою поэта, – говорит Жуковский, – стремительно переходя в другую душу, производит в ней такое же вдохновение и ее также могущественно объемлет»[81]81
  Там же. С. 333.


[Закрыть]. Оно начинает преображать душу, и «это действие не есть ни умственное, ни нравственное – оно просто власть, которой мы ни силою воли, ни силою рассудка отразить не можем», это «тайное, всеобъемлющее, глубокое действие откровенной красоты»[82]82
  Там же.


[Закрыть].

Однако следует помнить, что писатель создает образ той красоты, которую находит в своем сердце, и эта красота может быть разной. Достоевский сказал об этом словами Дмитрия Карамазова: «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречья вместе живут. <…> Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его…»[83]83
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 14. С. 100.


[Закрыть] Художник влагает свой образ красоты в душу читателя, оставляя в ней «следы неизгладимые, благотворные или разрушительные, смотря по свойству художественного произведения, или, вернее, смотря по духу самого художника»[84]84
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 333.


[Закрыть]. Об этом же духовном законе размышляет и князь Мышкин, глядя на портрет Настасьи Филипповны: «…вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!»[85]85
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 8. С. 32.


[Закрыть]

Великая русская литература знала, что красота без добра и истины – это только красивость, что истина без красоты и добра – только правдоподобность, а добро без красоты и истины – лишь эгоизм. Достоевский значительно усилил акцент, переведя проблему красоты с персонального на вселенский уровень: всё было бы спасено, красота спасла бы мир (т. е. всё). Писатель неслучайно использует сослагательное наклонение – для спасения мира необходимо единство красоты, добра и истины, явленное во всей полноте в Боге. А красота Настасьи Филипповны – это только ее личная красота, отрезанная непомерной гордыней от Высшей красоты, и потому она никого не спасает и не может спасти. Такая красота действует разрушительно не только на окружающих, но и на ее обладательницу. Эту идею Достоевский усилил судьбой другой «чрезвычайной» красавицы – Аглаи Епанчиной, красота которой также стала причиной несчастья и ее самой и ее близких.

Для Жуковского (как для Пушкина и других православных писателей) было очевидно, что поэтический дар есть «не иное что, как призвание от Бога, есть, так сказать, вызов от Создателя вступить с ним в товарищество создания»[86]86
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 333.


[Закрыть]. Божественный акт творения мира завершился, но всеблагая воля Творца пребывает в мире вовек (Мф. 28, 20), устраивая пути спасения людей. Она постоянно и непрерывно действует в мире, и поэт может (а в силу своего дара – и должен) стать соработником Богу: «Творец вложил свой дух в творение: поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие духа Божия. Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полета высокого заключается и опасность падения глубокого»[87]87
  Там же. С. 333.


[Закрыть]. Действительно, осознав силу своего дара, поэт может попытаться превратить его в средство удовлетворения собственных страстей и «…будет иметь предметом одну только роскошь <…> внутренней поэтической жизни и то несказанное самонаслаждение, которое вполне объемлет и удовлетворяет душу в те минуты, когда она горит вдохновением творчества»[88]88
  Там же. С. 333–334.


[Закрыть].

Талант приносит его обладателю величайшее счастье, но если он «будет иметь в виду одно только художественное совершенство произведений своих, а с другой – только успех, т. е. гордое самоубеждение в своем превосходстве и чародейную сладость хвалы и славы»[89]89
  Там же. С. 334.


[Закрыть], то скоро иссякнет. В «этой оргии самолюбия, в этом упоении самонаслаждения» есть что-то «чувственное, – утверждает Жуковский, – что-то унизительное, есть и какое-то эгоистическое сибаритство в этом самобоготворении, <…> которое в своих действиях так же гибельно для души, как пьянство для силы телесной»[90]90
  Там же. С. 334.


[Закрыть]. Превращая талант в средство наслаждения, поэт вступает на путь, которым на заре творения прошел ангел, так же получивший от Бога многие дарования для служения, но, ослепленный собственным могуществом, восстал на Бога и пал навеки[91]91
  См.: Ис. 14, 12–15.


[Закрыть].

Совершенство формы произведения определяется только мерой дарования и труда, вложенного в ее создание. Но это совершенство, красота поэтической формы, говорит Жуковский, не должна вводить в заблуждение: «В произведениях художества мы наслаждаемся красотою создания, прелестию частей, гармониею целого и тому подобное, но все это есть одна низшая, так сказать, материальная сторона нашего наслаждения: мы можем дать себе отчет в том, что нас увлекает, можем указать на возвышенность или приятность содержания, на точность, живость, необыкновенность выражения, на музыку слов; но то, что безотчетно и неуловимо и что, однако, всему этому дает жизнь, это есть дух поэта, в создании его тайно соприсутственный!»[92]92
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 334.


[Закрыть]Речь идет о внешней идее произведения (то, что мы видим и что понимаем сразу) и об его внутренней идее (то, что безотчетно и неуловимо, но всему дает жизнь), содержание которой определяется содержанием главной идеи творчества писателя, а оно, в свою очередь – направленностью духовной сферы его личности. Благодаря своей свободе человек сам решает, к чему направить свои силы – к Небесному блаженству или к земным страстям, поэтому его духовность может быть как истииной, восходящей к Богу, так и падшей, греховной, отвернувшейся от Бога. Вектор духовности поэта определяет значение его творчества. Если дух поэта, пишет Жуковский, «есть дух чистоты, если художественное создание (какой бы, впрочем, ни был предмет его) проникнуто им так же, как образец его, Божие создание, духом Создателя, то и действие его (дело поэта, заключенное в его слове) будет благодатно, как действие неизглаголанного мироздания на душу, отверстую его святыне»[93]93
  Там же. С. 334. Об этом ясно говорит Христос: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6,21).


[Закрыть].

Жуковский совершенно прав, когда говорит, что содержание литературного произведения не возникает само по себе, ниоткуда и неизвестно как, его создает «сам поэт (сколько бы, повторяю, его личность ни далека была от избранного им предмета): увлекаемые прелестью его создания, мы нечувствительно проникаемся его верою, его любовью, его возвышенностью и чистотою, и они по тайному сродству остаются в слиянии с нами, как последний результат поэтического наслаждения»[94]94
  Там же. С. 334.


[Закрыть]. Но это вовсе не значит, что «поэт должен ограничиться одними гимнами Богу и всякое другое поэтическое создание считать за грех против Божества и человечества». Поэт – прежде всего художник, а не богослов, его задача – не объяснять слова Бога, а находить соответствующую им художественную форму, а для этого достаточно следовать главному: «Не произноси имени Бога[95]95
  Прямое обращение к третей заповеди Декалога: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно» (Исх. 20,7).


[Закрыть], но знай Его, верь Ему, иди к Ему, веди к Нему…»[96]96
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 334.


[Закрыть]

Жуковский не сочинил этот кодекс служения поэта (верь – иди – веди), а лишь повторил то, что является смыслом жизни любого христианина – не только самому видеть Бога и идти к Нему, но и вести к Нему тех, кто ищет спасения. К этому прямо призывает своих учеников Христос: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам…» (Мф. 28, 19–20); «И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16,15–16) и т. д. Достоинство человека заключается в том, чтобы с помощью чувств и разума понять смысл своей жизни и наилучшим образом исполнить его. А поскольку христианин – это тот, кто принимает смысл жизни, указанный Христом, то ему не надо мучиться над «загадкой жизни», он озабочен только тем, чтобы с помощью разума и чувств, подчиненных духу, наилучшим образом исполнить волю Спасителя.

Поэту также достаточно просто исполнить свой талант как поручение Того, кто дал его. И тогда, обращается Жуковский к поэту, «что бы ни встретилось на пути твоем откровенному оку и что бы ни было это встреченное – высокое или мелкое, прекрасное или безобразное, многозначащее или легкое, забавное или мрачное, – всё оно, прошед через твою душу, приобретает ее характер, не изменив в то же время и собственного»[97]97
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 334–335.


[Закрыть]. Фактически, Жуковский говорит о законе приложения, соединения двух природ (внешнего явления или предмета и души поэта), состоящего в том, что каждая из них не растворяется в другой и не теряет своей самостоятельности. Но для того чтобы это произошло, идея не должна превращаться в тенденцию, в задачу, а должна оставаться непосредственной, сердечной потребностью: «Поэзия живет свободою; утратив непринужденность (похожую часто на причудливость и своевольство), она теряет прелесть; всякое намерение произвести то или другое определенное, постороннее действие, нравственное, поучительное или (как нынче мода) политическое, дает движениям фантазии какую-то неповоротливость и неловкость…»[98]98
  Там же. С. 335.


[Закрыть] В конце концов поэзия исчезает вовсе, обнажая идею и оставляя читателя наедине с ней.

Какую бы идею не намеревался выразить писатель, он прежде всего и непременно выразит свой дух, потому что, говорит Жуковский, «поэт, свободный в выборе предмета, не свободен отделить от него самого себя: что скрыто внутри его души, то будет вложено тайно, безнамеренно и даже противунамеренно и в его создание. Если он чист, то и мы не осквернимся, какие бы образы, нечистые или чудовищные, ни представлял он нам как художник; но и самое святое подействует на нас как отрава, когда оно нам выльется из сосуда души отравленной»[99]99
  Там же. С. 335.


[Закрыть]. М. М. Дунаев пишет по этому поводу: «…всякий дар <…> а особенно дар творческий – высший дар Создателя своему творению – требует от человека ответственного соработничества. Иначе, как и все прочие дары Божии, этот дар может быть обращен человеком во зло»[100]100
  Дунаев М. М. Православие и русская литература: в 6 ч. М., 2001–2004. Ч. III. С. 277.


[Закрыть].

Каждый художник несет ответственность за то, что он делает. Он должен понять, говорит Жуковский, что творчество состоит не только «в одном исполнении, более или менее совершенном, условий искусства», оно «заключает в себе и действие, производимое духом поэта»[101]101
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 337.


[Закрыть]. Жуковский обращается к словам Н. В. Гоголя о том, что цель искусства есть «примирение с жизнию»[102]102
  Речь идет о словах Н. В. Гоголя из письма Жуковскому от 10 января 1848: «Искусство есть примиренье с жизнью!» // Гоголь Н. В. Указ. изд. Т. 14. Письма. 1848–1852. С. 33.


[Закрыть]. Гоголь не поясняет содержание своих слов, но из контекста его мировоззрения и мировоззрения самого Жуковского ясно, что иного смысла, чем евангельский, в них быть не может. Примирение, смирение – высшая христианская добродетель, выражающаяся в способности быть в мире с собой, природой, обществом и Богом. Это высшее изо всех возможных состояние бытия человека, и в истории человечества его единственным примером была богочеловеческая личность Спасителя: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11,29–30).

М. М. Дунаев утверждает: «Без должного смирения (а соработничество Богу предполагает смирение) человек начинает сознвать себя в гордыне самостоятельным творцом, едва ли не равным Творцу, наделившему его, человека, творческим даром. Этот дар ничинает восприниматься художником как его собственное самоприсущее ему замкнутое в себе достоинство, неиссякаемый источник гордынного самоутверждения»[103]103
  Дунаев М. М. Указ. изд. Ч. III. С. 277.


[Закрыть]. Смирение не возникает само собой и не дается просто так, оно – результат долгого, непрерывного и напряженного исполнения воли Бога, о чем и говорит Евангелие: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11,12). Гоголь (а вместе с ним и Жуковский и другие православные русские литераторы) верил, что искусство способно помочь человеку стяжать смирение, – но только то искусство, которое имеет постоянную и прочную связь со своим источником – Богом, а такого искусства, замечает Жуковский, почти не осталось: «Поэзия нашего времени имеет и весь его характер – и характер вулканической разрушительности в корифеях и материальной плоскости в их последователях[104]104
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 337.


[Закрыть]». К сожалению, замечает поэт, «уже нет той поэзии, которая некогда была возвеличением, убранством и утехою жизни, которая, с одной стороны, стремила душу к высокому, идеальному и благородствовала жизнь, украшая ее строгую, часто печальную существенность лилейным венком надежды…»[105]105
  Там же. С. 337.


[Закрыть]

Апостасия, веками подтачивавшая ложе европейской христианской цивилизации тонкой и почти незаметной струйкой, постепенно набрала силу и вырвалась наружу бурным потоком байронизма. Но его энергия, говорит Жуковский, скоро иссякла, уступив «место равнодушию, которое уже не презрение и не богохульный бунт гордости (в них есть еще что-то поэтическое, потому что есть сила), а пошлая расслабленность души, произведенная не бурею страстей и не бедствиями жизни, а просто неспособностию верить, любить, постигать высокое, неспособностию предаваться какому бы то ни было очарованию»[106]106
  Там же. С. 337.


[Закрыть]. В наши дни, со скорбью замечает Жуковский, «поэзия служит мелкому эгоизму; она покинула свой идеальный мир и, вмешавшись в толпу, потворствует ее страстям, льстит ее деспотическому буйству и, променяв таинственное святилище своего храма (к которому доступ бывал отворен одним только посвященным) на шумную торговую площадь, поет возмутительные песни толпящимся на ней партиям»[107]107
  Там же. С. 338.


[Закрыть].

Но поэт верит, что «и посреди судорог нашего времени» есть поэты, которые «не заботясь о славе, ныне уже нежеланной и даже невозможной (поелику она раздается всем и каждому, на площади, подкупными судьями в отрепьях), не думая о корысти, которая всех очумила», сохраняет верность своему призванию:

 
Не счастия, не славы здесь
Ищу я – быть хочу крылом могучим,
Подъемлющим родные мне сердца
На высоту, – зарей, победу дня
Предвозвещающей, великих дум
Воспламенителем, глаголом правды,
Лекарством душ, безверием крушимых,
И сторожем нетленной той завесы,
Которою пред нами Горний мир
Задернут, чтоб порой для смертных глаз
Ее приподымать и святость жизни
Являть во всей красе ее небесной, —
Вот долг поэта, вот мое призванье![108]108
  Там же. С. 338. Здесь и далее Жуковский цитирует свою поэму «Камоэнс» (1839), вольный перевод сочинения австрийского поэта Фридриха Гальма (1806–1871).


[Закрыть]
 

Поэт вопрошает:

 
Мы не за тем ли здесь, чтобы средь тяжких
Скорбей, гонений, видя торжество
Порока, силу зла и слыша хохот
Бесстыдного разврата иль насмешку
Безверия, из этой бездны вынесть
В душе неоскверненной веру в Бога?..
Поэзия религии небесной
Сестра земная, светлолучезарный
Маяк, самим Создателем зажженный,
Чтоб мы во тьме житейских бурь не сбились
С пути. Поэт, на пламени его
Свой факел зажигай!..
…
Поэт, будь тверд! душою не дремли!
Поэзия есть Бог в святых мечтах земли[109]109
  Жуковский В. А. Указ. соч. С. 339.


[Закрыть].
 

Этими словами Жуковский заканчивает свои размышления о поэте и современном его значении.

Подобное отношение к искусству было нормой для всех великих художников XIX века. И. А. Гончаров в «Обрыве» (1869) описывает несчастную судьбу художника Райского, который наделен огромным универсальным талантом к музыке, изобразительному искусству и литературе, но не может всерьез остановиться ни на чем. Он не способен сделать выбор, потому что не имеет ясной и предметной цели и лишь мучается смутной тоской по какому-то неземному раю, в достижение которого по-настоящему не верит и сам. Один из коллег-художников указывает ему путь: «Нет у вас уважения к искусству, <…> нет уважения к самому себе. Общество художников – это орден братства, всё равно что масонский орден: он рассеян по всему миру, и все идут к одной цели. Художники сродни “каменщикам”. Вспомните Хирама и его тайну. <…> Нельзя наслаждаться жизнию, шалить, ездить в гости, танцевать и, между прочим, сочинять, рисовать, чертить и ваять. Нет, <…> бросьте эти конфекты и подите в монахи, <…> и отдайте искусству всё, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть – к искусству! Пусть вас клянут, презирают во имя его – идите: тогда только призвание и служение совершатся, и тогда будет “многа ваша мзда”, то есть бессмертие. А вам недостает мужества, силы нет, и недостает еще бедности. Отдайте ваше имение нищим и идите вслед за спасительным светом творчества»[110]110
  Гончаров И. А. Собр. соч. в 6 томах. М.: Изд-во «Правда». 1972. Т. 5. С. 136.
  В словах героя романа нетрудно заметить сразу несколько евангельских цитат. Ср, «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф. 10,16–20); «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас» (Мф. 5,10–12); «Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19,21). Понятно, что речь идет не о материальном богатстве (точнее, не столько о нем). Богатство – это всё, что человек считает своим, но на самом деле своего у него нет ничего: «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей» (Еккл. 5,14).


[Закрыть].

Об этом «спасительном свете» говорил и Пушкин: «…держись сего ты света; / Пусть будет он тебе единственная мета, / Пока ты тесных врат спасенья не достиг…»[111]111
  Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 3. С. 311–312.


[Закрыть], о нем знали и Гоголь и Жуковский. Они верили, что всё у человека от Бога, и всё – Божие. Поэтому любая попытка присвоить себе то, что дано лишь на время как средство для исполнения своего призвания, приводит к неудаче и трагедии.

Слово «призвание» говорит само за себя. Кто и для чего призывает человека, давая ему талант? Для великой русской литературы ответ был всегда очевиден – Бог. Но Райский отказался идти по указанному пути, потому что привык пользоваться своим талантом только как средством получения наслаждения: «…я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее <…> телом и душой, и признаюсь… <…> больше телом…»[112]112
  Гончаров И. А. Указ. изд. С. 134–135.


[Закрыть]. Эти слова открывают тайну трагедии героя – в красоте, источником которой является Бог, он ищет не ступени к Горнему миру, а только чувственно– телесных наслаждений. В своих гедонистических устремлениях Райский старается не думать о том, что всё телесное временно, что видимая и осязаемая красота – лишь мгновенное отражение красоты подлинной, вечной и, как всё временное, она не только постоянно и быстро меняется, но и быстро исчезает. От накатывающих временами волн уныния он пытается защититься модными трюизмами: «Искусство сходит с этих высоких ступеней толпу, то есть в Жизнь. Так и надо!»[113]113
  Там же. С. 136.


[Закрыть] И тем самым выносит себе приговор.

По словам М. М. Дунаева, «художественное творчество есть не что иное, как синергия – со-творение, со-действие, со-работничество человека с Богом»[114]114
  Дунаев М. М. Постмодернистские скандалы…


[Закрыть]. Принимая талант как долг, который нужно исполнить наилучшим образом, человек становится сотворцом Богу. Талант служит для этого созидающей духовной энергией, проводником которой является душевный мир человека.

Одним из следствий преступления первыми людьми воли Бога стало то, что теперь каждый человек, приходя в мир, вынужден в какой-то момент сделать выбор, определяющий всю его дальнейшую жизнь: он должен решить, какой уровень его личности – дух, душа или тело – будет главным. Индивидуальные особенности духовной организации разных писателей создают разнообразие мира художественной литературы. И вместе с тем в этом разнообразии наблюдается некая закономерность.

Подобно тому, как все люди (знают они об этом или нет) по отношению к основному вопросу философии разделяются на материалистов и идеалистов, так и в духовном смысле они идут только двумя путями: или к Богу, или от Него. Этот выбор может стать сознательным актом в процессе самопознания, а может произойти стихийно, если человек предоставит решение этого вопроса не разуму, а чувствам. Но и в этом случае он при желании может в дальнейшем повлиять на последствия сделанного выбора.

После того как человек примет самое главное в своей жизни решение, все его силы и способности начнут служить поставленной цели. Именно она, а не потенциальный масштаб таланта будет определять величие художника, потому что и огромный талант может быстро истощиться, если утратит связь со своим Источником.

Казалось бы, выбор человека – его личное дело. Однако это справедливо лишь до тех пор, пока последствия выбора не коснулись окружающих людей. С этого момента наступает ответственность человека за свой выбор, которая тем выше, чем значительнее его дарование: «От всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12, 48). Это в полной мере относится и к художнику: его выбор отражается на судьбах тем большего числа людей, чем бо́льшим талантом он обладает.