Текст книги "Фёдор Абрамов"

Ну а пока начало семейной жизни лишь прибавило Фёдору Абрамову хлопот, которых и без того было предостаточно. Тем не менее начать семейную жизнь было и его желанием. Возможно, что, сойдясь с Людмилой, он пытался найти точку опоры в своём творчестве и, понимая сложность своей натуры, пошёл на риск, уже заведомо зная, что в его жизни всё же главным будет работа и… литература. Вероятно, в этом и кроются причины их частых ссор, особенно на первых порах. И если бы не Крутикова с её поистине стальным терпением, вряд ли бы их союз состоялся. Их семейная жизнь все последующие годы, до кончины Абрамова, будет балансировать с такой силой, что в любой момент могла оказаться в пропасти. И Фёдор Абрамов это понимал.

В марте 1952 года Крутикова прямо писала Абрамову: «Нужна ли тебе семья так же, как труд? Кажется, нет – и в этом, вероятно, наше различие, и, может быть, потому ты иногда не понимаешь меня и сердишься на меня».

Абрамов в письме от 19 июня 1952 года, признаваясь в путаности своего характера, отвечал: «…Почему у нас так получается? Что я за человек? Живём – тяготимся друг другом, расстаёмся – плачем… Не знаю, как это случилось, но в вагоне я вдруг почувствовал, что тебя опять люблю. Путаник я, да и только. Права ты: мне прежде всего надо познать себя. Это я пытаюсь делать давно, но пока безрезультатно…»

И в марте 1952 года случилось то, что, наверное, и должно было случиться – они вновь расстались: Людмила уехала на преподавательскую работу сначала в Карелию, в Петрозаводск, а затем устроилась в Кировоградском педагогическом институте.

Не будем утверждать, но и не ошибёмся, если скажем, что эти разлуки, которых могло и не быть, сохраняли их союз и, как тогда, в конце 1940-х, давали им возможность разобраться в себе, в своих чувствах.

И словно нервничая, пытаясь не то чтобы убедить её, но больше себя, в Кировоград 14 июля полетит абрамовское письмо, наполненное всё тем же двусмыслием, но по сути ультимативное: «Ты спрашиваешь меня, оставаться ли тебе тут. Решай сама. Если тебя это устраивает – оставайся. Но если ты не хочешь расстаться со мной даже на год, подумай хорошенько о необходимости вести себя в дальнейшем как жена. Откровенно говоря, мне надоело твоё вокзальное настроение. Семья требует жертв. Но я тебя на это не уговариваю».

И ещё строки из абрамовского письма от 29 июня: «…Что тебе сказать?.. Ей-богу, я к тебе очень хорошо отношусь, хотя за последний год и почти разлюбил тебя. Но в этом немало виновата и ты, и именно потому, что я к тебе очень хорошо отношусь. Мне хочется, чтобы тебе было хорошо. Независимо, где, в чём и с кем». В них любовь и безразличие, желание быть вместе и прямое отталкивание, обвинение и признание собственной вины… Как должна была поступить Людмила по отношению к Абрамову, прочитав это?! Чуть более чем через месяц она вернётся к нему в Ленинград…

Часть 4. «На чём стою, на том и стоять буду»: 1952–1957

Первый год после защиты диссертации был для Фёдора Абрамова в его университетской деятельности особенно напряжённым, так как ко всей преподавательской нагрузке с окончанием учебного года добавилась работа в приёмной комиссии филфака – в ней его утвердили в должности заместителя ответственного секретаря. Будни и выходные дни на весь летний период смешались воедино. Абрамов практически ночевал в университете. Мог ли он тогда, в далёком 1938-м, подумать, что спустя время сам будет зачислять на факультет тех, кто приедет попытать счастья при поступлении? Наверное, нет.

Из-за нахлынувшей работы он даже не мог поехать в Верколу и разделить радость со старшим братом Михаилом по поводу рождения у него двойни – сына Владимира и дочери Надежды, появившихся на свет 25 мая 1952 года. К этому времени в семье Михаила уже подрастали дочь Галина четырнадцати лет, и сын Валентин, родившийся 16 января 1940 года.

Фёдор Абрамов не скрывал, что преподавание в университете, где он читал курс лекций по советской литературе, его тяготило, требовало «научности», отнимало массу времени. В какой-то момент он едва не ушёл с кафедры на должность научного секретаря Пушкинского Дома, соблазнившись возможностью иметь больше личного времени.

Ну а свободное время, которого было очень мало, и то в ночные часы, Абрамов посвящал работе над романом. Его структура, главные герои, смысл были им уже мысленно отработаны. «Роман мне сейчас почти совершенно ясен. Надо только время – 6–7 незанятых месяцев», – признается он в одном из писем Людмиле. Вот только этих самых месяцев ему и будет недоставать. Да и по-прежнему не покидало чувство неуверенности, одолевали всякого рода сомнения в нужности этой затеи.

В родную Верколу Фёдор Абрамов вырвется лишь на несколько дней в конце августа на крестины Владимира и Надежды, а в первых числах сентября вместе с вернувшейся в Ленинград Людмилой уедет в Сочи. Это будет их вторая совместная поездка, если считать путешествия в Верколу в июле 1951 года, и первое знакомство Абрамова с Чёрным морем. Он не мог упустить возможности прочувствовать яркий контраст южной и северной природы. Царство жаркого солнца, ласкового моря всколыхнуло в его душе ещё бо́льшие чувства к родному Пинежью – краю суровому, но освещённому белыми ночами, северным сиянием и нисколькому в красках природы, что даруют времена года. Любовь к северу не единожды будет звучать в строках его дневников, произведений, выступлений. А тогда, в Сочи, впервые увидев юг, он очень точно сравнит благодатное южное солнце… с любовью близкого человека. И в этом сравнении будет чувствоваться глубина абрамовской натуры, в которой жили два человека – взрослый, прошедший тяжкие испытания, и наивный ребёнок, ещё не познавший мира, но такой требовательный к теплу и ласкам ближних, позволяющих полюбить этот мир во всей полноте.

В 1953 году Фёдор Абрамов заговорит как взыскательный критик. Его ёмкие по содержанию, чётко «отработанные» критические статьи были опубликованы в журнале «Звезда», газетах «Ленинградская правда», «Вечерний Ленинград». Его имя станет на слуху в литературных кругах не только города на Неве, но и Москвы, куда он станет довольно часто наезжать.

И одной из таких первых критических заметок, написанных Фёдором Абрамовым в соавторстве с Людмилой Крутиковой, станет статья «Роман о мужественных и сильных людях», опубликованная в журнале «Звезда» № 5 и посвящённая роману Константина Симонова «Товарищи по оружию», увидевшему свет в 1952 году.

И если роман, в основу которого были положены военные события на Халхин-Голе, участником которых являлся сам автор, был весьма восторженно встречен читающей публикой, то критика на него была весьма сдержанной. Да и Симонов, невысоко оценивая своё творение, спустя годы признавался, что роман, «…впоследствии сжатый мною с тридцати двух до девятнадцати печатных листов, всё-таки и сейчас оставляет желать лучшего. А в ту пору, когда я в первоначальном виде принёс его в “Новый мир”, был вещью растянутой, рыхлой, а местами просто-напросто неумело написанной»³⁷.

Конечно, статья «Роман о мужественных и сильных людях» не произвела такого взрыва эмоций в литературных и общественных кругах, какой в своё время вызовет публикация «Люди колхозной деревни…», но всё же она была яркой и цепкой, органичной, созданной в духе «разборчивого читателя», наполненной личностными восприятиями произведения. Для Фёдора Абрамова как критика она, безусловно, являлась знаковой.

Константин Симонов вряд ли пропустил эту статью без внимания. Указания на её плюсы и минусы с углублением в методы филологии будут здесь излишними. Лишь деликатно отметим, что именно эта публикация стала зародышем будущих весьма непростых отношений между писателями. Константин Михайлович, умевший разбираться в людях, не мог не увидеть в Абрамове мощный противовес тем литературным методам соцреализма, которыми пользовались литераторы послевоенной поры, в том числе и сам автор романа «Товарищи по оружию». Абрамовский вызов в уже упомянутой статье о деревне в послевоенный период проявится ещё ярче, что вызовет негодование и протест именитых писателей, многие из которых, как и Симонов, носили на своих пиджаках медали лауреатов Сталинских премий. Причём Константин Михайлович был удостоен этой награды шесть раз!

Нам неизвестно, как среагировал Константин Симонов на статью «Роман о мужественных и сильных людях», вот только Фёдор Абрамов в одной из дневниковых записей марта 1954 года с присущей ему резкостью окрестит автора «Товарищей по оружию» «дельцом и демагогом». Почему он так отозвался о Симонове? Сказать сложно. Ведь они к этому времени не только не общались, но и никогда друг с другом не встречались. И всё же на пустом месте такое нелестное выражение в адрес сталинского любимчика, коим в полном смысле слова был Симонов, вырасти не могло. Дыма без огня не бывает.

В самый канун Нового, 1954 года на стол заместителя главреда «Нового мира» Александра Григорьевича Дементьева ляжет плотный конверт, отправителем которого будет значиться Фёдор Абрамов. В нём будет находиться статья «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе».

Дементьев, пришедший на работу в журнал в разгар «оттепели» по приглашению Александра Трифоновича Твардовского, был человеком осторожным, отчасти консервативным и в то же время яростным ревнителем издания, радеющим за судьбу главного толстого журнала страны, понимающим, что все «послабления», данные властью обществу, могут оказаться лишь игрой, ширмой.

Кто такой Фёдор Абрамов, «Демент» (именно так звали Александра Григорьевича в редакции), конечно же, хорошо знал: ещё совсем недавно их связывал филфак ЛГУ, где оба работали. Не исключено, что Абрамов надеялся, что Дементьев по старой памяти примет статью в «Новый мир», потому к нему и обратился.

Статья «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» была для «Нового мира» не новым звоночком в этой весьма сложной теме.

Первой публикацией в «Новом мире», рассказывающей о тяжёлых буднях послевоенных колхозов, о жизни крестьян, затравленных победными рапортами о хлебозаготовках, займах, бесправии, был очерк Валентина Владимировича Овечкина «Районные будни», опубликованный в № 9 за 1952 год. Затем редакция пропустила и другие публикации такого рода, обнажившие острые углы взаимоотношений параллели «власть – деревня – колхоз», искоренявшие недостоверность в описании крестьянского быта, ставшие, по выражению самого Твардовского, литературной «линией жизненной правды».

Прежде всего нужно отметить, что овечкинский очерк был напечатан в «Новом мире» ещё при жизни Сталина, накануне XIX съезда партии, состоявшегося в начале октября 1952 года. 14 октября Сталин на нём выступил с большой заключительной речью. К слову, именно на этом съезде партия получила новую аббревиатуру – КПСС.

Неясно, как вообще тогда в журнале, подконтрольном ЦК, могла появиться такая статья?! Ведь каждый его номер подвергался жёсткой цензуре. Просмотрели? Или Твардовский убедил, кого нужно? Не исключено, что именно смерть Сталина «спасла» тогда «Новый мир» от неминуемой расправы за столь смелую публикацию.

Статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Фёдор Абрамов написал в короткий срок и, по всей видимости, на одном дыхании, вложив в текст всю мощь своего негодования в адрес тех писателей, чьи произведения создавали образ «счастливого» крестьянина-колхозника, карамельно-слащаво описывая его «беззаботный» быт, нарочито умалчивая об истинном положении. Толчком к её созданию для Абрамова послужил, вероятно, не только университетский курс лекций о советской литературе, где затрагивались знаковые произведения, во многом идеализирующие послевоенную деревню, – «От всего сердца» Елизара Мальцева, «Марья» Григория Медынского, «Кавалер Золотой Звезды» Семёна Бабаевского, «Жатва» Галины Николаевой и так далее, но и параллельная работа над романом, где его, абрамовская правда была прямо противоположна лжи, поданной признанными мастерами слова в виде «праздничного фейерверка», и, конечно, то, что воочию видел на Пинежье. Эта статья была не просто вызовом определённым литераторам-лакировщикам, но и прежде всего мощной установкой для самого себя не только как критика, но и как писателя. Работая над статьёй, Абрамов не забывал и о своём первом детище, и правда о колхозной послевоенной деревне, заложенная им в основу создаваемого романа, точила его. «Только правда – прямая и нелицеприятная, – напишет в статье Абрамов, – страстное партийное проникновение в глубинные процессы нашей жизни, постановка насущных вопросов строительства коммунизма, изображение подлинной духовной жизни советских людей являются целью, достойной советского писателя».

Абрамовская смелость в слове, порождённая «оттепелью», искренней и, может быть, его наивной верой в зарождавшееся в обществе свободомыслие, позволила изменить о нём мнение даже тех, кто его хорошо знал. Александр Рубашкин рассказывал автору этих строк, что отношение к Абрамову в студенческих кругах стало значительно теплее, да и на кафедре находилось всё больше тех, кто искренне благодарил его за проявленную смелость и мужество в слове. Статья живо обсуждалась на кафедре ещё до её публикации в журнале, но всё же не так бурно, как это произошло после.

Наверняка намерение Фёдора Абрамова сказать правду о деревне послевоенного периода окрепло после состоявшегося в сентябре 1953 года пленума ЦК КПСС, на котором Никита Хрущёв был избран первым секретарём ЦК КПСС. Откликом на решения пленума стали прошедшие в писательских организациях собрания, на которых прямо указывались авторы, чьи произведения, особенно о колхозной деревне, не отображают реального положения дел.

Теперь уж точно казалось, что «Людям колхозной деревни…» должен быть дарован зелёный свет, однако Александр Дементьев с публикацией не спешил. Прочитав статью, «Демент» не мог не понимать того, какое значение для журнала может иметь эта статья, и, разумно «подстраховавшись», не решаясь самостоятельно принять её в «редакционный портфель», передал в редакторскую почту.

Впрочем, Дементьева понять можно. Когда Фёдор Абрамов привёз свою статью в «Новый мир», на Малый Путинковский переулок, 1/2, главный редактор был в командировке на Дальнем Востоке, поручив временное руководство завотделом критики Игорю Александровичу Сацу.

Игорь Сац принял статью в раздел критики, взяв на себя ответственность за её публикацию, которая была изначально намечена уже на грядущий февраль. Однако несмотря на безупречность рукописи Абрамова, редактирование статьи было поручено сотруднику редакции И. Леонтьеву, который так увлёкся, что помимо технических моментов привнёс свои коррективы, сильно изменившие текст, и даже предложил Абрамову соавторство. Естественно, ни с тем, ни с другим Абрамов не согласился, и после письменного обращения к Сацу первоначальный вариант был восстановлен, за исключением корректорской правки.

Тем не менее в феврале 1954 года «Люди колхозной деревни…» не увидели свет. Причина была весьма банальной, в чём-то даже смешной. Упоминавшийся в статье писатель Семён Бабаевский баллотировался в депутаты Верховного Совета СССР, и, как пояснил Абрамову в телефонном разговоре Дементьев, было неудобно выступать с критикой накануне избрания. Публикацию перенесли на апрель.

И вот, покочевав из номера в номер, изрядно «причёсанная» с «согласия» Абрамова статья всё же «прорвалась» сквозь цензуру и окончательно закрепилась в четвёртом номере, став поводом для нового приезда Абрамова в редакцию «Нового мира», ставшую со временем, со слов самого Абрамова, «родным прибежищем», «литературным клубом», «неким литературным собранием». Поддержку сотрудников журнала он будет чувствовать постоянно, хотя отношения с ними не всегда будут безоблачными, но здесь уже будут сказываться сложность и принципиальность абрамовской натуры.

В итоге, увидев свой текст опубликованным в «Новом мире», Фёдор Абрамов расстроился – он не то хотел увидеть. В эти дни в его дневнике появилась такая запись: «…Статья в “Новом мире” напечатана. Обкорнали, сгладили все углы. Жалко! И это после того, как я уже подписал гранки. Возмутительно. Люся говорит: это хорошо. Меньше ругать будут. Да вызовет ли статья отклики?»

Спустя годы, увидев, что статья сохранила актуальность, Фёдор Абрамов дважды её дорабатывает, внеся в текст то, что когда-то было исключено цензурой, и сделав его более лаконичным.

19 апреля 1954 года, через несколько дней после выхода апрельского номера «Нового мира», Фёдору Абрамову позвонил Александр Дементьев и попросил срочно приехать в редакцию, не афишируя своего отъезда в Москву в Ленинградском университете. Сие наставление наталкивало на мысль, что Александр Григорьевич чего-то остерегался, не желая впутывать ни себя, ни коллег в дальнейшие события, касающиеся критики абрамовской статьи. Осторожности Дементьеву было не занимать!

Фёдор Абрамов в своём дневнике так отметит этот телефонный разговор с Александром Дементьевым: «Зачем? Оказывается, статья вызвала целую бурю. “Нужны, – сказал Дементьев, – ответные реакции”. Что это значит? Видимо, придётся ехать. Статья всё больше наводит шум. В Союзе писателей, как передаёт Мика (Каган. – О. Т.), кто-то сказал, что это новое слово в критике…»

Поездка в Москву для Абрамова была тягостной и напряжённой. В голове роились всякие думы. Но было понятно одно: те, кому надлежало увидеть статью, её увидели и уже высказали свою позицию в «Новом мире». Что будет дальше?

Сложность предстоящего общения с Дементьевым Фёдор Абрамов прекрасно представлял. Однако ни отказаться от поездки, ни промолчать было нельзя. Но как себя вести в этой ситуации и чтó нужно делать, он решительным образом не знал. Понятно было лишь то, что в случае повальной критики в свой адрес ему без поддержки «Нового мира» со всем этим шквалом «битья» не справиться. Но Абрамов даже предположить не мог, что в самый накал разбушевавшихся вокруг его статьи страстей он, со своей правдой и совестью, окажется один на один со всеми оппонентами. Его фактически загонят в угол, но спасать он станет не себя, а репутации тех, кто ещё совсем недавно поддерживал его новомирскую статью. С болью в сердце, теряя веру в сущность «оттепели», ему придётся склонить колено перед ложью, взращённой системой, которой он, как ни парадоксально звучит, служил верой и правдой. Для него это станет ударом ниже «пояса», боль от которого будет отзываться все последующие годы жизни. В его душе произойдёт страшный разлом, он произведёт переоценку ценностей и сменит идеалы, которым служил все эти годы. Как следствие, усилится внутренний поиск своей веры в торжество справедливости. Это был своеобразный опыт, поворот в судьбе, без которого вряд ли бы мы имели такого Фёдора Абрамова, каковым ныне он для нас является.

Но в апреле 1954 года редакция «Нового мира» пока была ещё с ним заодно. По возвращении домой Абрамов запишет в дневнике:

«…Дементьев рассказывал, что в правлении Союза писателей три дня шла партгруппа… И что только не было сказано по поводу моей статьи! “Иудин поцелуй”, голос Би-би-си… Словом, статья была названа идейно порочной, охаивающей советскую послевоенную литературу. А. Сурков и Рюриков объявили статью оппортунистической, меньшевистской, написанной с враждебных социалистическому реализму позиций.

Сам Бабаевский, говоривший более тридцати минут, сказал, что его книги переведены на все языки народов СССР, по ним учатся строить социализм в странах народной демократии. Статья Абрамова, подчеркнул он, повторяет клеветнические измышления американской прессы о его романах.

Поносили мою статью и другие – Б. Полевой, Грибачёв, словом, все, у кого рыльце в пушку».

Но это были лишь цветочки – пожар публичной травли Фёдора Абрамова только разгорался. В шестом, майском номере журнала «Коммунист» была опубликована статья-рецензия А. Мясникова «О собрании литературно-критических статей М. Горького», которая, судя по названию, вовсе должна быть далека от абрамовской статьи, но тем не менее, словно писать было больше не о чем, автор «прошёлся» и по «Людям колхозной деревни…».

Из письма Абрамова филологу Лие Соломоновне Левитан от 10 мая 1954 года:

«…В Москве моя статья вызвала целую бурю негодования. Против неё ополчились все лакировщики, не только названные в статье, но и не названные. На собрании партгруппы правления писателей, которое длилось три дня, моя статья была классифицирована как идейно порочная. Меня окрестили оппортунистом, повторяющим клевету о романах Бабаевского “Голоса Америки” и т. д.

По-видимому, в “Литературной газете” появится разносная статья. Сигнал к разносу уже подан. В шестом номере “Коммуниста” походя даёт мне пощёчину Мясников. Одним словом, “мне отмщение – и аз воздам”.

Что касается моего самочувствия, то я не сказал бы, что оно хорошее. Ведь неприятно, когда тебя хлещут всякие мерзавцы, сделавшие из литературы объект наживы и спекуляции.

Но тем не менее я не унываю. Я знал, на что иду, и всё приемлю как должное. Жалею об одном – о том, что редакция “Нового мира” вытравила из статьи все хлёсткие и смелые формулировки. Уж говорить, так говорить в полный голос, ставить все точки над “и”».

И всё же хитрец Дементьев, вызывая Фёдора Абрамова в редакцию, имел и ещё одну цель, о которой по телефону не предупредил. Это было как раз то самое, что, по словам Александра Григорьевича, надлежало «обдумать, взвесить» и отчего оговаривался «приезд инкогнито»: Абрамову предлагалось написать первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущёву. (Здесь вновь прослеживается определённая наивность Фёдора Александровича, порой по-детски не умевшего реально оценить обстановку и подумать о последствиях совершённого хотя бы на пять шагов вперёд!)

По мнению Александра Дементьева, письмо Хрущёву – решительный и во многом многообещающий ход. Ход на опережение! Скорее всего, Дементьев решился на такой шаг не без согласования с Твардовским, надеясь, что абрамовское обращение вызовет положительный отклик первого секретаря. Но «Новый мир» ни в коей мере не должен был значиться в инициаторах этого послания. Дементьев смог уговорить Абрамова, и письмо было написано.

Письмо «о зажиме критики в Союзе советских писателей», написанное Хрущёву 26 апреля 1954 года, текст которого, вероятнее всего, был составлен и согласован с Дементьевым в дни апрельского приезда Фёдора Абрамова в Москву, будет направлено адресату лишь после 9 мая, когда Абрамов прочёл в журнале «Коммунист» статью Всеволода Иванова и Игоря Черноуцана «Литературоведение и критика – важный участок идеологической работы», где статья Абрамова вместе со статьями Михаила Лифшица о «Дневнике писателя» Мариэтты Шагинян и Марка Щеглова о романе Леонида Леонова «Русский лес», была названа «…примером недоброжелательной, издевательски глумливой, эстетской…» критикой.

Но Хрущёв, увы, на обращение молодого критика так и не отреагировал.

После публикаций Иванова и Черноуцана в «Коммунисте» и Т. Трифонова под саркастическим заголовком «О штопаных рукавичках и литературных схемах» в «Литературной газете» от 26 мая в адрес Абрамова как из рога изобилия посыпалась разносная критика. Особенно отличилась ленинградская пресса – «Вечерний Ленинград» и «Ленинградская правда». Так, в одном из номеров «Ленинградской правды» была помещена анонимная заметка «За глубокую идейность и высокое мастерство в творчестве писателей», в которой «Люди колхозной деревни…» наряду со статьями «Об искренности в литературе» Владимира Померанцева и «Дневник Мариэтты Шагинян» Лифшица подпадали в разряд несущей «вредные настроения и тенденции, вызывающие чувство тревоги». В ней предлагалось «во всём этом разобраться, решительно разоблачить проявления чуждой нам идеологии». Не правда ли, будь эти домыслы изложены эдак в 1930–1940-х годах, вряд ли «чёрный ворон» НКВД миновал бы упомянутых литераторов и в первую очередь Абрамова.

Александр Твардовский, вернувшийся из своей длительной командировки, связанной с работой над поэмой «За далью – даль», ощутил накал страстей по поводу опубликованной в последних номерах «Нового мира» критики и, желая поддержать Фёдора Абрамова, пригласил его в редакцию. По всей видимости, Александр Трифонович до статьи «Люди колхозной деревни…» не был знаком с молодым критиком, но тем не менее оценил статью по достоинству.

31 мая Фёдор Абрамов вновь приехал в Москву и на трое суток остановился в гостинице «Москва». В какой из этих дней состоялось его знакомство с Александром Твардовским, неведомо. Абрамов утаил в дневниках конкретную дату. Но несомненно, что встреча с автором знаменитого «Василия Тёркина» стала для 34-летнего Фёдора Абрамова судьбоносной, положившей начало крепкой искренней дружбе. Абрамов искренне полюбил Твардовского на всю жизнь.

Даже когда 18 декабря 1971 года Александра Трифоновича не стало, Абрамов всегда оставался дорогим гостем в доме вдовы поэта – Марии Илларионовны Твардовской, не только чтившей талант писателя, но умевшей выразить критические замечания и подчеркнуть удавшиеся моменты.

А тогда, по возвращении домой, в Ленинград, воодушевлённый встречей с Твардовским, настроенный по-боевому драться за свою новомирскую статью, 4 июня 1954 года он запишет в дневнике:

«…В “Новом мире” познакомился с Твардовским. Вероятно, около часа пил с ним чай и разговаривал.

Твардовский оказался умным, самобытным человеком с живым умом. Это личность! Самая яркая личность в писательском мире. Он самородок – и это чувствуется в его языке – ярком, народном, с необычайными сравнениями и образами.

Говорили мы, естественно, о “Новом мире”, о моей статье…

– Кстати, Вы знаете, какая история была с очерком Овечкина? Он со своим очерком везде толкался, в том числе и в “Правду”, – и всюду отказывались, как от чумы. И вот уже перед тем, как взять верёвку и идти в сарай, он без всякой надежды на успех, что называется, для очистки совести, постучался к нам.

Потом он в шутку заметил, способен ли я защищать свою статью, не сдамся ли на милость проработчикам.

– Нет, – ответил я. – На чём стою, на том и стоять буду.

Это, видимо, понравилось Твардовскому…

На факультете удивляются. Хотели увидеть меня удручённым, с опущенной головой. А я держусь так, как будто всё в порядке».

Но «проработчики» оказались сильнее Абрамова.

Твардовский, спрашивая Абрамова, способен ли тот защищать свою статью, не зря задавал этот вопрос. Критика в адрес статьи «Люди колхозной деревни…» и её автора не остывала, а лишь увеличивала обороты. Его, не члена Союза советских писателей, лишь с одной, но слишком резонансной статьёй вызывали в писательский секретариат, заочно «трясли» на совещаниях писательских организаций Москвы и Ленинграда, обсуждали на университетских заседаниях… и даже на заседании ЦК КПСС, всячески, как только могли, насколько позволяла атмосфера общества, обвиняли в очернении советской литературы.

На пленарных заседаниях Ленинградского городского и областного комитетов партии статья Фёдора Абрамова была подвергнута жёсткой критике. В университет было отправлено письмо о немедленном рассмотрении на партгруппе филфака «действий» Абрамова в отношении советской литературы.

И во всей этой очернительской возне вокруг его имени Фёдору Абрамову, как человеку не равнодушному к личности и творчеству Михаила Шолохова, очень хотелось услышать его мнение в отношении статьи. Ведь Шолохов был членом редсовета журнала, а значит, должен быть осведомлён о её публикации. Без всякого сомнения, и именно так считал Абрамов, мнение писателя такого уровня было очень знаковым во всей этой круговерти критики. Но Шолохов молчал.

«Один Шолохов по-прежнему в стороне, даже не заходит в редакцию… Что это за человек? Чем он занимается? “Поднятая целина” – 2-я книга не удалась. Отрывки, которые печатались в “Огоньке”, не произвели на меня впечатления.

В Москве меня хотела Светлана (по всей видимости, Светлана Шолохова, дочь писателя. – О. Т.) познакомить с Шолоховым. Но, конечно, из этого ничего не вышло. Он даже не читал мою статью», – запишет Абрамов в своём дневнике летом 1954 года.

А вот здесь непременно напрашивается вопрос: откуда Абрамов мог знать, читал или нет Шолохов статью «Люди колхозной деревни…», хотя бы как член редсовета «Нового мира»? Значит, Светлана всё же спрашивала об этом отца, и Шолохов, ответив отрицательно, возможно, уклонился от встречи с Абрамовым. Конечно, это предположение, но и отрицать его весьма сложно. Забегая вперёд скажем, что Абрамов и Шолохов, оба, будучи известными писателями, членами правления Союза писателей СССР, делегатами различных писательских съездов, никогда не встречались с глазу на глаз и вообще не контактировали. По крайней мере ни в записях Шолохова, ни в архиве Абрамова сведений, указывающих на данные обстоятельства, нет.

10 июня 1954 года на партийном заседании Московской городской организации Союза писателей Алексей Александрович Сурков, поэт, «маршал от литературы», первый секретарь Союза писателей СССР, от лица руководства организации громил «Новый мир», высказавшись резкой критикой в адрес Абрамова и Лифшица. Стенограмма того заседания сохранила для нас текст того выступления. «Их статьи, – говорил Сурков, – систематическая атака на многолетний плодотворный опыт советской литературы, освещённый политикой партии в области литературы. Это атака на основополагающие фундаментальные положения метода социалистического реализма». Вослед за критикой Абрамова и Лифшица из уст Суркова тотчас посыпались отточенные обвинения в адрес новомирцев – Дементьева, Сац и, конечно же, Твардовского, проявившего «идейную незрелость», «игнорирующего критику этой статьи и линии журнала», в чём «сказывается и его зазнайство».

Что могло ждать Фёдора Абрамова, скажи свою речь Сурков двумя-тремя годами раньше? Страшно подумать! 58-я, «расстрельная» статья УК РСФСР фактически «дышала» ему в спину. А вообще поразительно, как Абрамов, уже крепко проявивший себя к 1950 году как молодой учёный и активист-общественник, не загремел в связи с «ленинградским делом», одним из главных фигурантов которого был бывший ректор Ленинградского университета Александр Вознесенский, благодаря которому Абрамов возвратился из контрразведки в стены этого вуза. Напомним, что Вознесенского расстреляли по обвинению в рамках этого дела.

И ещё, если бы в результате критики Фёдора Абрамова, вызванной новомирской статьёй, ему вменили службу в Смерше под началом Рюмина, судебный процесс над которым шёл в Верховном суде СССР как раз в начале июня 1954-го, то судьба будущего автора «Пряслиных» была бы весьма печальна. Но этого не случилось, и «Люди колхозной деревни…», к счастью, не были «увязаны» со службой Абрамова в контрразведке. Ему и в этот раз несказанно повезло.