Текст книги "«И слово плоть бысть…» Вопросы православной поэтики"

Пушкин продолжает исследование феномена апостасии, обратившись к истории восстания Емельяна Пугачёва. В 1831 году он добивается разрешения работать в государственных архивах и трудится уже как исследователь, историософ: изучает документы и материалы, собирает свидетельства участников событий, анализирует и обобщает уже имеющиеся научные данные. В 1834 году эти изыскания завершаются созданием «Истории Пугачевского бунта», и поэт возвращается к работе над «Историей Петра», отложенной им в 1831 году.

Феномен Петра I всегда привлекал внимание Пушкина. В письмах, дневниках и художественном творчестве поэт осмысляет его как духовно-историческое явление. В этом процессе заметна собственная духовная эволюция поэта – от восторженного признания величия Петра («Полтава», 1828) до спокойного понимания того, какой ценой оно было куплено («Медный всадник», 1833).

Главный принцип историософии Пушкина состоит в том, что судьба каждого конкретного человека рассматривается как часть судьбы всего народа и даже всего человечества: безвестный монах становится самодержцем («Борис Годунов»), петербургский чиновник Евгений бросает вызов Петру I («Медный всадник»), а своеволие казака Пугачёва прерывает ровный ход российской истории («Капитанская дочка») и т. д.

Православное сознание выражается, в частности, в представлении о неразрывном единстве всех людей независимо от их веры и национальности. Ф. М. Достоевский предельно ярко выразил эту мысль словами старца Зосимы: «Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват»[193]193
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 14. С. 290.


[Закрыть]. С точки зрения православия, единство является естественным состоянием людей, поскольку оно изначально установлено Самим Богом. В одном Адаме заключалось всё человечество, и потому его Отец является Отцом для всех людей. Православное сознание восстанавливает представление об этом понятием соборность, возводя его к учению Христа и апостолов: «…да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13, 34); «Всё у вас да будет с любовью» (1 Кор. 16, 14); «…будьте все единомысленны, сострадательны, братолюбивы, милосерды, дружелюбны, смиренномудры…» (1 Пет. 3, 8) и т. д.

Результаты научного осмысления духовных закономерностей исторического развития России отражались в художественном творчестве Пушкина. В 1832 году поэт начинает работу над романом «Дубровский». Романтическая интрига лишь фон для развертывания внутренней идеи романа. Писатель ищет ответ на вопрос, как и почему обычный, порядочный человек, дворянин становится разбойником. По существу, это – духовно-нравственный анализ причин грехопадения человека и меры его ответственности за сделанный выбор. После того как ответ получен, Пушкин останавливает работу – дальнейшая судьба героев сейчас его не интересует. В этом смысле «Дубровский» является эскизом, вариантом разработки идеи, к воплощению которой поэт приступает в следующем, 1833 году. И через два года появляется «Капитанская дочка» – непревзойденный до настоящего времени шедевр православного реализма.

Повесть укрупняет и усиливает идеи, воплощенные поэтом в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» (1830), очищая их от всего случайного и наносного. Ее внешнюю идею образует переплетение судеб самых разных людей. Писателю важно понять, как протекает их жизнь, если они соблюдают заповеди Божии, и что происходит, если они нарушают их; от чего зависит, что одни из них восстают после грехопадения, а другие окончательно гибнут. Правильный ответ на эти вопросы дает и правильный ответ на основной вопрос повести: как могло случиться, что в православном государстве православные люди сошлись друг с другом в братоубийственной бойне?

Во всех историософских художественных произведениях Пушкина звучит тема ответственности власть имущего за совершаемые поступки. Для того чтобы рассмотреть ее максимально полно и глубоко и вместе с тем не попасть под цензурный запрет, поэт использует особую художественную форму, и в 1833 году появляется поэма «Анджело». Коллизию любви и долга, составляющую основу сюжета, поэт решает по-христиански: милосердие выше справедливости.

Ядром историософии Пушкина является понятие русская идея. Ее ярчайшим воплощением становится стихотворение «Клеветникам России» (1831):

 
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
 
 
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
 
 
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
 
 
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
 

Это стихотворение закладывает основы всей последующей славянофильской историософии. Пушкин рассматривает русскую идею в стратегическом и реально-историческом контекстах. В первом случае она предстает как задача всеславянского единения – славянский вопрос. Во втором случае русская идея выражается в жертвенном служении России, в исполнении ею заповеди Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). Результатом этого служения, напоминает поэт, стали «Европы вольность, честь и мир». Впервые в русской литературе он громко говорит об иррациональной ненависти европейских элит к России («и ненавидите вы нас»).

Пушкин не раскрывает причины этой ненависти (думается, это было невозможно по цензурным соображениям), но из контекста всех его историософских размышлений можно сделать вывод о том, что взгляд поэта на причину этого явления принципиально не отличался от взгляда Православной Церкви. Его суть хорошо выражают слова преподобного Антония Великого: «Настанет некогда время, и человеки вознедугуют. Увидев неподверженного общей болезни, восстанут на него, говоря: “ты по преимуществу находишься в недуге, потому что не подобен нам”»[194]194
  Цит. по: Игнатий (Брянчанинов), свт. Полное собрание творений: в 6 т. М., 2004. Т. 6. Отечник. С. 20.


[Закрыть]. И в наши дни Европа, некогда предавшая Христа за «третье диаволово искушение»[195]195
  См.: Мф. 4, 8–10.


[Закрыть] (мысль Достоевского), видит в лице России молчаливый, ненамеренный упрек себе и, подобно Каину, не желает искать причину в себе, а хочет избавиться от источника укора – уничтожить Россию. Эта ненависть объединяет европейские элиты, и противопоставить ей можно только свободное братское единение всех православных славянских народов.

Эта мысль громко звучит в удивительном по красоте цикле «Песни западных славян» (1835), показывающем глубокое духовное родство славян Европы и России. Не менее ярко эти мотивы выражены и в известном письме Пушкина от 19 октября 1836 года по поводу публикации П. Я. Чаадаевым первого «философического письма»: «Что касается мыслей, то Вы знаете, что я далеко не во всем согласен с Вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех.

Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу.

Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите Вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли Вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»[196]196
  Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 10. Письма. С. 688–689.


[Закрыть].

Анализ творчества Пушкина 1830-х годов во всем его жанровом разнообразии дает возможность утверждать, что поэту удалось найти основные средства и формы художественного выражения своей главной идеи. Своеобразным подведением итогов этой напряженной работы стал ряд стихотворений 1836 года, разных по форме, но объединенных одной особенностью: они являются переложением какого-либо оригинального текста.

В 1835 году появляется «Странник». Эта маленькая поэма не была принята современниками, которые еще не знали такого Пушкина. Даже Ф. М. Достоевский, как никто другой любивший и понимавший его, не решился вынести свое суждение, а лишь упомянул о «Страннике» в своей «Пушкинской речи»: «Вспомните странные (курсив наш. – О. С.) стихи: “Однажды странствуя среди долины дикой…”»[197]197
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 26. С. 146.


[Закрыть]. Сегодня можно с уверенн остью сказать, что Пушкин использовал художественную форму стихотворения английского поэта Джона Беньяна «Путешествие пилигрима» (XVII в.) для создания духовной автобиографии, вследствие чего «Странник» стал ключом к пониманию многих явлений его творчества и событий жизни.

В это время поэт находится на пороге принципиально нового этапа своего духовного развития. Своеобразным подведением итогов пройденного пути становится стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836). По форме оно является переложением оды Горация “Exegi monumentum”[198]198
  Я воздвиг памятник (лат.).


[Закрыть], не раз привлекавшей к себе внимание поэтов и до и после Пушкина[199]199
  См., напр., «Памятник» Г. Р. Державина (1875).


[Закрыть], по содержанию – самоотчетом и наметкой планов на будущее.

Недоброжелатели поэта, которых было немало во все времена, пытались и пытаются представить «Памятник» апофеозом тщеславия поэта. Полагаем, лишь поверхностный или злонамеренный взгляд может не увидеть в строках этого стихотворения тончайшей самоиронии, но только духовному взору становится ясен скрытый за ней подлинный смысл: поэт использует художественную форму античного стихотворения для борьбы со своей гордыней. Каждой строчкой поэт освобождает от обломков этой смертельно опасной страсти свою душу, готовя ее к предстоящей деятельности, указание на которую содержится в последней строфе:

 
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
 

Пушкин утверждает основой своей будущей деятельности главный принцип православной литературы, открытый им еще в «Пророке»: художник должен прежде всего «исполниться»[200]200
  По определению В. И. Даля, «сделаться совершенно полным».


[Закрыть] волей Бога и тем самым осуществить Его замысел о человеке: «…отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною…» (Мф. 16, 24).

О том, как именно Пушкин планировал исполнить свое служение, можно только догадываться, но несомненно, что эти планы были. В 1835 году поэт приступает к изданию «Современника» – нового, публицистического средства выражения главной идеи своего творчества. К 1836–1837 годам относится и колоссальный замысел романа-эпопеи под рабочим названием «Русский Пелам», который должен был стать панорамным изображением русской жизни[201]201
  Нечто подобное осуществил Л. Н. Толстой в «Войне и мире».


[Закрыть] с начала века до настоящего времени. Тогда же поэт обдумывает сюжет повести «из римской жизни», идея которой, по предположению Ю. М. Лотмана, связана с драматическим замыслом 1826–1828 годов под названием «Христос»[202]202
  См. об этом: Лотман Ю. М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Временник Пушкинской комиссии. [Вып. 17]. 1979. Л., 1982. С. 15–27.


[Закрыть].

В связи с этим И. Ю. Юрьева замечает, что Лотман «считал сюжет об Иисусе Христе одним из постоянных “спутников” Пушкина, “сквозных сюжетов”, “к которым он, варьируя и изменяя их, упорно обращается в разные моменты своего творчества”»[203]203
  Юрьева И. А. Пушкин и христианство… С. 244.


[Закрыть].

Неустанный духовный труд ставит Пушкина в ряды тех, кому Спаситель повелел: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари» (Мк. 16, 15). Это дает основание принять мысль Достоевского, высказанную им в финале речи на юбилейных торжествах, посвященных восьмидесятилетию поэта: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем»[204]204
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 26. С. 148–149.


[Закрыть]. Через полгода не стало самого Достоевского, и должно было пройти время, чтобы мы хоть на малый шаг приблизились к великой тайне русской литературы.

Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–1841) нередко воспринимается нами как преемник и продолжатель Пушкина. Действительно, их сближает многое: оба принадлежали к аристократии, оба получили типичное для этого круга образование и воспитание. Их сближает даже смерть – оба погибли на дуэли, но главное, их сближает масштаб дарования.

Однако было и нечто, что принципиально разделяло этих людей. Это – их отношение к Богу и данному Им таланту. Человек, получивший дар Божий, объективно не равен остальным людям, он чувствует свою необыкновенность, сознаёт, что ему открыто нечто недоступное другим. В этом проявляется одно из важнейших свойств таланта – он приближает человека к Богу, но одновременно отдаляет его от окружающих, и чем более велик талант, тем больше дистанция между его обладателем и миром людей.

Из этой ситуации возможны только два выхода. Если художник сознательно соединяется талантом с его Источником, то становится соработником Богу и несет людям свет истины, добра и красоты, испытывая при этом величайшее счастье. Если же он пытается присвоить талант себе, то остается совершенно один. Об этом духовном законе говорит Христос: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).

Образ умирающего и воскресающего зерна – это образ жертвенной любви Бога к человеку и человека к Богу и к своим ближним. Любовь – основа всей жизни, без нее «ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 3). Сотворение мира, создание жизни – всё стало естественным следствием Божественной любви, потому что любовь – это то, что рождает, сберегает и приумножает жизнь. В основе любви всегда лежит жертва любящего ради счастья, а иногда и жизни любимого существа, в результате которой между ними возникает духовное единство. Об этом говорит Христос: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). Пример исполнения закона любви показал людям Сам Бог, который «отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). И теперь Он смиренно ждет от человека ответной любви: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3, 20). Когда человек соединяется своей любовью с Богом, Божественная любовь через его сердце изливается в мир.

Пушкин рано обнаружил в себе талант, а вместе с ним – и одиночество. Но он умел любить мир и людей именно той любовью, к которой призывает человека Бог, поэтому не сразу, а ценой колоссальных усилий смог совершить величайший христианский[205]205
  Сделаем необходимую оговорку: определение «христианский» мы используем для обозначения периода единства Христианской Церкви, до отхода от нее Западной Церкви; определение «православный» – для обозначения связи с православным вероучением, Вселенской и Русской Православной Церквами.


[Закрыть] подвиг – победить свою гордыню, смириться перед волей Господа и принять Его дар как поручение, которое нужно исполнить достойно.

Лермонтов тоже рано осознал свой талант и почувствовал себя избранником Божиим, но его любовь к Богу и миру была другого рода. Отчасти представление о ней дают слова Печорина: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся – мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!»[206]206
  Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. М.; Л., 1961–1962. Т. 4. Проза. Письма. С. 438.


[Закрыть] Такое духовное состояние нельзя «придумать»; прежде, чем оно воплотилось в слове, оно было пережито автором. Он создает картину тяжелейшей духовной болезни – эгоизма («я любил для себя»), соединенного со стремлением к наслаждению.

Православие учит, что сластолюбие (сладострастие) – одна из трех наиболее опасных страстей, наряду со сребролюбием и славолюбием. Если с такой страстью не бороться, она постепенно подчинит себе все силы человека и заставит их служить себе. В этом случае единственной целью жизни станет удовлетворение (питание) страсти. Однако рано или поздно человек заметит, что, получая пищу, страсть затухает ненадолго, чтобы вновь вспыхнуть с удвоенной, а затем и с утроенной, учетверенной и т. д. силой. Если не начать борьбу, страсть станет источником величайшего страдания – во-первых, от чувства рабства, утраты свободы, а во-вторых, от осознания того, что насытить страсть невозможно. Единственным утешением несчастному останутся краткие (и с каждым днем сокращающиеся) мгновения наслаждения, когда удастся дать страсти «кусок пожирнее».

Подобную духовную болезнь и описывает Лермонтов: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости?»[207]207
  Там же. С. 401.


[Закрыть] Чувство удовлетворения, испытываемое человеком в краткие минуты насыщения страсти, является суррогатом настоящего счастья: «А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности…»[208]208
  Лермонтов М. Ю. Указ. изд. Т. 4. С. 401.


[Закрыть] Поэт раскрывает важнейший духовный закон: если человек не борется со страстью, она требует от него всё больше и больше пищи – до тех пор, пока он не совершит преступление.

Максимальное художественное развитие эта идея получит в образе Ставрогина – героя романа Ф. М. Достоевского «Бесы». Неслучайно писатель указывает на такую характерную деталь в портрете своего героя: «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на, даже против Лермонтова. Злобы в Николае Всеволодовиче было, может быть, больше, чем в тех обоих вместе…»[209]209
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 10. С. 165.


[Закрыть]

Лермонтов имел очень непростой духовный опыт. Вероятно, в какой-то момент он переступил грань, отделяющую человека от возможности покаяния, над которой, по словам Данте Алигьери, начертано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Ад начался для Лермонтова еще при жизни.

Полагаем, истоки случившегося следует искать в отрочестве, в той поре, когда в сознании маленького Мишеля впервые прозвучала мысль: «Я – гений!» Он не отогнал эту мысль, а стал присматриваться к ней, и она понравилась ему щемящим ощущением одиночества, которое он принял за свободу от людей и даже от Самого́ Бога.

Творчество и жизненный путь поэта показывают, что уже с первых дней жизни одиночество стало привычным и чуть ли не естественным его состоянием. Об этом говорят многие строки его сочинений:

 
Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье…
 

(Н. Ф. И<вано>вой, 1830)

Безысходное одиночество звучит в стихотворениях «Парус», «Выхожу один я на дорогу…» и многих других. При этом Лермонтов равно одинок и в десять, и в пятнадцать, и в двадцать лет, и в день своей смерти. Очевидно, что с течением времени поэт не просто привык к одиночеству, но стал находить в нем источник особого рода наслаждения.

Вероятно, если бы Лермонтов был обычным человеком, то в конце концов слился бы с толпой искателей славы, чинов, богатства или просто комфорта и мы никогда не узнали бы о нем, но дар Божий открыл ему доступ в духовный мир, и в какой-то момент он оказался в той же самой духовной пустыне, что и Пушкин. Однако в отличие от своего собрата по перу Лермонтов не слишком тяготился пустыней, ему даже нравилось, что здесь он один на один с Богом:

 
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
 

(«Выхожу один я на дорогу…», 1841)

Многие строки Лермонтова говорят о том, что он знал о бытии Божием. Но они говорят и о том, что поэт никогда не помышлял о смирении перед Его волей.

Лермонтов знал и о силе молитвы:

 
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
 
 
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
 
 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

(Молитва, 1839)

«К сожалению, – заметил преподобный Варсонофий Оптинский, – и молитва не спасла его, потому что он ждал только восторгов и не хотел понести труда молитвенного»[210]210
  Цит. по: Дунаев М. М. Православие и русская литература: в 6 ч. М., 2001–2004. Ч. 1–2. С. 31.


[Закрыть]. Того самого, к которому в конце концов смог прийти Пушкин.

О такой вере апостол Иаков говорит: «…и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19). Трепещут потому, что постоянно ощущают присутствие Бога, но не могут любить Его, поскольку всё их существо подчинено гордыне. Особенность этой страсти в том, что она искажает, извращает взгляд человека на Бога, мир и на самого себя. Такое духовное состояние называется прелестью: ослепленный гордыней человек лжет (льстит) самому себе. Он не видит своих страстей и грехов, а потому не считает нужным что-либо изменять в себе. Более того, ему кажется, что уже сами по себе страдания дают право на особые отношения с Богом: «И в небесах я вижу Бога!..»[211]211
  Лермонтов М. Ю. Указ. изд. Т. 1. Стихотворения. 1928–1941. С. 421.


[Закрыть]

Однако православие учит, что видеть Бога могут только чистые сердцем люди (Мф. 5, 8), понимая под чистотой сердца «совершенное удаление всего греховного, нечистого, плотского – делающее внутреннее око светлым и способным созерцать самого Бога»[212]212
  Иванов А. В. Указ. соч. С. 168.


[Закрыть]. Эта способность является даром благодати Святого Духа человеку, любящему Бога «всем сердцем… и всею душою… и всем разумением» (Мф. 22, 37). Но так полюбить Бога Лермонтов не мог.

Вероятно, он прекрасно понял идею пушкинского «Пророка». Но не принял ее:

 
С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
 
 
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
 
 
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи;
 
 
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
 
 
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
 
 
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
 
 
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
 

(Пророк, 1841)

Лермонтов не захотел идти за Пушкиным и даже за Богом, а начал искать дорогу, на которой не будет никого, равного ему:

 
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
 

Лермонтов точен в слове: молиться можно не только Богу, но и человеку и вообще кому и даже чему угодно. Поэт не называет предмет своих молитв, но его дерзкое обращение к Господу не оставляет сомнений – речь идет о дьяволе. И очевидно, что Лермонтов уже сделал свой выбор, потому что он пытается торговаться с Богом и даже шантажировать Его:

 
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
 

(Молитва, 1830)

Важно, что Лермонтов понимает, какой путь он избрал:

 
Я не для ангелов и рая
Всесильным Богом сотворен;
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знает Он.
 
 
Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой;
 
 
Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни
И верь безжалостной душою,
Что мы на свете с ним одни.
 

(«Я не для ангелов и рая…», 1831)

Это уже окончательный выбор, начало которому было положено еще два года назад. Тогда он отвернулся от Бога и обратился к тому, кто стал его неотлучным спутником и в конце концов привел ранним утром 15 июля 1841 года к подножию Машука:

 
Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.
 

(Мой демон, 1 829)

Теперь становится ясно, кого именно видел поэт в «небесах», то есть в духовном мире. Христианство учит, что помимо Бога и Его ангелов там можно встретить и «духов злобы поднебесных» (Еф. 6, 12), и предупреждает, что по попущению Божию и «сам сатана принимает вид Ангела света» (2 Кор. 11, 14). Поэтому, говорит апостол Иоанн, «не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире» (1 Ин. 4, 1).

Известное нам творчество Лермонтова не дает возможности предположить, что он пытался бороться с властью нечистого духа. Вероятно, ему, как и Версилову[213]213
  Персонаж романа Ф. М. Достоевского «Подросток».


[Закрыть], какое-то время казалось, что он сможет в любой момент избавиться от «своего демона» и вернуться к Богу. С другой стороны, полное одиночество, одиночество без Бога, является источником тяжелейших страданий, которые не может вынести ни один человек. И в какой-то момент он решает, что лучше уже быть с сатаной, чем вообще ни с кем.

Но как бы человек ни надеялся на взаимность со стороны сатаны, но падший дух, в силу своей разрушенной грехом природы, не может ни любить, ни дружить, а может только ненавидеть и всеми доступными средствами разрушать мир Божий. Одним из средств является ложь, поскольку, говорит Евангелие, диавол «был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он – лжец и отец лжи» (Ин. 8, 44). Дьявол может обмануть человека, усыпить его разум ложными посулами, отвратить от Бога и ввергнуть в смерть. Так и случилось с Лермонтовым, решившим, что уже самими пережитыми тяжкими страданиями он заслужил вечное блаженство. Эта мысль нашла свое художественное воплощение в поэмах «Демон» (1841) и «Мцыри» (1839).

По существу, обе поэмы являются не столько художественными произведениями, сколько духовной автобиографией поэта, отражающей наиболее важные моменты его жизни. Романтический колорит «Демона» не должен вводить в заблуждение: это не причудливая фантазия, а детальное описание грехопадения человека. Образ грузинской княжны олицетворяет человеческую душу, борющуюся с искушениями злого духа. Тамара одинока, и ей не приходится ждать помощи от людей, но она не получает поддержки и от Бога, Который словно не слышит ее мольбы. Княжна ужасно страдает, но не может противостоять искушению, и падение ее неизбежно. Однако судить ее за это нельзя – она была одна и слаба, а демон оказался хитрее и сильнее. И поскольку Тамара много страдала, то заслужила спасение. В финале поэмы грешная душа Тамары достается не демону, а ангелу Божию.