Текст книги "«И слово плоть бысть…» Вопросы православной поэтики"

Это и есть главная мысль Лермонтова – человек оправдывается уже своим страданием: чем больше страдал, тем больше награда. Но страдание действует искупительно, только когда человек принимает его как заслуженное, справедливое наказание. Более того, грешник должен принять страдание со смирением и покаянием, то есть приложить все усилия, чтобы не повторить преступления, ставшего причиной страдания.

Лермонтов неоднократно, по меньшей мере раз семь, переделывал поэму, пытаясь преодолеть главное противоречие, возникшее между его собственным представлением о спасении и психологической достоверностью образа Тамары. Она осознаёт свое грехопадение, считает себя грешницей, не достойной прощения, но всё же по воле автора оказывается в раю. В отличие от Тамары, Мцыри уверен в том, что заслужил право на вечное блаженство, и потому не видит необходимости в предсмертной исповеди:

 
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,
А душу можно ль рассказать?
 
 
Но что мне в том? – пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
 

Судьбы этих двух героев являются апологией Лермонтова, который старался убедить самого себя в том, что невиновен в измене Богу. Мцыри не видит источника своих страданий, не понимает, что их причиной является отказ от смиренного принятия воли Бога. Более того, он пытается обвинить в собственном преступлении Творца, заявляя, что боролся с искушениями в одиночку, не получая от Него помощи, и потому не виноват в своем падении, которое к тому же никому не причинило вреда. Однако апостол Иаков утверждает: «В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть» (Иак. 1, 13–15).

Именно это и произошло с Лермонтовым. В какой-то момент он понял, что сатана обманул его, не спас от одиночества и не дал счастья, а принес лишь временное, преходящее удовлетворение плоти, чувствам и разуму. В результате безысходное одиночество поэта, соединившись с гордыней, породило мизантропию, с каждым днем принимавшую всё более чудовищные формы:

 
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
 

(«Как часто, пестрою толпою окружен…», 1840)

Эти строки обращены к «светской черни», к аристократии, к которой сам Лермонтов принадлежал с рождения. Как и Пушкин, он видел всю «пошлость “света”», но так же не мог вполне освободиться от его власти. На Кавказе Лермонтов смог близко узнать простых людей – солдат, казаков и прошел с ними многие километры военных дорог. Он полюбил русский народ и выразил свою любовь во множестве поэтических строк («Бородино», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Казачья колыбельная песня» и др.). Но он любил народ таким, каким видел его снаружи, даже не пытаясь понять его душу. А в этом случае, говорил Достоевский, «русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что православие всё. Православие есть церковь, а церковь – увенчание здания и уже навеки. <…>…Кто не понимает православия – тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того; тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть. Обратно и народ не примет такого человека как своего: если ты не любишь того, что я люблю, не веруешь в то, во что я верую, и не чтишь святыни моей, то не чту и я тебя за своего»[214]214
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 27. С. 61.


[Закрыть].

Настоящая любовь не может быть избирательной: одного люблю, а другого ненавижу. Она, говорит апостол Павел, «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 4–7). Настоящая любовь не имеет границ и простирается даже на врагов: «…любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5, 44).

Чувство Лермонтова к народу на самом деле имеет не духовную, а эстетическую природу: он получает удовольствие от общения с простым народом по контрасту с тем отвращением, которое испытывает к представителям своего класса. Ибо, предупреждает Спаситель, «кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4, 20).

Каждый новый день становится для Лермонтова источником нового страдания от неизбывного одиночества и отсутствия любви:

 
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – всё лучшие годы!
 
 
Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно…
 
 
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
 

(«И скучно, и грустно…», 1840)

Христианство учит, что ад начинается для человека уже в этой, земной жизни, которую каждый новый грех превращает в мучительное умирание. Когда страдания Лермонтова стали уже совершенно невыносимы, он бросил Богу последний вызов:

 
За всё, за всё Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
 

(Благодарность, 1840)

И Творец принял волю несчастного поэта – через год Лермонтова не стало.

* * *

А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов знали Бога, но каждый сделал по отношению к Нему свой выбор. Его во всей полноте запечатлела русская литература – сотерийное и апостасийное направление представлено в ней многими именами.

Всякий раз, когда человек хочет обойтись без Бога и жить «по-своему», он нарушает важнейший духовный закон, о котором Бог говорит: «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15, 5). Следствием этого становится память о потерянной красоте и тяжкие страдания от невозможности вернуть ее. Избавиться от них художник сможет только тогда, когда поймет, что его талант ему не принадлежит, что он дан ему не как подарок или награда, а как поручение и долг; что за мгновения счастья, которые он испытывает от каждого соприкосновения с красотой, нужно заплатить сердечным, искренним служением Тому, Кто является ее источником. Если это произойдет, художник станет подлинно великим, а если нет, то рано или поздно его талант иссякнет, а сам он будет обречен на то, чтобы провести остаток жизни, блуждая в гаснущих закоулках собственной души, освещаемых по временам неверными вспышками получувств-полуфантазий. Об этой характерной черте апостасийного искусства сказал Борис Гребенщиков: «А мы всё поем о себе – о чем же нам петь еще? / Но словно бы что-то не так, / Словно бы блеклы цвета, / Словно бы нам опять не хватает Тебя…»[215]215
  Гребенщиков Б. Серебро Господа моего (1973).


[Закрыть] Для апостасийного сознания из этой ситуации, говорит поэт, есть «единственный выход – это саморазрушенье; мы до сих пор поём, но нам уже недолго ждать»[216]216
  Он же. Игра наверняка (1982).


[Закрыть].

Первым актом апостасии стало грехопадение прародителей, совершенное еще в раю. С тех пор она неотлучно сопровождает человечество, разделяя его: бо́льшая часть попадает в рабство страстям и замыкается в эгоизме и гордости, меньшая – обретает свободу в Боге. Об этом говорит Сам Господь, призывая верующих в Него: «Входи́те тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7, 13). Многие гибнут, потому что жизнь, достойная человека, требует постоянных усилий по сохранению образа Божия и очищению его от всякой скверны. О тех немногих, которые идут «узкими вратами» и являются «солью земли» (Мф. 5, 13), народ слагает былины и поет песни. Он уже давно заметил, что «не стои́т земля без праведника». Но знает он и о том, что ждет землю, в которой праведность истончается до предела. Священное Писание рассказывает, как Господь обещал Аврааму пощадить Содом и Гоморру, если в них найдется хотя бы десяток праведников, но их там не нашлось[217]217
  См.: Быт. 18.


[Закрыть], и теперь эти города покоятся на дне Мертвого моря.

Сознательно и полусознательно сопротивляясь прогрессирующей апостасии, европейская литература пыталась через идейный и социальный хаос прорваться к Богу, чтобы получить ясные и окончательные ответы на возникающие вопросы и исполнить свое предназначение – указать человеку путь к спасению в гибнущем мире. Достоевский говорил об этом на примере романа «Собор Парижской Богоматери»: «…мысль Виктора Гюго… есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. <…> Виктор Гюго чуть ли не главный провозвестник этой идеи “восстановления” в литературе нашего века. По крайней мере он первый заявил эту идею с такой художественной силой в искусстве. Конечно, она не есть изобретение одного Виктора Гюго; напротив, по убеждению нашему, она есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость девятнадцатого столетия…»[218]218
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 20. Статьи и заметки, 1862–1865. С. 28–29.


[Закрыть]

Достоевский говорит о транснациональной культурной преемственности: «Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно, в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, “Божественная комедия” выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов»[219]219
  Там же.


[Закрыть]. Но европейской литературе не удалось это сделать: христианство в Европе было гильотинировано французской революцией, а его место заняла непрерывно расширяющаяся свобода человеческого «я».

Дальнейшую судьбу европейского мира Достоевский символически предсказал в эпилоге романа «Преступление и наказание»: люди, заразившиеся трихинами атеизма и эгоизма, «становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше»[220]220
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 6. С. 419–420.


[Закрыть].

Спасти гибнущее европейское человечество, полагал Достоевский, может только Россия, потому что только она еще сохраняет слово Христа во всей чистоте и неповрежденности. Писателю, безусловно, были известны послания инока Псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофея думскому дьяку Михаилу Мунехину: «…скажем несколько слов о нынешнем преславном царствовании пресветлейшего и высокопрестольнейшего государя нашего, который во всей поднебесной единый есть христианам царь и сохранитель святых Божиих престолов, святой Вселенской Апостольской Церкви, возникшей вместо Римской и Константинопольской и существующей в богоспасаемом граде Москве, церкви святого и славного Успения Пречистой Богородицы, что одна во вселенной краше солнца светится. Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это – российское царство: ибо два Рима пали[221]221
  В 410 г. вестготы взяли Рим, а 4 сентября 476 г. император Западной Римской империи Ромул Август отрекся от престола. Столица Византии Константинополь была захвачена османами 29 мая 1453 г.


[Закрыть], а третий стоит, а четвертому не бывать»[222]222
  Филофей, старец. Послание о неблагоприятных днях и часах // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI века. М., 1984. С. 453.


[Закрыть].

Достоевский размышлял об этом в майском номере «Дневника писателя» за 1876 год: «Москва еще третьим Римом не была, а между тем должно же исполниться пророчество, потому что “четвертого Рима не будет”, а без Рима мир не обойдется»[223]223
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 23. Дневник писателя за 1876 год. Май– октябрь. С. 7.


[Закрыть]. Писатель верит в грядущее призвание России, в ее способность объединить православные народы в единую державу и «внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»[224]224
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 26. С. 148.


[Закрыть] Возможность осуществления этого призвания основывается, во-первых, на том, что Россия обладает бесценным духовным сокровищем, унаследованным от Византии (Второго Рима), – православием. А во-вторых, от Европы (Первого Рима) она приняла эстетические формы, способные вместить православие и донести его до сердец людей.

По мысли Достоевского, что после гибели христианства в Европе только русская литература способна принять, сохранить и передать всю полноту веры Христовой. Поэтому он внимательно наблюдал за развитием русской словесности, ожидая появления «великого произведения искусства», которое покажет духовную динамику жизни русского народа. Но надеждам Достоевского суждено было сбыться иначе: таким «произведением» стала вся русская литература XIX века. Она явилась преемницей христианской европейской культуры, усовершенствовала открытые ею художественные формы выражения слова Христова и добавила к ним новые, которые могли родиться только в русском языке, естественно и неразрывно связанном с церковнославянским – языком богообщения и богослужения.

Благодаря этому она смогла запечатлеть и величайшие созидательные взлеты русского народного духа, и его глубочайшие падения. К сожалению, с каждым годом число этих падений становилось всё больше. Когда именно была превышена мера греховности в Русской земле, сказать трудно, но во второй половине XIX века апостасийные процессы нарастали уже лавинообразно. В романе Достоевского «Идиот», действие которого происходит в середине 1860-х годов, Парфён Рогожин, обращаясь к Мышкину с вопросом о вере, отметил: «Многие ведь ноне не веруют»[225]225
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 8. С. 182.


[Закрыть]. Примечательно, что эта фраза не встретила возражения цензора; вероятно, он отнесся к ней как к простой констатации действительности. Это значит, что к середине ХIX века безверие из личного события уже стало фактом российского общественного сознания. Об этом с тревогой писал Ф. И. Тютчев:

 
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
 

(Наш век, 185 1)

Различные аспекты апостасии в многообразных формах воплотились в русской литературе XIX века. Некоторые писатели сознательно концентрировали внимание на наиболее ярких человеческих и социальных пороках, другие делали апостасию фоном для развертывания основного действия своих произведений. Естественно, что писатели-современники изображали одни и те же пороки, и нередко вполне сопоставимыми средствами. Однако каждый делал это в соответствии со своим типом сознания – апостасийным или сотерийным.

Первые, изображая реальные пороки и недостатки, не показывали путей их преодоления, потому что сами не знали их. Отойдя от Бога, они перестали видеть истину и потому не могли указать ее своим читателям. Некоторые из них пытались предлагать собственные, отличные от единственно верного, решения, вольно или невольно заводя своих читателей в тупик. Характерным примером является творчество Л. Н. Толстого.

Заметим, что когда В. И. Ленин называл писателя «зеркалом русской революции»[226]226
  Ленин В. И. Лев Толстой, как зеркало русской революции (1908).


[Закрыть], то он был очень недалек от истины. Именно в творчестве Толстого, благодаря его полувековой протяженности, апостасия русского общества нашла свое наиболее полное выражение. В начале марта 1855 года аисатель записывает в дневнике: «Вчера разговоръ о божест[венномъ] и вѣрѣ навелъ меня на великую громадную мысль, осуществленію которой я чувствую себя способнымъ посвятить жизнь. Мысль эта – основаніе новой религіи, соотвѣтствующей развитію человѣчества, религіи Христа, но очищенной отъ вѣры и таинственности, религіи практической, не обѣщающей будущее блаженство, но дающей блаженство на землѣ. – Привести эту мысль въ исполненіе я понимаю, что могутъ только поколѣнія, сознательно работающія къ этой цѣли. Одно поколѣніе будетъ завѣщать мысль эту слѣдующему, и когда-нибудь фанатизмъ или разумъ приведутъ ее въ исполненіе. Дѣйствовать сознательно къ соединенію людей съ религіей, вотъ основаніе мысли, которая, надѣюсь, увлечетъ меня»[227]227
  Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. М., 1928–1958. Т. 47. Дневники и записные книжки, 1854–1857. С. 37–38.


[Закрыть]. Однако писателю не удалось найти адекватную художественную форму для этой идеи, и читатель не замечает ее в романах Толстого. Зато благодаря колоссальному изобразительному таланту писателя он видит яркий, многоцветный мир человеческих характеров и судеб, в которых находит что-то очень близкое себе, и начинает жить в нем: общаться с персонажами, переживать за них и вместе с ними, даже какое-то время жить их жизнью. И при этом полностью забывает о том, что все они – создания писателя, выражающие его идею.

Остается вопрос о том, насколько идея писателя является его собственной идеей. Она рождается в духовной сфере личности писателя, которая постоянно и неразрывно связана с духом Бога или духом сатаны. Используя талант, писатель придает этой идее эстетически привлекательную форму, и читатель принимает ее в свою душу. С этого момента идея начинает жить в душе читателя, воздействовать на его мысли и чувства, а через них – на дух и даже на тело. Человеку, относящемуся к себе ответственно и с достоинством, не может быть безразлично, какую идею принял он в свою душу, а потому он постарается понять ее как можно лучше. Однако это удается далеко не всегда. И тогда читатель начинает как бы достраивать идею в своем воображении; он делает себя соавтором писателя, придавая произведению новое, несвойственное ему прежде содержание. Это и есть единственно возможная по отношению к литературному творчеству полифония: читатель и писатель говорят по-разному об одном и том же произведении. Более того, иногда читатель присваивает произведение себе и уже не слышит или не хочет слышать голос автора.

Полагаем, Толстой это хорошо понял после публикации «Анны Карениной». По первоначальному замыслу эротические отношения Анны и Вронского должны были играть роль фона, на котором развертывался основной сюжет во главе с Константином Лёвиным – альтер эго автора, выражающим его идею. Однако любовная интрига вышла на первый план и всецело завладела вниманием читателей, заслонив собой образ Лёвина. Осознав происшедшее, Толстой был вынужден опубликовать ряд публицистических работ, прямо излагающих содержание его главной идеи. И тогда стало ясно, что она порождена его непомерно разросшейся гордыней, желанием отменить устаревшего Бога и занять Его место. Для этого понадобилось переработать множество самых разных религиозных и философских идей и создать на их основе собственную религию, впоследствии получившую название «толстовство». С ее позиции Толстой описывал и оценивал самые разные проблемы общественной жизни России: любовь и ненависть, отцы и дети, война и мир, вера и неверие, преступление и наказание, судьба России и т. д.

Едва заметная в «Детстве. Отрочестве. Юности» (1852–1857), апостасия Толстого получила очертания деизма руссоистского типа в «Войне и мире» (1863–1869) и отвергла формы православной церковности в «Анне Карениной» (1873–1877)[228]228
  Например, Стива Облонский размышляет о предполагаемом браке Анны с Вронским: «Как это глупо, этот старый обычай кружения, “Исайя ликуй”, в который никто не верит и который мешает счастью людей!» (Указ. изд. Том 19. Анна Каренина. Ч. 5–8. С. 272).


[Закрыть], показав в финале романа обращение главного героя, Константина Лёвина, к какому-то особенному, неправославному христианству. Затем появился ряд богословских трудов Толстого, отрицавших не только православие, но и его значение для русской культуры и утверждающих на его месте новое религиозное учение, получившее впоследствии имя его основателя – толстовство. Последней попыткой Толстого придать своему мировоззрению художественную форму стал роман «Воскресение» (1889–1899).

Сотерийное творчество также изображает разные апостасийные явления, но только затем, чтобы показать пути их преодоления. Наиболее ярко это направление русской литературы представлено в творчестве Ф. М. Достоевского. Митрополит Антоний (Храповицкий) так определял его главную идею: «Он (Достоевский. – О. С.) всё время писал об одном и том же. <…> Та объединяющая все его произведения идея, которую многие тщетно ищут, была не патриотизм, не славянофильство, даже не религия, понимаемая как собрание догматов, эта идея была из жизни внутренней, душевной, личной; она была не посылкой, не тенденцией, но просто центральной темой его повести, она есть живая, близкая всякому, его собственная действительность. Возрождение – вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев, и лишь с этой точки зрения интересуется сам автор различными богословскими и социальными вопросами…»[229]229
  Антоний (Храповицкий), архиеп. Избранные труды. Письма. Материалы. М., 2007.С. 254–255.


[Закрыть]

Очевидно, что владыка Антоний, равно как и сам Достоевский, видел только один путь к возрождению – тот, который указывает Православная Церковь. И архипастырь, и писатель были носителями (а следовательно, и выразителями) одного и того же типа мировоззрения – православного. Истина была открыта им Евангелием, и они говорили о ней людям: один – пастырским словом, другой – художественным.

Православие утверждает жизнь, утверждает способность к воскресению к жизни любого без исключения человека. Поэтому православное литературное произведение всегда сотерийно: оно всегда говорит о спасении, ведет к нему, указывает к нему путь. Апостасийное православное сочинение возможно только в одном случае – когда целью писателя было показать, что существует мера греха, после которой спасение в этой жизни делается невозможным.

Во всех произведениях послекаторжного периода Достоевский исследует вопрос о том, почему люди совершают преступление сначала Божьего, а затем и человеческого закона и почему одни из них находят путь к спасению, а другие – нет. Священное Писание говорит, что́ защищает человека или народ от окончательного падения: «…тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2 Фес. 2, 7). Богословие понимает под «удерживающим» Православную Церковь, но в контексте рассматриваемого нами вопроса есть все основания считать им сотерийное искусство, и прежде всего литературу. Достоевский и близкие ему по духу писатели остро сознавали критичность исторического момента: «ей-Богу, время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского»[230]230
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 28, кн. 2. С. 206.


[Закрыть]; «вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной»[231]231
  Достоевский Ф. М. Указ. изд. Т. 30, кн. 1. Письма, 1878–1881. С. 23.


[Закрыть] – и делали всё возможное, чтобы удержать ее от падения. Но силы были слишком неравны. После смерти Достоевского в 1881 году продолжать его дело было уже некому, апостасия всё более плотно заполняла общественное сознание, гася в нем последние очаги православной веры, и скоро прежней Святой Руси не стало.

Историческая судьба народа – результат действия в ней различных духовных законов, отчасти выражаемых идеями, образующими общественное сознание и порождающими культуру народа. По существу, вся культура представляет собой не что иное, как воплощение различных идей, поэтому каковы идеи – такова и культура. Осмыслению того, как идеи общественного сознания, в том числе и религиозные, становятся идеями литературного произведения, посвящена следующая глава.