Текст книги "Фёдор Абрамов"

Лейтенант Смерша

В мае 1980 года Абрамов, давая интервью корреспонденту газеты «Советская Россия», на вопрос: «Где закончилась для Вас война?» – весьма уклончиво ответил: «В глубоком тылу, где я служил в воинской части по причине своей непригодности к строевой службе после второго тяжёлого ранения. А моя мирная жизнь началась осенью 1945 года, когда я вернулся в Ленинградский университет…» О службе в контрразведке ни слова! И это не случайно. Во всех своих многочисленных публичных выступлениях Абрамов обходил эту страничку своей военной биографии. А ведь службе в Смерше Абрамов отдал более двух лет своей жизни, дослужившись до старшего следователя.

15 апреля 1943 года – официальная дата поступления Фёдора Абрамова в Отдел контрразведки НКВД Архангельского военного округа, куда он попал исключительно благодаря своим личностным положительным качествам и феноменальной природной одарённости. Достаточно почитать его «Анкету специального назначения работника НКВД», которую он подписал ещё за неделю до официального поступления на службу – 7 апреля 1943 года, и уже будет понятно, что за человек привлекался в данную организацию:

«Из крестьян (о середнячестве тут, к счастью, забыли, наверное, это было уже не столь важно! – О. Т.), три курса Ленинградского государственного университета – незаконченное высшее, не судим, доброволец Красной армии, дважды ранен, взысканий по службе не имел, член ВЛКСМ, член Союза работников Высшей школы, читаю, пишу и говорю недостаточно свободно по-немецки, пишу и читаю по-польски, три брата на фронте…»

На поставленные в анкете вопросы Абрамов отвечал так, как знал, и был весьма откровенен, сообщив даже о, казалось бы, совсем не нужном, например, о судимости брата Николая: «…судился брат Николай примерно в 1930 г. за хулиганство, связанное с пьянкой, год или полтора он пробыл в заключении (лагерь)». Что было, то было, и, как говорят, из песни слов не выкинешь!

Первый лист черновика набросков к повести «Кто он?» датирован 7 марта 1958 года. С этого времени Абрамов по крупицам (в архиве писателя встречаются как от края до края исписанные листы, так и всего с двумя-тремя строчками, штрихами к повести), до мелочей, заставляя работать память, записывает всё, что было связано с тем периодом времени.

Так, от года к году, несмотря на то что повесть так и осталась лишь «в закваске», Абрамов в черновых пометках сохранил для нас те моменты своей биографии, что теперь были бы безвозвратно утрачены. В общем контексте размышлений над образами героев, перипетиями бытовой жизни и взаимоотношений сотрудников отдела он словно между строк втискивал страницы своей биографии следователя и в конце концов в дневниковых записях искренне признавался: «…Да, герой во многом я» (27 ноября 1976 года).

20 апреля 1943 года приказом № 44 по Архангельскому военному округу старший сержант Фёдор Абрамов был принят в резерв ОКР «Смерш» Архангельского военного округа в должности помощника оперуполномоченного.

А тремя днями ранее, 17 апреля, отслуживший в армии почти два года Абрамов принимает в Архангельске военную присягу. И вот тут напрашивается вопрос: а что, разве раньше не принимал, когда уходил в ополчение или когда служил рядовым в 235-м стрелковом полку? Да и позже, находясь в запасном полку и пулемётном училище? Ведь присягают всего лишь один раз!

Возможно, что в суете первых военных дней ополченцев вообще обошла стороной эта весьма почётная формальность, а уже потом Абрамову, не щадившему своей жизни в боях за Ленинград, после двух ранений присягать на верность Родине уже никто и не посмел предложить. Его преданность Родине уже была проверена.

И всё же при поступлении на службу в Смерш военная присяга была уже не просто формальностью.

Чуть больше трёх месяцев молодой «особист» Фёдор Абрамов пробыл в резерве. Ещё не имея своего личного кабинета и не представляя в полной мере будущей работы следователя, но хорошо осознавая специфику того места, где ему предстояло работать, Абрамов поначалу выполнял обычную черновую работу, которую могли поручить новичку. Что входило в его обязанности, мы вновь узнаём из черновиков повести «Кто он?» в записях от 16 ноября 1976 года: «…Первые месяцы работы разочаровали». «Всё скучно», однообразно, «героических дел ждал. Романтики. А на деле…» никакой романтики – «унылая проза»: работа с картотекой, «ловля дезертиров» («по помойкам, по дворам»), «переписывание чужих неграмотных протоколов». Вероятнее всего, ему приходилось и конвоировать доставляемых в отдел, и сопровождать их после допросов и иных следственных действий до места содержания. Ну что ж, обычная работа для сержанта НКВД. Эта механическая работа, как потом признается сам Абрамов, не приносила ему удовлетворения и не соответствовала его характеру.

Зарекомендовать себя, показать с положительной стороны… Предпринимал ли Абрамов на этот счёт какие-либо действия? Верил ли в свои силы, в то, что и без этой ненужной показухи справится? И вот ещё, явно о себе: «…Рост маленький? Физические данные не те? Почему я всегда раздвоен? Почему я мучаюсь? Эта моя неполноценность угнетала меня» (из записи к повести от 9 декабря 1964 года к образу главного героя – следователя Малышкина). Что это? Мучительные сомнения в верности поступления в контрразведку? Так не сам, призвали! Комплекс в том, что не такой, как все? А может быть, это попытка посмотреть на себя со стороны и постараться сломать свой сложный характер, став таким, как все? Но вот уже совсем другое: «…Умный, но застенчивый парень, стоявший намного выше своих товарищей» (из записи 1976 года). И тут можно добавить: наивно пытавшийся привнести свою «правду» в отдел. Именно эта абрамовская правда и поставила Абрамова особнячком среди своих сослуживцев, сделав предметом шуток, а порой и язвительных, обидных насмешек. Он, израненный, воочию видевший войну, хотя большинство его сослуживцев по отделу и вовсе не нюхали пороху, должен был подстраиваться под их нравы? Абрамов, со своим уже сформировавшимся, сложным, резким и прямолинейным характером. Не терпящий фальши во всём, абсолютно не умевший молчать в ответ на зло, уже в дни испытательного срока вступал в частые противоречия с сослуживцами в отношении работы. Об этом Абрамов, не скрывая, сам упоминал в своих набросках и явно готовился отметить эти автобиографические штрихи в повести. Вот, к примеру, один из них: «…Меня совершенно возненавидел Васильев», – будет вспоминать Абрамов о своих взаимоотношениях с непосредственным руководителем отдела.

Фрагмент рукописи незаконченной повести «Кто он?». 1958 г.

Алексей Васильевич Васильев, полковник Отдела контрразведки «Смерш» НКВД, – реально существовавшее лицо из окружения Абрамова во время его службы в контрразведке. Дослужившись до столь солидного чина, он в 1949 году будет уволен из структуры госбезопасности, как выяснится позже, за сокрытие своего «кулацкого» происхождения. В своих черновых записях к повести Абрамов даже не изменил его фамилии, как, впрочем, и фамилии других своих сослуживцев – Перова, Кошкарёва, Перепелицу, Буева, Тропникова…

Испытательный срок прошёл для Абрамова пусть и не совсем гладко, но достойно, и период скитания «по помойкам» в поисках дезертиров и исправления безграмотно написанных следственных документов закончился, сменившись следственной работой.

18 июля 1943 года приказом № 50/сш Главного управления контрразведки «Смерш» Наркомата обороны (НКО) Фёдору Абрамову было присвоено офицерское звание – младший лейтенант, и уже 4 августа на основании приказа № 107 он был определён на должность следователя, и ему было вручено служебное удостоверение № 1879. А уже менее чем через год ему присваивается звание лейтенанта, и в ноябре 1944 года Абрамов получает должность старшего следователя.

Слух о том, что Фёдор Абрамов служит в НКВД, вскоре докатился до Карпогор и до родной Верколы. О своей новой службе он писал Ульяне Абрамовой, сообщал в письмах братьям, а те, в свою очередь, писали об этом на родину, в семьи: «…Брат Федя служит в Арх-ке в НКВД, он лейтенант…» – сообщит в одном из писем домой брат Николай.

Следователю уже был положен отдельный кабинет. По всей видимости, за время своей работы следователь Фёдор Абрамов сменил по меньшей мере два кабинета, и первый год его рабочее место располагалось на первом этаже и было весьма «не просторно». Из черновиков к повести о следователе узнаём: «Я никогда не жил в подвале, но я всегда, когда читал об этом, представлял себе мой кабинет. Длинный, как гроб, с одним окном. Летом окна не выставляли – запрещено. 1-й этаж. Зимой темно, летом тоже. Пыль…»

С первых дней работы следователем руководство, зная упористый характер Абрамова, по всей видимости, подбрасывало ему дела весьма непростые и уже побывавшие в работе у других следователей. «Меня страшно огорчало: я доводитель, особенно те дела, которые шли на особое совещание. Случалось, что я целые дела заново переписывал. И тут доводить дали. Боже, что это были за протоколы. Потому-то и кабинет у меня такой был – в подвале. Надо мной посмеивались. Офицеры не очень-то придавали значение грамоте».

Возможно, это были совсем «хилые» с точки зрения доказательной базы дела или вовсе нераскрытые «висяки», но находящиеся под особым контролем, как, к примеру, дело о гибели партизанского отряда на Брянщине, стоявшее на особом контроле в Главном управлении контрразведки «Смерш» НКО, которое в июле 1944 года Абрамов получил на стадии распутывания связей и доказательства вины уже определённых подозреваемых. Это запутанное дело было начато ещё в Вологде и, побывав не в одних следственных руках, в конечном счёте осело в ОКР «Смерш» Архангельского военного округа у Абрамова. Почему дело было направлено в Архангельск? И почему было поручено расследование следователю Фёдору Абрамову, ещё совсем молодому особисту? Почему не передали следователю с бо́льшим стажем?

Известно, что и в случайностях есть свои закономерности! Можем предположить, что дело поступило Абрамову по рекомендации начальника ОКР «Смерш» Архангельского военного округа генерал-лейтенанта Ильи Ивановича Головлёва, ценившего деловые качества молодого следователя и верившего в верный исход расследования. Всего за несколько дней до порученияанию дела о гибели партизанского отряда Головлёвым был подписан приказ № 77 от 27 июня 1944 года о награждении Фёдора Абрамова наручными часами марки «Звезда», как следует из текста документа, «за лучшие показатели в следственной работе».

Момент передачи «Дела» Абрамов подробно отразил в своих черновиках к повести:

«…К генералу вызывали редко – первая реакция: зачем?..

Я не боялся генерала. Мысленно проверил, какие у меня проступки. Вроде бы не было…

Я постучал в дверь. И не ожидая, что ответят, вошёл. Вытянулся.

– Садись, Абрамов, – сказал генерал. Я сел. – Видишь дело? – Я пожал плечами.

– В этом деле лежит твой орден.

Алексей Иванович (правильно – Алексей Васильевич Васильев. Абрамов изменил отчество Васильева с Васильевича на Ивановича. – О. Т.) в знак согласия медленно помотал головой.

– В общем, так, мы вот посоветовались с Алексеем Ивановичем и решили поручить тебе дело. Дело это важное, Абрамов, вот почему я и говорю, что в этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…»

И генерал Головлёв с выбором следователя попал в точку. И не ошибся.

Свыше явно торопили с завершением следствия, но Абрамов и тут шёл своим путём. В черновиках к повести «Кто он?», в основе которой должно было быть это «Дело», есть и такая абрамовская запись: «…Дело меня захватило…» Отбросив правило «сразу же вызвать в себе ненависть к подследственному», высказанное ему однажды следователем Буевым, он стал досконально изучать дело.

Сколько дум, сколько тревожных ожиданий и сомнений пришлось пропустить Абрамову через себя. Сколько тревожных и бессонных ночей в раздумьях о судьбе подозреваемых, уже фактически обречённых на высшую меру наказания, провёл Абрамов за эти месяцы следствия! Но чем больше он вникал в суть обвинения, тем больше и больше охватывали сомнения в вине арестованных.

«…Страшное дело. Я уже стал искать пути для доказательства их невиновности. Но это ещё ничего. А как доказать? Запросить штаб, район, откуда оно?

Вся нелепость в том, что даже если перед тобой совершенно невиновный человек, то его всё равно нельзя выпустить. Нужны бумажки. И мне – я боялся признаться в этом – надо было опровергнуть обвинение. Из следователя я превращался в адвоката», – указывает Абрамов в дневниковой записи от 28 февраля 1968 года.

Не понимать того, что он рушит уже собранные по делу доказательства, Абрамов не мог. Более того, он прекрасно осознавал, что́ из этого может выйти.

В конечном итоге тот, кто навёл немецких карателей на партизанский отряд, будет найден и невиновные будут освобождены. Это была личная победа Фёдора Абрамова над системой, над самим собой, торжество собственной совести!

Всего пять с небольшим месяцев потребовалось следователю Фёдору Абрамову для того, чтобы поставить точку в этом непростом деле. А что было потом? «Месяц я ходил в ужасном состоянии. Меня никуда не вызывали. Мне ничего не давали. И я подолгу сидел в кабинете. Ко мне даже вахтёры [охрана] изменили отношение… Кабинет холодный. Плитку от меня унесли. И я сидел в этом кабинете и чувствовал себя будто заживо погребённым…» Вряд ли Фёдор Александрович сгустил краски в этом фрагменте набросков к автобиографической повести. Вероятнее всего, так оно и было не только с главным героем повести, но и с его прототипом – Фёдором Абрамовым, на которого собственным отделом безопасности было заведено дело и, по всей видимости, был установлен негласный контроль. Чем в результате могло бы обернуться столь «мнимое» недоверие к следователю Фёдору Абрамову, мы можем только предположить, окажись у него в руках ещё одно дело по типу «брянского».

…А тот обещанный Головлёвым орден за блестяще раскрытое «партизанское дело» Абрамов так и не получил. Но кто знает, может быть, тот самый боевой орден Отечественной войны 2-й степени № 596591 по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1946 года, что «догнал» Фёдора Александровича, когда он был уже студентом пятого курса университета, и есть та самая запоздавшая награда за следственную работу в Смерше.

Рассказывая о службе Фёдора Абрамова в отделе контрразведки, подчеркнём, что «Дело о гибели брянского партизанского отряда» – лишь малая толика тех раскрытых «спецзаданий», в которых участвовал лейтенант Абрамов. Обладая хорошим музыкальным слухом, и это подтверждают близкие его родственники, он свободно мог прочесть азбуку Морзе, и участие в радиоиграх с разведкой противника было ещё одной гранью работы молодого следователя. В глубоком тылу, далеко от линии фронта, шла своя скрытая, но по-своему жестокая схватка с врагом, и Фёдор Абрамов был одним из звеньев этой войны.

Его дневники военного времени пестрят такими сведениями, но, само собой разумеется, без описания конкретики выездов: «…В последних числах сентября или первых октября ездил в командировку в Каргополь по делу обвиняемого “фёдоровца”… По приезде из командировки сразу был направлен в Вологду. Там я пробыл до 5 ноября, вначале допрашивал радистов, а потом с противником… 11 ноября снова выехал в Вологду… До 1 декабря работал с радистом… 1 декабря направили в Харовскую “для разговоров с Краусом”…» (из дневника 1943 года).

Наверняка были и другие, более дальние выезды, но пока это остаётся тайной. Многочисленные допросы захваченных в плен диверсантов, агентов немецкой разведки, выезды на «точки» дачи ложных шифрограмм, ведение дел… Уже 5 ноября 1943 года приказом № 144 Фёдору Абрамову командованием отдела была объявлена первая благодарность за службу в Смерше «за отличные показатели» в работе. Видимо, было за что!

Никогда и ни в коей мере не сторонившийся общественных дел, Абрамов, находясь на службе в контрразведке, был весьма востребован в общественной жизни коллектива. Почти с самого начала поступления в отдел он был выбран комсоргом комсомольской организации отдела и руководил кружком по изучению Краткого курса ВКП(б). Казалось, что его энергии, инициативы хватало на всё, и на работу, и на беседы с сослуживцами, и на выполнение общественных поручений. Он мог часами, а порой и сутками просиживать над делами в своём кабинете, а после бессонных ночей мчаться в срочную командировку по заданию командования, совершенно забывая о себе.

Но в конце 1944 года Абрамов вдруг неожиданно принимает решение, не оставляя службы, поступить на учёбу в Архангельский педагогический институт. В материалах «Личного дела» сохранился рапорт, поданный им 27 ноября на имя начальника отдела контрразведки «Смерш» Архангельского военного округа майора Рудеченко. В прошении значилось, что «в связи с моим намерением поступить на заочное обучение в Архангельский педагогический институт прошу Вас запросить в Ленинградском ордена Ленина государственном университете справку об окончании мною в 1941 году трёх курсов филологического факультета… и дубликат зачётной книжки по сдаче экзаменов (или документ с оценками по сданным мною дисциплинам за три года обучения)».

Рапорт был принят, и уже 28 ноября размашисто, карандашом, была выведена резолюция: «Требуемые справки запросить через УНКГБ Ленинградской области».

Почему Фёдор Абрамов, в общем-то успешно делавший военную карьеру по линии НКВД, вдруг предпринимает попытку поступить в Архангельский пединститут, а не вернуться на филфак Ленинградского университета? Несомненно, желание учиться брало верх, а возобновить занятия на филфаке Абрамов не мог, так как университет был ещё в эвакуации в далёком Ташкенте. Да и при положении Абрамова как сотрудника контрразведки заочное обучение в педагогическом институте было более логичным.

Но учёба в пединституте для Абрамова так и не началась в силу обстоятельств, от него вовсе не зависящих. 15 декабря 1944 года Архангельский военный округ был упразднён, ему на смену был сформирован Беломорский военный округ с несколькими отделениями и главным отделом в городе Кеми. Абрамову пришлось переехать на службу в Кемь, где он был зачислен в 4-е отделение ОКР «Смерш» Беломорского военного округа, руководителем которого стал майор Михаил Рюмин, в будущем полковник КГБ, личность весьма противоречивая во всех отношениях. В следственных кругах контрразведки за свой маленький рост и жестокое отношение к подозреваемым он получил нелестное прозвище «кровавый карлик». В середине 1930-х годов Рюмин, поступив на службу в Красную армию… бухгалтером и сумев избежать в 1941-м фронта, за короткие четыре года дослужился до столь значительного чина в НКВД. В начале 1950-х годов он успел поработать в Главном управлении МГБ СССР на весьма внушительной должности руководителя отдела. Жестокость Рюмина в конечном итоге «съела» и его самого. Но об этом позже.

29 октября 1943 года на Украине при форсировании реки Днепр погиб средний брат – Николай Александрович Абрамов, посмертно представленный к ордену Отечественной войны 1-й степени. Фёдор узнал об этом в Архангельске в январе 1944-го, когда вернулся из очередной смершевской командировки. Тогда он запишет в дневнике: «…Погиб наш брат Николай. Он пал в боях по Днепру. Тело его похоронено на острове Хортица (ныне это часть города Запорожье, Украина. – О. Т.). Тяжело я встретил эту весть. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью о его безвозвратной потере. Два года смерть щадила наш дом. На третий ворвалась и, бог знает, ещё какие опустошения произведёт она в нашем роду…»

В годы службы в Смерше Фёдор Абрамов пытался окончательно расстаться с мыслью о писательстве. «Писательством отстрадал. Бред проходит. Всё, что написано, – ужасно безжизненно», – отметит он в своём дневнике 21 августа 1943 года. И тем не менее он по-прежнему упорно продолжает вести дневники, делая пометки, набрасывая сюжеты различных историй. Это была уже, скорее всего, потребность, нежели какая-то целенаправленная работа со словом. Но в записи от 23 января 1944 года он вновь возвращается к теме творчества: «Червь творчества опять точит меня».

В Фёдоре Абрамове живут какая-то тревога, робость, неуверенность в своём писательском даре. Впрочем, эта робость будет с ним и тогда, когда он приступит к первому роману «пряслинской» тетралогии, и потом, спустя годы, когда он, уже будучи лауреатом Государственной премии СССР, станет задаваться вопросом: «Писатель ли я?» Острота восприятия своего «места в деле», чрезмерная требовательность к себе – есть особая, пронизывающая ранимую абрамовскую натуру черта характера. А любовь к слову, к литературе, умение изъясниться так, как никто другой, у Абрамова уже тогда, на самой ранней поре вхождения в литературу, было не отнять. Его яркое ораторское искусство, способность полностью подчинить себе слушателя были подмечены уже в военном училище, где он состоял в качестве взводного агитатора. «…Его беседы и лекции пользовались большим авторитетом среди личного состава роты как одного из лучших мастеров слова (курсив мой. – О. Т.)», – было отмечено в его личной характеристике от 15 апреля 1943 года.

Без всякого преувеличения можно сказать, что победный 1945 год мог быть поворотным в судьбе Фёдора Абрамова. А уж куда бы его впоследствии «развернуло», сказать весьма трудно.

В январе в отдел контрразведки, в котором служил Абрамов, поступила разнарядка из Главного управления о направлении одного из сотрудников отдела на обучение в Академию МВД в Москву. Начальник отдела генерал-майор Головлёв «ставит» на Фёдора Абрамова, который был у него на лучшем счету. Но в какой-то момент кандидатуру Абрамова «перебивает» начальник 4-го отделения Рюмин, который уже в марте, сдав руководство отделом, отбыл на учёбу в академию.

Возможно, в начале 1945 года Фёдор Абрамов и не имел никакого желания покидать военной службы, но история с несостоявшимся обучением в академии, естественно, не могла не изменить настроения Абрамова и, безусловно, явилась поводом к последующему увольнению из органов контрразведки.

А вот для Михаила Рюмина история с переездом в Москву станет впоследствии роковой. Возглавив сфабрикованное уголовное дело в отношении «врачей-вредителей», якобы агентов националистической организации «Джойнт», в вину которым ставилась смерть Андрея Жданова, бывшего первого секретаря Ленинградского обкома партии, председателя Верховного Совета СССР (в сталинских кругах Жданов считался наиболее вероятным преемником «вождя народов»), Рюмин стал жертвой системы, которой служил. Уход из жизни Сталина остановил расправу над ни в чём не повинными врачами. Дело «врачей-вредителей» развалилось, а его «разоблачители» были арестованы. «Главный» следователь Михаил Рюмин был арестован и 22 июля 1954 года расстрелян.

Говоря о роли Рюмина в «деле врачей», нужно добавить, что мы точно не знаем, каким образом дело кремлёвских «врачей-вредителей» оказалось в его руках, – по его личной инициативе или по приказу свыше. Гадать не будем! Но ведь на месте Рюмина вполне мог оказаться Фёдор Абрамов, попади он учиться в академию и став сотрудником Главного управления МВД.

Моисей Каган в статье «На войне и после» по этому поводу весьма откровенно вспоминает: «…Однажды я получил от него (Абрамова. – О. Т.) письмо с просьбой дать дружеский совет – принять ли ему предложение поехать на учёбу в Академию МВД в Москву с прекрасной материальной обеспеченностью и блестящей служебной перспективой… Я ответил ему, что при решении такой проблемы советовать никто не может, он должен решать сам, определив для себя, что ему важнее – духовная жизнь или материальное благополучие. Выбор его был закономерен: Фёдор вернулся в Ленинград и пошёл по нелёгкой дороге, сделавшей его через полтора десятилетия одним из самых больших русских писателей. Однако драматическая острота ситуации, как выяснилось в 1953 году, состояла в том, что вместо него в Москву послали его сослуживца – некоего Рюмина; фамилия эта запомнилась потому, что именно ему, ставшему после окончания академии следователем в столице, было поручено… “дело врачей”, и кончилось это тем, что расстреляны были не они, а он, вместе с организовавшими это “дело” Л. Берией и его подручными. Не раз говорили мы с Федей о том, что, если бы он оказался на месте Рюмина, его постигла бы та же судьба, а откажись он исполнить приказ, его уничтожили бы ещё раньше…»

Вот так судьба, отведя Абрамова от соблазна «блестящей служебной перспективы», по сути, сохранила ему жизнь. Ангел-хранитель вновь не оставил его.

День Победы Фёдор Абрамов встретил в городе Петрозаводске. В дневнике 10 мая 1945 года он запишет: «…Всё утро 9-го по городу раздавались выстрелы. Это опьянённые радостью офицеры приветствовали день победы… Выйдя на улицу, мы увидели, что город разукрашен флагами. Кругом сновали празднично одетые люди… Днём по всей стране, в том числе и в Петрозаводске, состоялись митинги на площадях…»

Его служба в Смерше продлится ещё до октября 1945 года. К этому времени из ташкентской эвакуации уже вернётся его родной университетский филфак.

И вот принято судьбоносное решение раз и навсегда оставить военную службу. Но уволиться из органов НКВД было непросто. Первый рапорт от 21 июля 1945 года, направленный заместителю начальника Главного управления контрразведки «Смерш» НКО генерал-лейтенанту Врадию, остался без ответа.

Во втором рапорте на имя Врадия Фёдор Абрамов уже более конкретно поясняет причину своего прошения об увольнении, приводя при этом весьма значительные аргументы:

«…В условиях победоносного завершения Отечественной войны считаю для себя вполне возможным продолжить прерванную войной учёбу, тем более что для окончания университета мне остался 1 год.

В связи с этим убедительно прошу Вашего указания об увольнении меня из органов “Смерш” и предоставлении возможности закончить образование.

До начала занятий в вузах осталось менее месяца. Это обстоятельство заставляет меня просить Вас ускорить разрешение по моему делу».

Но как ни старался Фёдор Абрамов, уволиться к моменту начала учебного года у него не получилось. Его рапорт ещё целый месяц был на рассмотрении в управлении. 28 августа Абрамову сообщили: «Ваш рапорт от 6 августа 1945 года (вероятнее всего, тут поставлена дата непосредственной отправки рапорта из отдела в управление, так как фактически он был написан днём раньше. – О. Т.) с просьбой об увольнении из органов “Смерш” получен. Результаты рассмотрения сообщим дополнительно.

Полковник Волчанский».

И если бы не рекомендательное прошение ректора Ленинградского университета профессора Александра Алексеевича Вознесенского, отправленное 27 июля 1945 года на имя генерал-майора Головлёва, то ещё неизвестно, как сложились бы обстоятельства увольнения из органов старшего следователя Фёдора Абрамова.

Приказом № 153 начальника отдела контрразведки «Смерш» Беломорского военного округа старший следователь Фёдор Абрамов был уволен со службы для завершения высшего образования. Основанием к увольнению стало решение ОК ГУКР «Смерш» № 16/ок/22958 от 20 сентября 1945 года.

Но приказ № 153 не был последней инстанцией в процедуре увольнения. Окончательное решение принималось в Москве, в кабинете начальника Главного управления контрразведки «Смерш» НКО генерал-полковника Виктора Абакумова. И вот такой приказ № 408/сш 22 октября 1945 года был Абакумовым подписан. В военной карьере Фёдора Абрамова была поставлена жирная точка.

Повествуя о военных годах Фёдора Абрамова, скажем, что они сильно изменили его характер, восприятие действительности, отношение к людям. Будучи по натуре человеком спокойным и уравновешенным, эти черты в нём сломались, но укрепились человечность, доброта, отзывчивость, желание помочь. Между тем он стал более нетерпимым к злу, бесполезному времяпрепровождению и всему тому, что называется (вспомним классика XIX века) «обломовщиной». Абрамовская вспыльчивость, взрывной экспрессионизм, порой чрезмерная эмоциональность, некоторая осторожность в общении с людьми, отчасти недоверие, безусловно, родом с войны.

А за год до кончины Абрамова война вновь напомнит ему о себе.

3 марта 1982 года, пройдя врачебную комиссию ВТЭК, он получит справку об инвалидности и вечером этого же дня запишет в своем дневнике: «Фёдор Абрамов – инвалид Отечественной войны! Да. Сегодня с утра прошёл ВТЭК и без всяких-всяких – справку в зубы. “Бессрочно” и “переобследованию не подлежит”…

Меня, между прочим, спросили:

– Почему вы раньше инвалидность не оформляли?

– По моральным соображениям. Нехорошо называться инвалидом (одним и тем же именем), когда у тебя обе ноги, а у других – протезы».

А как ещё он должен был ответить?