Текст книги "Фёдор Абрамов"

Вослед за партийным собранием в Московской писательской организации, аналогичное состоялось и в Ленинградском писательском отделении в присутствии специально приехавшего из столицы Константина Симонова. Без критики статьи Абрамова не обошлось и здесь.

И что Абрамов?! Он по-прежнему, помня о разговореим, ждал поддержки от «Нового мира». 16 июня Абрамов сообщит Дементьеву по телефону, что через два дня намечается заседание партийной группы кафедры советской литературы филфака университета, на котором будет обсуждаться его статья. Что на это мог ответить Александр Григорьевич? В отношении «Нового мира» «заваривалось» дело покруче, – Твардовского вызвали на ближайшее заседание ЦК КПСС.

Фёдор Абрамов остался один на поле битвы за свою правду о «людях колхозной деревни».

18 июня на заседании кафедры, о котором было сообщено Дементьеву, Абрамов, признавая «ошибочность» своей статьи, сказал: «…решительно отвергаю те несправедливые обвинения, которые предъявляли мне В. Друзин и А. Сурков, а именно обвинения в том, что моя статья будто бы направлена против коммунистической партийности, против ленинского принципа партийности, что она носит спекулятивный характер и рассчитана на то, чтобы ввести в заблуждение…»

И уже дома, спустя несколько дней, 27 июня 1954 года он запишет в дневнике:

«Самоиссечение состоялось! Как я ни рыпался, а пришлось пойти на попятный. Рождественская предупредила: либо ты признаёшь ошибочность своей статьи, либо не исключена возможность неприятностей (то есть попросту оргвыводов).

Что делать? Разве мало негативных уроков на моей памяти? А мне надо писать роман, помогать Михаилу… Пришлось скрепя сердце уступить. “Помог” ещё Плоткин.

Утром 18 июня, перед партгруппой, я ходил советоваться к нему.

– Надо покаяться, – сказал он.

– Но ведь это подло, неискренне! – возразил я. – Я перечитал статью – и всё в ней правильно…

– Что делать? – развёл руками Плоткин. – Я сам только что перечитал вашу статью. Статья талантливая, умная…

– Тогда тем более подло соглашаться с симоновско-сурковской критикой.

– Но поймите, дорогой Фёдор Александрович, что сейчас ничего нельзя сделать. Так надо. Раз это идёт сверху, от ЦК – бесполезно рыпаться. Надо признаться, а про себя думай как хочешь… Не считайте меня подлецом. У меня тоже есть совесть, она иногда просыпается. Я позволял себе иногда удовольствие говорить правду. Но теперь не буду… А сейчас надо вам покаяться, так будет лучше. Вообще, отнеситесь ко всему этому как к неприятной операции выдёргивания зуба. Неприятно. Но надо…

Видимо, слова Плоткина оказали на меня воздействие. Я принял решение признать ошибочность моей статьи».

29 июня 1954 года, во вторник, вышел 24-й номер газеты «Ленинградский университет», где в разделе «Партийная жизнь» была опубликована анонимная статья «Об ошибках в литературной критике», которая станет красной чертой, разделившей на «до» и «после» месяцы абрамовского бунтарства за правду. Приведём некоторые выдержки из неё:

«…Участники семинара и коммунисты кафедры советской литературы обсудили статью Ф. А. Абрамова “Люди колхозной деревни в послевоенной прозе”.

В этой статье Ф. А. Абрамов неправильно подошёл к оценке литературных произведений, посвящённых послевоенной деревне, призывая советских писателей к отображению недостатков, не раскрыл положительного значения в отражении передового опыта социалистического строительства, роли и значения литературы в коммунистическом строительстве.

В своей статье Ф. А. Абрамов, исходя из неверных позиций, не смог дать правильную, партийную оценку разбираемых им произведений.

Участники философского семинара и партийная группа кафедры советской литературы единодушно признали критику статьи Ф. А. Абрамова в партийной печати своевременной…

Вскрывая причины серьёзных ошибок в статье Ф. А. Абрамова, коммунисты пришли к заключению, что эти ошибки не являются закономерным результатом всей его работы на факультете, а представляют собой следствие неопытности молодого научного работника, а также обусловлены тем, что статья до её опубликования в печати не критически обсуждалась на кафедре. Отдельные члены кафедры молчаливо соглашались с мнением Ф. А. Абрамова.

Ф. А. Абрамов, выступивший на партийном собрании и на философском семинаре, признал свои ошибки. Он сказал, что партийная печать правильно и вполне своевременно подвергла критике его статью, в которой он свёл свою оценку послевоенной литературы о деревне к одним недостаткам, забыв о её положительном влиянии в послевоенном развитии и восстановлении сельского хозяйства, в коммунистическом воспитании…»

4 июля Фёдор Абрамов уедет в Архангельск, в родную Верколу, увозя рукопись романа, который, несмотря на все трудности, всё же худо-бедно писался.

В это время, вновь увлечённый написанием своего романа, Абрамов, уже поняв линию партии и игру «в публичность», решил для себя раз и навсегда покончить с критикой, усвоив, что его правда может быть услышана только тогда, когда будет оформлена в силу художественного слова. «Весь сентябрь работал над романом. Успешно!.. Сам удивляюсь творческому подъёму», – из дневника от 18 сентября 1954 года.

Он специально перестал читать газеты, дабы не раздражать себя публикациями, всё ещё появлявшимися в печати по поводу его статьи. В какой-то момент он, словно отрешившись от всего произошедшего, принял ситуацию такой, какая она есть, и даже почти смирился с возможным увольнением из университета, что было вполне вероятно. Университетские коллеги – а Фёдор Абрамов к этому времени был уже старшим преподавателем кафедры советской литературы – вначале хвалили статью, а потом «перевернулись», пошли на попятную и предстали пред ним в новом свете. Он уже не желал бороться с той подлостью, что злым эхом ещё лилась на его правду со страниц газет. Больше не хотелось ни доказывать, ни объяснять. В душе наступила некая немота, которую нужно было срочно, чтобы не скиснуть, не сорваться, заполнить родиной, дорогим Севером. «Любовь моя, чувства и мысли мои – вы все обращены к родному Северу. Жду свидания с ним, как с любимой», – запишет он в своём дневнике за несколько часов до отъезда в Архангельск.

Эпопея со статьёй «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» закончилась для Фёдора Абрамова внешним поражением, внутренним сломом, потерей надежды на торжество справедливости. Все последующие годы своей жизни он будет помнить то время, тот бой за правду. Об Абрамове ещё не единожды будут говорить в ЦК партии, и его имя как талантливого писателя на многие десятилетия, по сути до конца жизни, попадёт в разряд неугодных власти.

Сполна достанется и новомирцам.

23 июля 1954 года Александр Твардовский постановлением ЦК КПСС будет освобождён от должности главного редактора журнала «Новый мир». А спустя несколько дней после его «свержения» на партийном собрании Московской городской писательской организации Александр Дементьев и Сергей Смирнов, ранее вставшие на защиту абрамовской статьи, принесут «покаянные» речи, признав личные ошибки в редакционной работе.

Фёдор Абрамов очень болезненно переживёт отставку Твардовского. Вынужденное «покаяние» Александра Трифоновича фактически станет для Абрамова душевным крахом и началом переосмысления пройденного пути.

Но, как ни странно, абрамовская статья всё же найдёт свою, пусть и робкую, правду на II Всесоюзном съезде советских писателей, открывшемся 15 декабря 1954 года в Большом Кремлёвском дворце и растянувшемся на 12 дней. Конечно, на съезде не обошлось без речей о «Новом мире», в которых упоминались и «Люди колхозной деревни…». И всё же случилось то, о чём ещё несколько месяцев назад нельзя было и подумать. Вновь занявший должность главреда «Нового мира» Константин Симонов в своём докладе «Проблемы развития прозы» резко осудил «ложные приукрашивания действительности» в ряде произведений советских писателей, в том числе и в романе Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». Как такое могло случиться, чтобы Симонов, ещё совсем недавно, будучи редактором «Литературной газеты», громившей своими публикациями «Новый мир», не упоминая в выступлении имени Фёдора Абрамова, фактически встал на его сторону? Ответ один – здравый смысл новомирской статьи Фёдора Абрамова восторжествовал. И речь Симонова, за которую, в частности, ему порядком досталось, была тому живым примером.

Чуть раньше, 26 октября, в Москве прошло совещание литераторов, в чьём творчестве затрагивалась тема деревни. Доклад «Новое в колхозной деревне и задачи художественной литературы», сделанный Валентином Овечкиным, содержал многие факты из нашумевшей статьи Фёдора Абрамова, тем самым подтверждая правильность заложенного в ней смысла.

Новый, 1955 год Абрамов по-прежнему встретил в должности старшего преподавателя кафедры советской литературы Ленинградского университета. Его не уволили, смута вокруг его имени улеглась, и он по-прежнему значился одним из ведущих советских шолоховедов и даже подготовил в нужном духе «партийности» смаковатую статью к пятидесятилетнему юбилею Михаила Шолохова, которую опубликовала университетская газета.

А читательские благодарные письма за «Людей колхозной деревни…» всё шли и шли в Ленинград со всех уголков страны. «Пишите Ваши статьи в том же духе, требуйте от писателей правдивого отображения жизни, – призывает в своём письме 18 февраля 1955 года инженер-электрик из села Троицкое Ростовской области П. И. Королёв, отправленном для Абрамова в «Новый мир», – со всеми её мелочами без напыщенного патриотизма, ведь нет же ещё второго “Тихого Дона” наших дней, а это очень желательно.

Пусть писатели отображают жизнь, а не создают её, ибо книги пишутся на материале жизни, а не жизнь строится на материале книг».

Не ведал тогда автор письма из села Троицкое, что пройдёт совсем немного времени, каких-то три с небольшим года, и в своих руках он будет держать «второй “Тихий Дон”», написанный человеком его времени.

Архангельск, Карпогоры, Веркола, Кушкопала… Летний отпуск 1955 года Фёдор Абрамов вновь провёл на Пинежье. Помогая по хозяйству брату Михаилу, не забывал и о романе, черновой вариант которого уже почти был готов.

9 августа Абрамов напишет Людмиле: «В общем, хоть и медленно, но дело идёт к концу. Разумеется, возни с моим опусом ещё много будет. Первые двадцать – двадцать пять глав надо почти переделывать, остальное – основательно чистить. Но к концу августа я, вероятно, уже могу сказать, получится ли что из моей затеи».

А вот из письма Мельникову от 22 августа: «Сегодня я закончил последнюю главу романа… Впереди работы непочатый край. Многие главы надо дописывать, некоторые радикально перерабатывать, есть и такие (в середине), которые надо заново писать, всё-таки полотно выткано. Думаю, что через полгода я сумею закончить его окончательно».

Рукопись романа, прошедшая с Абрамовым через все невзгоды обрушившихся на него перипетий, выстраданная в трудных, жестоких условиях только благодаря трудолюбивому, выносливому и непокорному характеру Абрамова, к осени 1955 года всё же обретёт свой первый черновой вариант.

В январе 1956 года кафедру советской литературы ЛГУ оставил Евгений Иванович Наумов. Конечно, этот шаг был не беспричинным и последовал после решения комиссии Василеостровского районного комитета партии. Должность заведующего кафедрой предложили Фёдору Александровичу Абрамову. После долгих перипетий, согласований, убеждений самого себя назначение Абрамова состоялось лишь в апреле. Ректор подписал приказ.

Конечно, откажись тогда от заведования, свет клином на Абрамове не сошёлся бы, нашли бы другого. Но! Ещё совсем недавно, униженного коллективом кафедры за статью «Люди колхозной деревни…», Абрамова выдвигают главным кандидатом на её заведование! Парадокс?! Или же фарт судьбы?! А может быть, желание таким образом осадить Абрамова-критика, «задобрив» властью?! Думайте, как хотите. Конечно, должность льстила! То, что в 36 лет Фёдор Абрамов стал заведующим кафедрой, где работали известные профессора намного старше и именитее его, говорило о большой степени доверия молодому учёному. И это назначение произошло в то время, когда страна, задрожав, впала в немоту от шокирующего доклада Хрущёва на февральском XX съезде КПСС «О культе личности и его последствиях». «Да, приоткрылись такие факты, которые бросают кровавый отсвет на всю сталинскую эпоху. Сталин рубил головы направо и налево. Он истребил лучший цвет русского народа, партии… Возникает два вопроса. Кто виноват в этом?.. Для чего всё это делается?..» – запишет Абрамов в своём дневнике 4 марта 1956 года. И вот ещё от 9 марта: «На факультете растерянность, подавленность. Во что верить? Надо же во что-то верить, чтобы жить! На чём воспитывать, где образцы принципиальности, стойкости?» Абрамов словно сам себе в растерянности задаёт эти вопросы и… не находит ответа. Как жить дальше? С чем жить? Как воспитывать подрастающее поколение? И как заведовать кафедрой, если идейная платформа, на которой стояла советская литература три десятилетия, обрушилась?

Все эти вопросы для Абрамова отнюдь не были случайными. Они весьма болезненно рождались на основе собственного жизненного опыта и уже начавшейся к этому времени глубокой переоценки ценностей, формирования иного взгляда, перелома внутреннего восприятия того, ради чего он жил. И 1956 год в этом отношении для Абрамова стал своеобразным рубежом.

Часть 5. «Где оно – Пекашино?» Роман «Братья и сёстры»: 1958–1959

Литература делается молодыми. Сия аксиома не нова. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Шолохов, Фурманов, Николай Островский, Фадеев, Твардовский, да и много ещё кто из литераторов создали свои главные произведения, ещё не достигнув тридцати – сорока лет. В момент выхода в свет «Братьев и сестёр» Абрамову было уже 38 лет.

А в сентябре 1958 года, взяв в руки «Неву» и увидев перед заголовком романа «Братья и сёстры» имя и фамилию автора, многие не поверили в причастность Фёдора Абрамова к созданию произведения. Он ли это, тот самый Абрамов, которого ещё четыре года назад нещадно «громила» власть и литературная общественность за его статью в «Новом мире»? Не поверили даже те, кто хорошо знал Фёдора Александровича, – преподаватели кафедры, его студенты и аспиранты, бывшие сокурсники, знакомые, рядовые читатели.

Более того, многие, знавшие Абрамова, прочитав его «Братьев и сестёр», не могли поверить, что это первое большое художественное произведение автора, за плечами которого в литературе более нет ничего масштабного.

Летом 1956-го в Верколе Абрамов продолжил работать над романом. Многое было тогда изменено, подчищено, взято в чистовой вариант. Оставалось ещё совсем немного, один рывок, ещё одно усердие, на которое как раз и не хватало времени. Возвращение в Ленинградие нового учебного года вполне могли ещё оттянуть время завершения работы над рукописью на неопределённый срок.

Встревоженный относительно медленными темпами работы Фёдора Абрамова над романом, Фёдор Мельников в августе 1956-го напишет другу в тоне, близком к категорично-назидательному:

«Нужно обязательно кончать с ним в этом году. Оттягивать больше нельзя. Ещё один толчок, который ты должен сделать за эти месяцы, – и твои “Земляки” наконец вырвутся в свет и заставят (я тысячу раз уверен), заставят своим искусством признать своего создателя писателем больших размеров (во всяком случае, по этой книге, не имеющей равного в отражении деревни военных лет. Да что деревни! Просто жизни простых работяг в те жестокие годы)…

Твоя вещь не только правдивая; она глубоко правдивая и оригинально художественная, вынянченная умелыми руками, умной головой, красивой душой. Она великолепная во всех отношениях вещь…

С её выходом в свет ты освободишься от “проклятых завалов”, которые отравляют тебе жизнь, ты обретёшь драгоценную свободу писать…»

Письмо Мельникова возымело успех.

Пройдёт ещё немало времени – пока роман «Братья и сёстры» обретёт ту форму, в которой его и увидят читатели на страницах «Невы». К этому моменту Фёдор Абрамов учтёт все поступившие редакторские замечания, будет старательно «причёсывать» текст, зная, что к рукописи его романа, в каком бы виде он её ни выдал, всё одно будет особое внимание. Иногда в минуты душевного надлома, сомнений в своих силах, сопереживаний о том, за свой ли гуж он взялся, Абрамов сникал, мажорная нотка в его писательстве замолкала, и он впадал в полную меланхолию. «Роман бросил, по крайней мере до каникул, – запишет он в своём дневнике ещё в марте 1954 года. – И вообще, правильно ли я поступаю, трудясь в этой области? Прочитаешь Шолохова и видишь: ты бездарь!» И вновь оглядка на Михаила Шолохова, на слово мастера!

И всё же к концу 1956 года роман «Мои земляки», именно так изначально он должен был именоваться, состоящий из пятидесяти одной главы, был полностью подготовлен к публикации. Фёдор Абрамов ещё не знал, что более полутора лет ему придётся обивать пороги редакций, мучительно сражаясь за жизнь своего первого произведения, отстаивая не только текст, но и само новое название – «Братья и сёстры», оформившееся к середине 1958-го.

В январе 1957 года Абрамов в надежде, что роман всё же будет принят, «первой ласточкой» отдаёт его в журнал «Звезда», а затем и в «Неву», откуда вскоре рукопись вернут с отказом в публикации. Нехорошие предчувствия Абрамова по поводу судьбы романа сбывались.

И тогда – весьма рискованное решение, но на тот момент, наверное, самое правильное – отправить роман в ленинградское издательство, чтобы получить последнее и, может быть, окончательное решение по своему первому детищу, ещё значившемуся как «Мои земляки». После долгого обсуждения в редакции рукопись романа была принята к публикации в журнале «Нева», но с тем условием, что автор доработает текст.

И всё же Фёдор Абрамов, склонный по своей натуре к сомнению, по всей видимости, не совсем доверяя ленинградскому редсовету, а вместе с ним и издательствам, возможно, даже опасаясь, что решение в конечном итоге будет изменено, питая надежду на иную оценку своего романа в Москве, решается отдать роман в столичный журнал «Октябрь», где к этому времени главным редактором ещё был Марк Солнцев (творческий псевдоним Фёдора Ивановича Панфёрова), писатель, драматург, автор знаменитого в своё время романа «Бруски».

Не решившись по каким-то причинам ехать сам, подписав рукопись повести (Абрамов в данном случае решил изменить жанр своего сочинения) псевдонимом Фёдор Веркола, попросил Мельникова, собравшегося по своим делам в Москву, передать рукопись в «Октябрь», что тот в конечном счёте и сделал в марте 1957 года (в воспоминаниях Мельникова и в ряде других работ о творчестве Фёдора Абрамова ошибочно указывается время передачи романа в журнал «Октябрь» как лето 1957 года).

Выбранный Абрамовым псевдоним, конечно же, не был случайностью. По воспоминаниям Галины Михайловны Абрамовой, племянницы писателя, псевдоним слетел с уст Мельникова, который частенько величал Абрамова Верколой:

«“Ну что, Веркола!” – и Фёдору Александровичу это нравилось. Да и сам Абрамов в письмах Мельникову не единожды называл себя Верколой. Так, в письме от 18 мая 1959 года, находясь на пароходе “Карл Маркс” и следуя на нём из Архангельска в Карпогоры, Фёдор Абрамов сообщал Мельникову: “Твоя Веркола всё ещё не добралась до Верколы”».

Ответ из редакции журнала «Октябрь» пришёл неутешительный и был получен лишь после того, как «Фёдор Веркола» решил всё же справиться о судьбе рукописи, направив в редакцию письмо.

Письмо Фёдору Абрамову («т. Веркола») из редакции журнала «Октябрь» по вопросу публикации романа «Братья и сёстры». 28 апреля 1957 г. Публикуется впервые

«28 апреля 1957 года.

Уважаемый т. Веркола,

Вы спрашиваете в письме, каково отношение редакции к Вашей рукописи.

Сообщаю Вам, что редакция ознакомилась с нею и согласна с мнением т. Свирского, рецензию которого мы Вам послали.

В целом, отношение к повести положительное.

Однако редакция не берёт на себя никаких обязательств, т. к. считает, что над повестью автору следует ещё основательно поработать.

Если Вы захотите, после доработки присылайте, пожалуйста, Вашу рукопись снова в нашу редакцию.

Сердечный привет Вам

Зав. отделом прозы <неразборчиво> [подпись]».

Томительное ожидание ответа, да ещё и получение его с наставлениями значительной переработки, ни в коей мере не вяжущейся замыслом: что может быть ещё хуже для уязвления честолюбия творческого человека? Даже прямой отказ в публикации, огульная критика не заставляют роиться стольким думам, сколько порождает отказ, завуалированный необходимостью всякого рода доработок.

Фактически «немым» отказом в публикации «Братьев и сестёр» ответил и «Новый мир», куда в конце зимы 1957 года на имя Александра Дементьева Фёдор Абрамов отправил свой роман.

Тогда на суд редакции был уже предложен иной вариант романа. Все прошедшие месяцы с осени 1957-го Абрамов совершенствовал текст, сократив его объём до сорока одной главы и дав ему новое название, оставшееся за романом навсегда. Именно в это время в конце романа будет поставлена окончательная дата его создания – 1958 год.

К слову, название «Братья и сёстры», родившееся с лёгкой руки Фёдора Мельникова, пришло спустя время раздумий. Первоначально отвергнутое Абрамовым, оно длительное время вообще им не рассматривалось и существовало лишь в одном из писем Мельникова. Уже в который раз, вновь и вновь прорабатывая текст, уже вроде бы прижившееся и даже заявленное в редакции название романа «Мои земляки» вдруг перестало нравиться Абрамову. И вот что вспоминает на этот счёт Мельников:

«В это время начались серьёзные, прямо-таки тревожные сомнения у автора романа насчёт названия “Мои земляки”. Абрамов срочно начал искать другое название. Времени на обдумывание практически не было.

В спешном порядке мы начали составлять новый список названий. Он получился длинным. Как в 1955 году, я вновь предлагал название “Братья и сёстры”. Фёдор соглашался с этим, но опять-таки не очень утвердительно. Помню, очередным и последним рождением названия романа мы занимались в его коммунальной квартире. Фёдор очень торопился, чтобы не опоздать в редакцию журнала “Нева”, где его ждал редактор…»

В «Неве», да и впоследствии в журнале «Роман-газета», где роман будет опубликован чуть позже, название произведения «Братья и сёстры» приняли с неохотой, настороженно, увидев в этом некую «патриархальность» и даже намёк на религиозность, на что Фёдору Абрамову пришлось отвечать, отстаивая свою точку зрения, свою правоту. Но и тут он выстоял, удержав название романа, а вместе с ним и заданную высоту – планку духовности, стойкости и братства, что проложено красной нитью через все его главы.

И всё же Фёдор Абрамов очень надеялся на то, что его «Братья и сёстры» увидят свет в «Новом мире», куда в июле 1958 года на должность главного редактора вновь вернулся Александр Твардовский. Он непомерно хотел этого, видя для себя публикацию в «Новом мире» не просто знаковой, но и судьбоносной.

Но надежды, наивные ожидания Фёдора Абрамова на решение о публикации в «Новом мире», да и вообще о поддержке романа этим журналом не оправдались. Когда Абрамов отправлял рукопись в «Новый мир», у руля редакции ещё находился Константин Симонов, который вряд ли стал бы «марать» страницы журнала весьма нелицеприятной фамилией, стоившей в своё время его предшественнику редакторской должности, да и самому журналу доставившей немало хлопот.

Безусловно, Константин Симонов осторожничал, тем более время яркой «оттепели» уже давно было позади. Не исключено, что, возможно, он и читал абрамовскую рукопись, но иного решения принять не мог. Конечно, для нас это догадки, но так вполне могло быть, и опровержения тому нет.

К слову, вряд ли Александр Твардовский, вновь переступив в июле порог редакции «Нового мира», в одночасье принял бы решение о публикации романа столь нашумевшего в своё время автора.

Отдушиной для Фёдора Абрамова во всех мучительных ожиданиях, как и в прежние лихие годы, стала родная Веркола, куда он, оставив ленинградские дела, семейные проблемы, улетел в начале июля и где пробыл до конца августа. В это веркольское лето, набравшись сил, собрав волю в кулак, вопреки всему, не оборачиваясь на всё то, что могло сбить с намеченного пути, он, ещё не увидев опубликованными «Братьев и сестёр», активно приступил к сбору материала для своего второго романа – «Две зимы и три лета», который изначально был задуман под названием «Встречи и разлуки».

Что двигало Фёдором Абрамовым в это сложное время? Огромное желание писать, работать или же желание доказать самому себе возможности в достижении поставленной цели? А может быть, он боялся упустить время?

В Верколе его творческой лабораторией, как и прежде, стала маленькая тесная комнатёнка в доме брата Михаила.

Но самое главное, он вновь был в своей родной стихии – деревне, в окружении всего того, что так любил с самого детства! Фёдор Абрамов много беседовал с веркольцами, бывал на рабочих станах, сенокосах и, конечно, сам неизменно помогал землякам. Его записные книжки той поры от корки до корки исписаны тем, что ложилось на сердце, что потом станет ярким вкраплением в будущие произведения.

Живя у Михаила, семья которого по-прежнему оставалась главным прообразом пекашинских Пряслиных, он изнутри видел нелёгкую крестьянскую жизнь всего послевоенного периода. Жизнь колхозника – это непосильная работа за ничего не значащие трудодни, привязанность к земле, тяжкое бремя налогов, обязательство займов и много ещё чего, что душило веру в справедливость, надежду на лучшую долю. И он брал на карандаш всё, что касалось первых мирных лет, по крупицам собирая необходимое, выискивая в каждой мелочи то, что могло ярко показать адский труд крестьянина, для которого и после весны 1945-го не закончился трудовой фронт. Часами просиживал в Веркольской библиотеке, листая подшивки Карпогорской районной газеты «Лесной фронт», просматривая периодику той, интересующей его поры.

В августе, когда Фёдор Абрамов уже вернётся в Ленинград, придёт долгожданное известие о подписании в печать сентябрьского номера «Невы» с романом «Братья и сёстры». А выход этого журнала застанет его в Крыму, куда они с Людмилой уедут 1 сентября почти на весь бархатный сезон.

Благодарные читательские отзывы из разных уголков страны посыпались на Фёдора Абрамова с первых же дней после публикации романа. Писали на адрес квартиры на Университетской набережной, писали до востребования, на кафедру советской литературы и даже в Ленинградское отделение Союза писателей, членом которого Абрамов ещё не был. Писали просто: «Ленинград, писателю Фёдору Абрамову», как чеховский Ванька «на деревню дедушке». И что самое интересное, корреспонденция находила своего адресата. Это были сердечные послания с благодарностью за правду, за совесть, за искренность сказанного в романе, в котором многие увидели и свою непростую жизнь. И Абрамов, чувствуя свою ответственность за отклик каждого читателя, непременно отвечал. А письма были такими:

«Уважаемый Фёдор Александрович, здравствуйте!

Прочитала Ваш роман “Братья и сёстры”. Очень и очень мне понравился. Вы так правдиво всё описали – так доступно доходит до читателя Ваше произведение. Легко читается и запоминается, что прочитано. Так разрешите мне Вас поздравить за этот роман. Вас можно назвать вторым Шолоховым…

Катышева Дина, г. Зарайск. 19.10.59».

А вот критика тотчас увидела в романе шолоховский след, и отнюдь не косвенный, а самый что ни на есть прямой.

Не прошло и месяца со дня публикации романа, как в газете «Вечерний Ленинград» от 9 октября появилась статья Ю. А. Андреева с жёсткой критикой художественных недостатков романа, граничащих c плагиатом. «Отмечая идейные и художественные достоинства романа Ф. Абрамова, – говорилось в статье, – нельзя всё же не сказать и о его недостатках. Главный из них – отсутствие в ряде случаев оригинальности. По другим произведениям читателям уже известна ситуация, при которой происходит “падение” хорошего человека, соблазнённого разбитной красоткой. Но ведь о Давыдове и Лушке рассказал Шолохов, зачем же повторять его? Абрамов рассказывает о Лукашине и Варваре? Это уже не творческая учёба у великого мастера, а прямое повторение. Нельзя не отметить, что в речи старого Трофима часто проскальзывают интонации деда Щукаря, а сцена соревнования на пахоте написана в том же ритме и с теми же выражениями, как и соответствующая сцена в “Поднятой целине”. Этого можно и нужно было избежать, направив творческие поиски на изображение того, что увидено впервые, по-своему, как это и происходит с большинством образов и событий романа».

Сотрудник журнала «Новый мир» Борис Закс, прочитав роман ещё в рукописи, прямо заявил Фёдору Абрамову о перепеве романа с произведениями Шолохова, «подражании» определённым шолоховским героям, на что Фёдор Александрович в письме Борису Германовичу касательно образа Варвары Иняхиной отвечал:

«…И, наконец, о Варваре. Скажу откровенно – Ваше отношение к ней меня повергло в уныние. Почему банальна? Кого она Вам напоминает? Немножко Дарью («Тихий Дон». – О. Т.), Лушку («Поднятая целина». – О. Т.). Возможно – хотя она имеет всё же свой характер, свою судьбу. Нет, Варвара не перепев. К тому же она столь распространённый тип в жизни, что всегда будет в каких-то вариантах появляться в литературе, да в моей книге она и не выступает только в роли соблазнительницы – есть у неё и другие грани».

После первой рецензии на роман появились и другие: в той же «Неве», «Смене», «Ленинградской правде». Так, в статье А. Эльяшевича «В тяжёлую годину», опубликованной в газете «Ленинградская правда» от 30 октября 1958 года, в частности, говорилось, что роман «Братья и сёстры» «в целом легко обнаруживает следы могучего влияния писательской палитры М. Шолохова, как известно, в совершенстве владеющего мастерством сюжетосложения». И далее: «От М. Шолохова у Ф. Абрамова и зримая пластичность в изображении человеческих характеров, и любовь к обрисовке тонких душевных переживаний, и умение оттеснить чувства героев лирически проникновенным и взволнованным пейзажем, и внимание к языку и стилю, которое так нечасто встречаешь в творчестве молодых писателей».

О «зеркальности» «Братьев и сестёр» с шолоховской «Поднятой целиной», да и «Тихим Доном» тогда действительно заговорили всерьёз. Замечали такое сходство не только критики, но и читатели. Но так ли это?! Были ли обвинения на этот счёт действительно обоснованны?

Фёдор Абрамов молчал.