Текст книги "«И слово плоть бысть…» Вопросы православной поэтики"

Талант – явление духовное, поскольку он дар Бога, который «есть дух» (Ин. 4, 24). Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) пишет: «Велико и глубоко важно соотношение между духом и формой. <…> И больше того, дух творит формы»[115]115
  Лука (Войно-Ясенецкий), свт. Указ. соч. С. 49.


[Закрыть]. Творящая энергия таланта ощущается человеком как некая внутренняя потребность и даже императивность, и если он подчиняется духу, то становится его орудием для создания форм.

И хотя действие духа объективно по отношению к воле человека, «глупо полагать, – говорил Гегель, – что настоящий художник не знает, что он делает»[116]116
  Гегель Г. В. Ф. Эстетика: в 4 т. М., 1968. Т. 1. С. 293.


[Закрыть]. Действительно, художник не может логически объяснить процесс творчества, но в каждом его акте он всегда участвует своим духом, чувствами и мыслями. Поэтому создавать что-либо автоматически, совершенно иррационально, невозможно – рано или поздно художнику придется ответить самому себе на вопрос о том, кому, что и зачем он говорит. Эти вопросы рождает сама природа человека разумного – он не может не мыслить, не сознавать того, что происходит вокруг него, а уж тем более того, что происходит в нем самом. Как и всякий человек, художник живет одновременно и в мире, созданном Богом, и в мире человеческой культуры. Они постоянно и непрерывно воздействуют на него множеством импульсов, которые воспринимаются духом, осмысляются разумом и порождают в сознании человека отклик – мысль. Развиваясь, она может приобрести особое, аксиологическое, значение и стать идеей – устойчивым представлением о чем-либо.

Любое художественное произведение начинается с идеи. Это может быть идея-мысль, выработанная автором как философское понятие, или идея-чувство, родившаяся в его сердце как отклик на какой-то вызов внешнего мира. Все идеи являются результатом труда разума и сердца художника по осмыслению личного и вселенского бытия, в том числе наиболее острых проблем общественного сознания (альтруизм, патриотизм, гуманизм и т. д.). Некоторые из них ассимилируются верой художника, приобретают аксиологическое значение и становятся убеждениями, занимая свое место в иерархии его мировоззрения. Другие идеи удерживаются сознанием художника условно или предварительно: идея почему-либо дорога́ художнику, он не хочет ее отвергнуть, но она принимается им не в завершенном виде, а в виде проблемы – вопроса, на который необходимо дать ответ. Такого рода идеи Ф. М. Достоевский называл «вопросами», и даже «проклятыми вопросами» – в том смысле, что они тяготеют над человеком как некое проклятие, освободиться от которого можно, только решив проблему. Это и побуждает писателя браться за перо. Самая первая попытка выразить идею в художественной форме рождает первоначальный замысел литературного произведения.

Однако для того, чтобы из замысла возникло полноценное художественное произведение, необходимо определенное соответствие онтологического объема воплощаемой идеи масштабу дарования писателя. Художник должен обладать талантом и мастерством, достаточным для того, чтобы создать форму, соответствующую содержанию идеи и способную донести его до чувств и разума читателя так, чтобы оно стало частью его внутреннего (духовного и душевного) мира. Если этого не произойдет и форма не вполне будет соответствовать содержанию, то какая-то его часть останется невыраженной и, оставаясь в сознании автора, будет недоступна сознанию читателя.

Характерным примером является роман Ф. М. Достоевского «Идиот» (1868). Приступая к работе, писатель так определял свою цель: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного)»[117]117
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 28, кн. 2. Письма, 1860–1868. С. 251.


[Закрыть].

Писатель представляет себе всю трудность поставленной задачи, о чем и говорит в письме к А. Н. Майкову: «Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. <…> Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный»[118]118
  Там же. С. 240–241.


[Закрыть].

И всё же, несмотря на трудность поставленной задачи и свою неготовность к ее выполнению, Достоевский начинает работу. Известно, что причиной этого стали чрезвычайно жесткие внешние обстоятельства, преодолеть которые писатель был не в силах: «Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: “Может быть, под пером разовьется!” Это непростительно»[119]119
  Там же. С. 241.


[Закрыть]. И результат не заставил себя ждать: «…романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор»[120]120
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 29, кн. 1. Письма, 1869–1874. С. 10.


[Закрыть].

Впоследствии, размышляя о новом замысле, Достоевский постарается не повторять сделанных ошибок: «Есть у меня идея, которой я предан всецело; но я не могу, не должен приниматься за нее, потому что еще к ней не готов: не обдумал и нужны матерьялы»; «Но чтоб писать – не надо бы спешить. Не хочу портить. Эта идея – всё, для чего я жил»[121]121
  Там же. С. 58, 93–94.


[Закрыть] и т. д.

Писатель и читатель

Взаимодействие писателя и читателя образует проблему, которую необходимо рассмотреть особо. Между духовным устроением человека и искусством существует прямая и обратная связь. С одной стороны, каков дух, таково и порожденное им искусство и вся культура, а с другой – не только художественное произведение, но и любой объект, находящийся в поле восприятия человека, влияет на него уже самим фактом своего существования. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) говорит по этому поводу: «Ансамбли и элементы красоты и безобразия в природе, воспринятые духом человеческим, трансформируются в нем в произведения искусства и науки, эти великие двигатели духовного развития человечества»[122]122
  Лука (Войно-Ясенецкий), свт. Указ. соч. С. 50–51.


[Закрыть]. По словам святителя, «высшую ценность нравственной красоты и мерзость безобразия являет природа» в человеке, именно в нем «мы реально воспринимаем излучение духа красоты и духа злобы, волнующие сердца наши»[123]123
  Там же. С. 51.


[Закрыть]. Очевидно, что последствия этого восприятия могут быть в целом благотворными или пагубными.

Любой писатель хочет быть услышанным и понятым[124]124
  Достоевский, еще только вступая на литературное поприще, писал старшему брату Михаилу: «Как приятно быть понятым» (Указ. изд. Т. 28, кн. 1. Письма, 1832–1859. С. 139).


[Закрыть] и потому старается облечь свою идею в форму, которая максимально приблизит к нему читателя. Чем совершеннее художественная форма, тем быстрее идея писателя проникает в сердце и разум читателя и рождает там новую идею. Ф. М. Достоевский считал эту способность важнейшим критерием мастерства художника: «Чем познается художественность в произведении искусства? Тем, если мы видим согласие, по возможности полное, художественной идеи с той формой, в которую она воплощена. Скажем еще яснее: художественность, например, хоть бы в романисте, есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение»[125]125
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 18. Статьи и заметки, 1845–1861. С. 30.


[Закрыть]. Сам процесс литературного творчества Достоевский представлял следующим образом: «…поэма, по-моему, является как самородный драгоценный камень, алмаз, в душе поэта, совсем готовый, во всей своей сущности, и вот это первое дело поэта как создателя и творца, первая часть его творения. Если хотите, так даже не он и творец, а жизнь, могучая сущность жизни, Бог живой и сущий, совокупляющий свою силу в многоразличии создания местами, и чаще всего в великом сердце и в сильном поэте, так что если не сам поэт творец (а с этим надо согласиться… потому что ведь уж слишком цельно, окончательно и готово является вдруг из души поэта создание), – если не сам он творец, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, который зарождает алмазы и без которого их нигде не найти. Затем уж следует второе дело поэта, уже не так глубокое и таинственное, а только как художника: это, получив алмаз, обделать и оправить его»[126]126
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 29, кн. 1. С. 39.


[Закрыть].

Для решения своей задачи писатель воздействует на душу читателя таким образом, чтобы он начал воспринимать вымышленный художественный мир как реальность. Благодаря таланту, помноженному на мастерство, писатель знает, как проникнуть в душу читателя и какую струну там задеть, чтобы он испытал вполне определенное чувство (страх, ненависть, жалость и пр.). Великий русский поэт ХХ века Арсений Тарковский писал об этом применительно к искусству театра:

 
Сценической чуши магический ток
Находит, как свист соловьиный,
И пробует волю твою на зубок
Холодный расчет балерины.
 
 
И весь этот пот, этот грим, этот клей,
Смущавшие вкус твой и чувства,
Уже завладели душою твоей.
Так что же такое искусство?
 

(Балет, 1957)

Очевидно, что для достижения желаемого эффекта необходима определенная соразмерность таланта писателя содержанию и масштабу изображаемой им идеи. Но иногда при явном и несомненном мастерстве автора читатель остается совершенно равнодушен. Причина этого может заключаться в том, что он не умеет (или не хочет) увидеть идею писателя за условностью художественного образа и воспринимает его произведение исключительно потребительски, желая получить удовольствие от чтения и наивно приписывая испытываемые при этом эмоции собственному «богатому духовному миру». Об этом с горькой иронией писал А. С. Грибоедов: «В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, – но его поняли, всё уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной – дар, искусство; с другой – восприимчивость, внимание. Но как же требовать его от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением?»[127]127
  Грибоедов А. С. <Заметка по поводу комедии «Горе от ума»> // Соч.: в 2 т. М., 1971. Т. 2. С. 61.


[Закрыть] Даже в тех случаях, когда читатель готов допустить наличие в произведении некой идеи автора, он воспринимает ее настороженно, чуть ли не как покушение на свою свободу, и при малейшем несогласии отвергает, заявляя о своем праве видеть в произведении нечто «свое». В конце концов «я» читателя вытесняет из художественного образа идею автора и заменяет ее собственными смыслами, выражающимися во фразах «мой “Онегин”», «мой Лермонтов» и т. п. И это «мое» читатель ни за что не отдаст. Ему не важно, каким был Лермонтов на самом деле, ему гораздо важнее, что это «его» Лермонтов.

Потребительское отношение к литературе, да и вообще к искусству, может неожиданно обернуться для читателя весьма неприятной стороной. Желая утолить свой эстетический, душевный голод, он не думает о том, что каждый писатель всегда пишет не «просто так» и не «для кого попало», а преследует свои, иногда вполне определенные, цели, рассчитывая на вполне определенный духовный и душевный опыт читателя. Ведь если писатель сознательно берется за воплощение какой-либо идеи, то он хочет убедить читателя в своей правоте, сделать единомышленником или хотя бы в чем-то изменить его взгляд на мир.

Весьма наглядным примером адресации автора конкретной аудитории является роман Л. Н. Толстого «Война и мир», первые страницы которого написаны на французском языке. Это своеобразный тест-допуск: если не понимаешь по-французски – не поймешь и того, что далее написано по-русски[128]128
  Об этом допуске по принципу «свой – чужой» Толстой писал еще в автобиографической трилогии «Детство. Отрочество. Юность»: «Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. “Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?” с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно» (Указ. изд. Т. 2. Отрочество. Юность. С. 173).


[Закрыть]. Полагаем, Толстой поступил так вполне сознательно, будучи уверенным, что вся художественная деятельность, и особенно литературная, основана «на… способности людей заражаться чувствами других людей»[129]129
  Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / под общ. ред. В. Г. Черткова; при участии ред. ком. А. Е. Грузинского [и др.]. М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1928–1958. Т. 30. Произведения 1882–1898. С. 64.


[Закрыть].

Однако в этом случае для любого разумного человека не может быть безразлично, чем именно «заражает» его писатель, и надо очень доверять ему, чтобы без оглядки впустить в свою душу. Это возможно, только когда читатель считает слово писателя жизненно важным для себя, а его самого признаёт своим учителем. Н. С. Лесков вспоминал о первой встрече с идеями Толстого: «Я шел, не знал, куда идти, и видел, как впереди идет человек с фонарем, и вот я пошел за ним – и в этом истина»[130]130
  Цит. по лекции профессора Московской духовной академии М. М. Дунаева.


[Закрыть].

Нашел ли Лесков то, что хотел? Вряд ли, особенно если иметь в виду, что духовные блуждания самого Толстого продолжались вплоть до последних дней его жизни. А. П. Чехов вспоминал, как Лесков, уже будучи «седым человеком с явными признаками старости и с грустным выражением разочарования на лице», дал ему совет: «Вы – молодой писатель, а я – уже старый. Пишите только одно хорошее, честное и доброе, чтобы вам не пришлось в старости раскаиваться так, как мне»[131]131
  Чехов М. П. Вокруг Чехова: встречи и впечатления. М., 1981. С. 135.


[Закрыть]. Однако в том, что произошло с Лесковым, Толстой виноват не больше, чем сам Лесков, который пошел за Толстым, сознательно и добровольно.

Таких людей, толстовцев, в начале ХХ века было немало. Есть все основания утверждать, что к 1917 году псевдорелигия Толстого приняла вполне осязаемые социальные формы общественно-религиозного движения. Очевидно, что это могло случиться только при условии глубочайшего кризиса господствующей религии. Разложение религиозного сознания русского общества, вызванное тотальной апостасией христианской европейской культуры, привело к тому, что на рубеже XIX – ХХ веков в России чуть ли не ежегодно появлялись разного рода мистические и религиозные движения: теософы, антропософы, масоны, розенкрейцеры и пр. Рядом с ними возникали различные христианские секты и ереси – как протестантские, так и православные. С каждым днем становилось всё более очевидно, что старый мир обречен на гибель. Масштаб таланта позволил Толстому ярче и полнее, чем кому-либо из современных ему писателей, выразить эти процессы в творчестве. Это явно понимал и В. И. Ленин, когда назвал Толстого «зеркалом русской революции»[132]132
  Статья с таким названием впервые была опубликована в 1908 г. в газете «Пролетарий» (№ 35, 11(24) сент.).


[Закрыть].

Священное Писание предупреждает: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7, 15); «Много лжепророков появилось в мире» (1 Ин. 4, 1); «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: “я Христос”, и многих прельстят» (Мф. 24, 4–5). Полагаем, Толстой не обманывал людей намеренно, однако духовное состояние российского общества к концу XIX века было таково, что люди уже не могли верить в невидимого Бога, обещающего какие-то неведомые блага в «будущей» жизни, а искали того, кто даст им реальное счастье здесь и сейчас. И Толстой стал таким человеком. Он сказал, что знает, как построить рай на земле, и люди пошли за ним.

Однако верховенство духовных законов над физическими, биологическими, а уже тем более над социальными и экономическими непреложно. Господь призывает: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6, 33). А Толстой поступил прямо противоположным образом: поставил «это всё» прежде Царства Небесного. Долгое время он целенаправленно изучал различные религиозные и философские системы и знал, что такие попытки предпринимались и до него. Ему был известен и их обобщенный вариант, показанный Ф. М. Достоевским в романе «Братья Карамазовы».

Великий инквизитор обращается к тому, кого он принял за Христа: «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои. <…> Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: “Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!” Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. “Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!” – вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой»[133]133
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 14. Братья Карамазовы. Кн. 1–10. С. 230.


[Закрыть].

Толстой отказался от средств, которыми пользовался инквизитор (чудо, тайна и авторитет), и заменил их системой морали, сконструированной из предписаний, содержащихся в разных религиозных и философских учениях, но цель его была та же – построение земного рая. На какое-то время Толстой смог убедить себя в возможности ее достижения, и за ним пошли те, кто был готов отказаться от вечного ради временного, от небесного ради земного. Нечто подобное уже происходило в истории человечества. В первые дни проповеди Христа к Нему явилось много людей в надежде получить то, чего им так не хватало в жизни, – сытость, безопасность и комфорт. Однако скоро они поняли, что Христос идет совершенно к другой цели, и ушли. Остались лишь те, кто жаждал спасения от смерти и не хотел довольствоваться душевно-плотскими суррогатами счастья. Это были простые, совершенно необразованные люди (Деян. 4¸ 13), которые сначала почти не понимали Спасителя, но, доверяя Ему и веря в Него, шли за Ним и постепенно становились мудрыми и духовно опытными. Стадии духовного возрастания апостолов Писание обозначает понятиями «дети», «отроки», «юноши», «мужи» и «отцы» (1 Ин. 2, 12–14).

Христос учил людей тому, как стать счастливыми, и они называли его своим Учителем. Каждый писатель в акте творчества уподобляется Ему, потому что в большей или меньшей степени сознательно передает свои идеи читателю, учит его. Если читатель берет в руки книгу не для того, чтобы развлечься, «отдохнуть», а для того, чтобы найти ответы на какие-то важные для себя вопросы, он должен постараться понять, чему учит писатель, что он проповедует, во что верит. Если окажется, что писатель и читатель одинаково верят в одно и то же, они станут единомышленниками, если нет – читатель отложит его книгу и возьмет другую.

Диалог между людьми возможен только тогда, когда они хотят понять друг друга. Для того чтобы увидеть в литературном произведении религиозное содержание, мало одного желания, необходимо, чтобы объем религиозных знаний писателя и читателя был в основном соизмерим. Поэтому чем лучше исследователь будет знать Священное Писание и Предание Христианской Церкви, тем точнее и полнее он воспримет в литературном произведении православное содержание.

Не менее важным условием достижения взаимопонимания между писателем и читателем является совпадение доминантных уровней их личностей. Если в личности писателя преобладает духовный уровень, а в личности читателя – душевный, последний не сможет услышать и понять писателя. В лучшем случае читатель будет видеть в его слове только самого себя, искать в мыслях и чувствах писателя лишь собственные мысли и чувства, не замечая или отбрасывая всё противоречащее им. И наоборот: читатель, ищущий в слове писателя выход за пределы своей душевно-телесной ограниченности, ничего не найдет для себя в слове писателя, работающего на уровне разума и чувств.

Доминирование духовных уровней является необходимым, но всё же недостаточным условием для достижения взаимопонимания между писателем и читателем. Должны совпадать еще и векторы их духовности. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) пишет: «Люди, сродные по духу сатане, воспринимают дух его, неуклонно развиваются в нем», а «люди, по духу сродные Богу Любви, воспринимают Духа Святого и неуклонно совершенствуются в добре и любви»[134]134
  Лука (Войно-Ясенецкий), свт. Указ. соч. С. 70, 71.


[Закрыть]. Поэтому при встрече людей с разными векторами духовности возникает иррациональная антипатия, служащая непреодолимой преградой не только для взаимопонимания, но и для взаимодействия.

Глава III. Духовные пути христианской культуры

Сотерия и апостасия в европейской культуре

В основе произведения искусства – образ того, на что обращен взгляд художника. В Священном Писании сказано: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6, 21–23). Для того чтобы сердце очистилось от греховной скверны и наполнилось светом, человек должен обратиться к его источнику – Богу, Который и «есть свет» (1 Ин. 1, 5), но в силу своей свободы он может этого и не делать, а остаться во тьме. Все люди рано или поздно делают этот выбор, который неизбежно отражается в творчестве художника, поэтому рядом с сотерийным, спасающим искусством, созданным действием Божией благодати в человеке, существует и искусство, порожденное безудержным разгулом греховных страстей.

Христос говорит, что «извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, – всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк. 7, 21–23). Однако изначально зло не было частью человеческой природы, напротив, сотворенный по образу Божию человек был благим. Зло не появилось в человеке само собой и не было привнесено в его душу помимо его воли кем-то или чем-то извне, а стало следствием нарушения законов, установленных Творцом. Каждый грех разрушал какую-то часть человеческой природы, и если человек не восстанавливал ее искренним покаянием, то продукты духовного распада постепенно заполняли его сердце – до тех пор, пока не начинали выплескиваться в окружающий мир.

Река жизни течет. И она течет не вверх, а вниз. Духовная деэволюция человечества, апостасия, является фактом, о котором давно говорило христианство: «весь мир[135]135
  Это слово используется в Священном Писании в разных значениях. В данном случае имеется в виду міръ как совокупность людей, человечество.


[Закрыть] лежит во зле» (1 Ин. 5, 19). Причиной происшедшего стало то, что «люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3, 19–21). И теперь, говорит Христос, «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7, 13).

В христианском мире апостасия наиболее интенсивно проходила в Западной Европе. Долгое время, почти десять веков, вся европейская культура была христианской, потому что ее создавали народы, исповедовавшие Христа. Они были едины в Духе, преодолевали возникавшие разногласия на соборах и различались лишь внешними чертами, отражавшими их национальное своеобразие.

Но затем Римская Церковь провозгласила свое превосходство над остальными поместными церквями на том основании, что она является прямой наследницей первоверховного апостола Петра. Высшие иерархи Рима решили, что только они могут правильно понимать учение Христа, и самовольно изменили ряд фундаментальных вероучительных положений (догматов), а позднее и Символ христианской веры, тем самым окончательно отделив себя от остального христианского мира.

После этого предстоятель Римской Церкви объявил себя наместником Христа на земле и потребовал полного и безусловного подчинения себе всех христианских епископов и правителей христианских государств. А для того, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в его праве на абсолютную власть, в 1870 году папа Пий IX собрал в Ватикане Собор и заявил о своей полной непогрешимости в делах церковных и мирских. Достоевский писал по этому поводу: «…владыка католичества… вдруг восстает и изрекает всю правду о себе всему миру: “Это вы думали, что я только титулом государя Папской области удовольствуюсь? Знайте же, что я всегда считал себя владыкой всего мира и всех царей земных, и не духовным только, а земным, настоящим их господином, властителем и императором. Это я – царь над царями и господин над господствующими, и мне одному принадлежат на земле судьбы, времена и сроки; и вот я всемирно объявляю это теперь в догмате моей непогрешимости”»[136]136
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 22. Дневник писателя за 1876 год. Январь – апрель. С. 88–89.


[Закрыть].

Сегодня очевидно, что появление католичества стало следствием апостасии: идя за своими страстями, люди уходили от Бога всё дальше и перестраивали религию под свои слабости, делая ее приятной и комфортной. Последующее богоотступничество привело к окончательному забвению христианских ценностей и реанимированию языческих представлений о мире и человеке. Достоевский писал об этом: «Древний Рим первый родил идею всемирного единения людей и первый думал (и твердо верил) практически ее выполнить в форме всемирной монархии. Но эта формула пала пред христианством, – формула, а не идея. Ибо идея эта есть идея европейского человечества, из нее составилась его цивилизация, для нее одной лишь оно и живет»[137]137
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 25. Дневник писателя за 1877 год. Январь – август. С. 151.


[Закрыть]. Однако первоначальное единство христианского мира было разрушено тем, что «римское католичество… когда надо было… не задумавшись, продало Христа за земное владение. Провозгласив как догмат, “что христианство на земле удержаться не может без земного владения папы”, оно тем самым провозгласило Христа нового, на прежнего не похожего, прельстившегося на третье дьяволово искушение, на царства земные: “Всё сие отдам тебе, поклонися мне!”»[138]138
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 22. С. 88. Речь идет о третьем искушении Христа: «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: “Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи”» (Мф. 4, 8–10).


[Закрыть] Забвение Европой христианства, уверен писатель, привело к «воскрешению древней римской идеи всемирного владычества и единения, которая никогда и не умирала в римском католичестве; это Рим Юлиана Отступника, но не побежденного, а как бы победившего Христа в новой и последней битве. Таким образом, продажа истинного Христа за царства земные совершилась»[139]139
  Там же. С. 89. История показала правоту Достоевского. Сначала идея мирового господства воплотилась во Франции в лице Наполеона, затем в Германии – в лице кайзера Вильгельма, а потом и Гитлера. В ХХ и XXI вв. она приняла форму «американской мечты» о мировой гегемонии.


[Закрыть].

Еще остававшееся на периферии папской власти христианство сопротивлялось гибели, и в XVI веке в Германии возник протестантизм. Пытаясь восстановить чистоту веры, Мартин Лютер (а затем и Жан Кальвин) провозгласил новые принципы христианской веры: Церковь не нужна, Предание не нужно, каждый человек сам способен понимать Священное Писание и общаться с Богом. Однако основной протест Лютера был направлен не против доктринальных уклонений католической церкви от первоначального учения Христа, а против власти папы. Поэтому, несмотря на все внешние различия и даже долгую кровавую борьбу за власть над Европой, католицизм и протестантизм оставались намного ближе друг другу, чем каждый из них к православию. Парадоксальным образом даже догмат о личной непогрешимости папы не отдалил католиков и протестантов, а обнаружил их органическую близость. Оказалось, что протестанты намного раньше папы сказали о том, что каждый, кто верит во Христа, уже святой, то есть человек, не только не имеющий греха, но даже не способный его совершить. Эта идея пришлась по душе многим, и наиболее рьяные из них оставили протестантизм, чтобы стать основателями собственных «мини-церквей» – сект, сохранявших лишь внешнюю связь с христианством.

Заметим, что Лютер не «придумал» протестантизм, а только вывел из латентного состояния апостасийные процессы, уже давно протекавшие в общественном сознании Европы. В культуре они обрели форму Ренессанса, а в философии – скептицизма, а затем и атеизма. С каждым днем человек всё больше и больше освобождался от власти внешнего авторитета – сначала Бога, затем общественной морали, а потом и власти государства. В конце концов произошел окончательный перенос вектора цивилизационного развития Европы с духовно-религиозного на интеллектуально-эмоциональный и материальный. Духовность стала обслуживать потребности человеческой души и плоти, Бог был отвергнут, а на Его месте утвержден человеческий разум. В результате к концу XIX века, говорил Достоевский, Европа утратила христианство совсем, хотя и «сделала много христианского… Еще бы, не сейчас же там умерло христианство, умирало долго, оставило следы. Да там и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства»[140]140
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 27. С. 57.


[Закрыть].

Высшей и абсолютной ценностью западного мира была провозглашена человеческая свобода. И когда свободный от всего человек начал перестраивать мир по собственному образу и подобию, Европа погрузилась в хаос революций и войн. Апостасия усиливалась с каждым днем, вследствие чего к XXI веку многие европейские страны уже полностью отреклись от своего христианского прошлого, а другие в большей или меньшей степени энергично освобождаются от него.

Следствием разложения религиозного ядра европейской христианской культуры стало появление особого нерелигиозного искусства, направленного на удовлетворение душевно-телесных потребностей человека. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал об этом: «Бо́льшая часть талантов стремилась изобразить в роскоши страсти человеческие. Изображено певцами, изображено живописцами, изображено музыкою зло во всевозможном разнообразии. Талант человеческий, во всей своей силе и несчастной красоте, развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут»[141]141
  Игнатий (Брянчанинов), свт. Христианский пастырь и христианин-художник… С. 280.


[Закрыть]. Это искусство обслуживало интересы европейской элиты, считавшей себя «светом», и потому было названо «светским». По мысли С. И. Фуделя, оно «при всех своих высоких художественных достижениях, чаще служит самоуслаждению, самоутверждению и самодовольству как писателя, так и читателя»[142]142
  Фудель С. И. Наследство Достоевского. М., 2016. С. 19.


[Закрыть].

Сначала светское искусство не призывало к бунту против Бога, а просто не говорило о Нем, переводя внимание читателя с духовного на душевный уровень, и прежде всего на уровень чувственного восприятия окружающей действительности. Однако по мере развития апостасии европейского мира оно крепло и постепенно превращалось в грязный и мутный поток, отравляющий разум и искажающий чувства человека. Наконец появилась и открыто богоборческая литература Вольтера, Парни́ и др.

После того как Западная Церковь окончательно обособилась, Восточные Церкви, сохранявшие верность первоначальному учению Христа и признававшие только Его своим господином, стали называться православными[143]143
  Православие (греч. ὀρθοδοξία) – правильное суждение (учение, сла́вление).


[Закрыть]. Постепенно религиозное мировоззрение, а следовательно, и вся жизнь европейского человека всё более и более отличались от православного мира.

Десять веков православие сопротивлялось апостасии и боролось с внешними врагами, но в 1453 году столица восточного христианства, Константинополь, была захвачена агарянами. Тогда волей Провидения Церковь Христова была перенесена на Русскую землю. Бог долго хранил Россию, но в конце концов трупные яды разлагающегося духовного тела Европы проникли и в нее.