Текст книги "Прожившая дважды"

Ни одного дня нет, чтобы я, ложась спать, сказал себе удовлетворенно: вот как хорошо и интересно поработал. Скорее бы выгнали меня из ВОКСа и отдался бы я писанию и сцене. Вероятно, еще хватило бы паров играть, а если нет, готов хоть занавес открывать, хоть рабочим быть за кулисами, лишь бы право иметь сказать: «Я сегодня что-то сделал для искусства». А так как сейчас – не жизнь, а сутолока. Хорошо еще успеваю заносить все, что остается в голове к вечеру, в свой дневник. Вот, например, сегодняшний день.

Вчера приехали дети. Поезд вместо 19.22 пришел в 21.30. Я два раза ездил на вокзал. Волновался. Все приготовлял в квартире. Помощников не было. Гера на даче с сыном. Там при ней няня и домработница. Упросил завхоза вызвать какую-нибудь уборщицу, чтоб помочь приготовить еду для детей. Кровати я им приготовил сам.

Приехали. Обе дочери бледные, похудевшие. Старшая, Наташа, приехала третьего дня (29.08.), но совершенно неожиданно, не дав телеграммы ни из Фороса, ни из Севастополя. Я предложил ей поехать вечером к нам на дачу, она стала отнекиваться. Наконец нехотя согласилась прийти в «Националь». Ночевать пришла в 12 ночи. Встав утром, заняла у завхоза ВОКСа 5 рублей и ушла. Я думал, что придет к 6 вечера, чтобы что-то приготовить, помочь мне встретить детей – не тут-то было. Итак, старшая дочь гуляет.

Лена и Оля еще на вокзале показались мне изнуренными. Я накормил их, уложил спать.

Утром сегодня, 31.08, у Лены оказался страшный понос. Оля слаба после дороги. Пришла уборщица из ВОКСа, сделала завтрак.

Наташа спала неизвестно где.

Устроив детей, т. е. выдав им их платья, белье и пр. (с трудом отыскал в чемоданах), отправился на работу.

Совещание в ЦК у Ангарова в ВОКСе. Сей сибирский философ, вместе с толстым, негритянского вида Городинским[218]218
  В. М. Городинский – советский музыковед, критик; зав. сектором искусств Культпросветотдела ЦК ВКП(б).


[Закрыть] и долговязым, но старательным малым Юковым[219]219
  К. Ю. Юков – работник Отдела Культпроп ЦК ВКП(б).


[Закрыть], выработал «план реорганизации» ВОКСа. Он заключался в том, что ВОКС коррегирует и контролирует сношения с зарубежом всех учреждений. При ВОКСе должно быть иностранное бюро для перевода литературы. Я высказался против такого плана и предложил свой старый: слить ВОКС с «Интуристом» и создать единую организацию культурной пропаганды. Рыжий сибирский философ со мной стал спорить (ему не хочется из своего ведения выпускать ВОКС, а мне очень хочется из-под его ведения уйти в ведение Совнаркома). Я спорил недолго: надо было ехать к бельгийцу (послу) на завтрак.

Сготовил ужин детям (на газовом заводе авария, газу почти нет), у Лены сильный понос. Съездил к Е. М. Филиппович, Оле и Лене заказал платья.

Потом – дома. Дети легли спать.

Я – в ВОКС. Взял домой материалы. Много работы.

Пишу. В полночь вернулась неизвестно откуда Наташа. Взяла у вахтера ключ и сама открыла дверь. Шуршит. Шарила в кухне. И это старшая дочь. Зачем приходит она, если живет у матери, ведь сама ушла от меня. Неужели только потому, что я – ближайшая станция к месту ее свидания с «ребятами»? Да, кажется так.

Вот и кончился день.

А где же моя драма (или комедия?)? Где роман? Где чтение? Нет, я начну другую жизнь. Это бесповоротно, как смерть.

Начиная с 1 сентября, приемы, встречи, торжественные речи – ложь и лесть рекой. Царство и господство посредственностей и в области мысли, и в области искусства. Кое-где маячат отдельные личности.

Каждый раз, когда ложусь спать, чувствую свое сердце.

Вчера наркомздрав Каминский и его полная супруга принимали министра здравоохранения Франции Селлье. Невысокого роста, черный, обросший бородой. Гостей около 150 человек, все улыбающиеся. Долго ждали обеда, как на провинциальном вокзале отхода поезда, с 21 до 24 часов.

Каминский в речи за шампанским делал рекламу своей деятельности и нашим достижениям. Селлье отвечал немного волнуясь и благодарил за уроки довольно покорно (еще бы – уже в тылу Франции, в Италии германские истребители), признавался в сердечности. После него – бельгийский сенатор (социалист). Маленький, энергичный, как все бельгийцы, с невоспитанными жестами, с маленькой бороденкой – как плевок у подбородка. Говорил очень искренне о той радости, какую он видел в глазах народов СССР, когда ехал от Баку до Москвы.

И тот, и другой говорили, что они за 30–40 лет их деятельности не могли достичь того, что мы сделали в несколько лет. Понятно: ведь у нас советская власть. Чудаки, право.

После каждой речи поднимали бокалы с шампанским, а за дверью, в другой комнате, дожевывая пищу, музыканты играли туш, похожую на то, как если бы кто-нибудь дразнил музыканта обрывками звуков, спешно бегущих один за другим. Своего рода музыкальный онанизм.

Перед этим вечером ко мне пришел Лахути – персидский поэт. Он говорил о том, что Ставский в Союзе писателей – низкий демагог, неискренний, влюбленный в славу, жадный до популярности. Существа у него нет, он пустой. И как всякий пустой – надутый. Он ненавидит всех, кто мыслит и кто ему поэтому опасен. Ангаров, руководитель культотдела ЦК, тоже неискренний. Ставский однако ухаживает за Лахути. На собраниях требует места непременно рядом с ним, со Ставским, не откроет собрания, прежде чем Лахути не окажется около него. Ставский – ничтожество и в организационном отношении. Его демагогию раскусили многие, но боятся выступать и говорить против. Афиногенов перед собранием был приглашен к Ставскому, и тот инспирировал его выступление «со слезами». В разговорах с Лахути Ставский высокопарно клянется в том, что без Лахути он не предпринимает ни одного шага. Пустой, с психологией кулака, не любящий по кулацкому своему существу ни партии, ни ее ЦК, ни Кагановича, ни Сталина, этот карьерист, по словам Лахути, является таким же опасными и грубым для литературы, каким был Щербаков. «Я не знаю, что мне делать, – искренне сокрушался чистейший и честнейший революционер поэт Лахути. – Недавно Ставский написал доклад в ЦК Андрееву о положении дел в Союзе писателей. Первым в подписях поставил меня, Лахути, но сам подписался первым, едва оставив мне для подписи маленький клочок бумаги. Пришел ко мне на квартиру: “Вот, – говорит, – мне сунули на подпись, когда я был занят, я торопился и подписал на твоем месте. Подпиши, где хочешь”. После этого я и он были на докладе у Андреева. Он, Ставский, доносил Андрееву о разных мелких делах: кто из писателей не является на собрания и т. д. Как ему не стыдно таким мелким доносчиком выступать перед секретарем ЦК. После его доклада я заявил Андрееву, что хотел бы бросить секретарство в Союзе и заняться творческой работой. Андреев ответил – этого мы не можем сделать, а для творческой работы создадим условия. Как мне быть теперь? Сталина сейчас нет в Москве, а то сходил бы к нему. Вот разве что обратиться к Кагановичу, но неловко после разговора с Андреевым».

Я ответил, что никакой неловкости нет, что он и я должны заявить в ЦК, в каком печальном положении находится союз и какие ничтожные карьеристы заправляют им, как безответственно и опасно ведут они самые сокровенные партийные собрания и т. п. Лахути согласился со мной и решил завтра же писать письмо Кагановичу с просьбой принять его. А до посещения Кагановича мы решили с Лахути увидаться еще раз.

Сегодня утром посетил меня французский писатель Шамсон, руководитель газеты антифашистской интеллигенции. Молодой, толковый, проворный, простой, без чванства.

Вот, по его словам, концепция антифашистов-интеллигентов:

«Фашизм – это война. В обстановке мира фашизм гибнет, следовательно, наша задача поставить фашизм в мирные условия, не дать ему развязать войну и тогда он погибнет». Будто Ромэн Роллан говорил, что 10 лет мира задушат фашизм. Довольно фантастическая точка зрения. Бледная концепция бледных кабинетных людей. Инициативу развязывания войны фашизм уже взял на себя. И он ее развяжет.

По службе много работы и интриг. Теперь ко мне приходят все и каждый друг на друга доносит. Мой заместитель Чернявский выгнан из «Правды» за легкое уклонение от генеральной линии, плюс сестра его жены сослана за троцкизм. Секретарь нашей партийной организации Мельников, оказывается, имеет за границей разведенную с ним жену и поддерживает с ней переписку. Про Кузьмину, члена парткомитета, телеграфировала некая следователь НКВД и говорила, что Кузьмина материально поддерживала жен высланных троцкистов. Это доносил Мельников. Управляющий делами Головчинер в 1927 году, когда ему было 19 лет, с какими-то товарищами прочитал завещание Ленина. Это говорил он сам, именно по этому делу его как свидетеля вызывали в НКВД.

Больше всех суетится и доносит старуха Кузьмина, которой делать в ВОКСе нечего, ибо она в таком возрасте, что уже не способна к работе и ей ничего не остается, кроме суетни и доносов. Про нее все это говорят и все терпят. Много фатализма в народах нашей страны.

После работы организовал отправку Лены и Оли на дачу. Наташа не знаю где. Я известил ее, что она должна находиться у Лены (жены брата), но она там не бывает. Где же она? И как питается? Обязательно 7-го пойду в школу, узнаю. Она не имеет ко мне никаких хороших чувств. Черства и слепа. А когда-то сказки, песни, восторги! Ах ты, жизнь, сфинкс ты этакий!

По телефону говорил с Молотовым. Мое письмо Сталину, ему и Ворошилову он назвал «невыдающимся». Приглашал «заходить когда-нибудь». Хорошо. Я говорил ему, что болен горлом, а вообще, сердцем. Он, конечно, подбадривал. В то время как я с ним говорил, у него сидел Мальцев. Молотов боится меня пригласить решительнее и определеннее, должно быть, под влиянием Полины (жены), которая, в свою очередь, под влиянием моей бывшей жены Ольги Вячеславовны плюс Вячеслава ревнует ко мне, плюс его же – к моей жене, плюс вообще хочет оказывать решительное влияние на мужа.

Пусть, пусть. Лишь бы не очень много зла делала мне.

«Вермишель» неинтересных дел. Золотыми каплями утекает в безмолвное ничто время. Передо мной каждый день галерея человеческих типов. Она отдаляет меня от той «равнодушной природы», которая всегда будет сиять своей вечной красотой.

Принимал Селье[220]220
  Ганс Селье – канадский патофизиолог, эндокринолог, основоположник учения о стрессе.


[Закрыть]. Он глух, близорук и глуп. Говорил путаную речь. Хотел блистать знанием русской литературы, цитировал Соловьева в качестве вроде бы предшественника чего-то.

Приехал утром из «Сосен». Работал. Домработница говорит, что утром у Лены опять болел пупок (т. е. опять ущемление сальника около пупка). Она ушла в школу, а ей нужен покой. Ах, Лена, почему ты это от меня скрыла.

Уехал прямо в поликлинику, к Ходоровскому. Просил положить на операцию мою дочь. Он согласен, но сначала надо показать кремлевскому хирургу.

Я к нему. Условились: приведу Лену к 6 часам.

На работу.

Домой около 17 часов. Прилегающие к моему дому улицы оцеплены. Летучий митинг. Кое-как с удостоверением проехал через кордоны.

Дома никого: домработница ушла за обедом, вернуться не дают кордоны милиционеров. Дети не могут возвратиться из школы (а ведь Лене нужен покой). Наконец телефон из ВОКСа. Гера и сын Митя не могли пробраться сквозь кордон и приехали в ВОКС. Я поехал за ними. Кордоны. Теперь и мне трудно проехать назад. Пробирались окольными путями. Гера согласилась, как только Лена вернется, идти с ней к хирургу. Я остаюсь в ВОКСе, в 19 часов должен быть прием.

Гера уехала. Я – с Митей в саду. Потом гости. Митя с няней уехали домой.

Во время ужина сообщение от Геры: Лене нужно лечь на операцию завтра. Тревожно мне.

Смотрим фильм «Соловей-Соловушка». Некоторые женщины ласково на меня поглядывают, но мне теперь не до них. У меня завтра Лена – под нож.

Заседание парткома. Тупая голова М. Трусливая Ч. Совершенно ничего не понимающая К. и лишняя всему Г.[221]221
  Лица не установлены.


[Закрыть]. Обсуждают «дело» Бык.

Она рассказывает свои отношения с С., говорит, как она и ее дочь лежали целые дни в нервном припадке, не могли разжать рта, чтоб выпить глоток воды, подаваемой им 12-летней девочкой, внучкой Бык.

Все смотрели на Бык рыбьими бесстрастными глазами, все выступали против нее. Ни у кого не шевельнулось чувство, что ведь она уже достаточно наказана. Она плакала, просила не исключать. Ее дочь Г. Серебрякова[222]222
  Г. И. Серебрякова – советская писательница.


[Закрыть] сошла с ума и находится в сумасшедшем доме. Должно быть, мы не вполне способны понять психологию этих людей.

Комитет голосовал большинством за ее исключение из партии. Видно было, как каждый, борясь за свое существование, перестраховывается.

Заседает партком по делу Инбера. Член партии с 1900 года. Был с 1910 по 1917 в группе Троцкого. С 1917–1919 вне партии. Дает путаные объяснения. Единогласное постановление – исключить.

ВОКС. Беготня в поисках домов для дачи. Телефонировал Андрееву.

Он:

– Ах как некогда. Ну вот что, приходи в 16.30.

Я:

– Спасибо. Буду.

Пришел. Сейчас же был принят. Сразу приступил к изложению своего дела: необходимо мне и жене поехать в Мариенбад для лечения сердца.

– Если так плохи твои дела с сердцем, придется тебя отпустить.

Стали говорить о ВОКСе. Я выдвигал – или-или. Или сделать ВОКС комитетом пропаганды Советской культуры, как учреждение Геббельса в фашистской Германии, или слить его с «Интуристом». Мои соображения Андреев выслушивал с большим интересом.

Потом снова о моей болезни сердца и поездке.

Андреев стал одеваться. Одевшись уже, в пальто и фуражке, он опять сел за стол и говорил, что по моему делу я должен сговориться с Ежовым или Л. М. Кагановичем. Я отвечал, что их трудно уловить, даже по телефону. В особенности Кагановича. В это время отворяется дверь и входит Каганович. Радушно меня приветствовал. Спросил о жизни и о том, что я пишу. Я ответил, потом спросил, получил ли он мое письмо с просьбой о выезде за границу.

– И не одно письмо, но оба получил и прочитал, они со мной. Вот.

Он открыл свой портфель и среди бумаг, которые были в папке для ЦК, нашел мои письма. Сзади этих писем была приложена коротенькая, в шесть строк на узенькой ленточке папиросной бумаги секретная справка из Наркомвнудела. Он ее поспешно закрыл и стал говорить, что в ближайшее же время мой вопрос он ставит на ЦК.

Я его поблагодарил и сказал, что это меня исключительно удовлетворяет и что я буду ждать решения.

Так как я с Андреевым уже говорил по поводу здоровья моего и моей жены, то теперь, перед Кагановичем, не стал повторять.

Каганович спрашивал о работе ВОКСа и хвалил меня за мое произведение «Корни». В особенности за описание встречи с крестьянкой.

Когда мы все трое двинулись к выходу, в коридор из разных дверей выскочили охраняющие. Я вошел с Кагановичем и Андреевым в лифт. Там повторил, что хотел бы покинуть работу в ВОКСе и что его надо слить с «Интуристом». Расстались на улице около машины. Две женщины засмотрелись на Кагановича, но их попросили проходить быстрее.

Разрешат или не разрешат мне и Гере выезд?

Поехал в РЖСКТ[223]223
  Рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество.


[Закрыть], где Вася[224]224
  Чернышев.


[Закрыть] делал для меня договор на продажу дома. Поздно вечером – в «Сосны»

Как всегда, пуритански скучно. Радость и восторг – это Митя, это кусок солнца и моя сила, повторение меня самого на сей планете.

В этот день, 24.09, я много читал («Пиквикский клуб»). Каждый народ имеет своего героя: испанцы – Дон Кихота, англичане – Пикквика, русские – Обломова, чехи – Швейка и т. д. У каждого народа свой изумительный автор и свой герой.

Смотрел фильм «Дети капитана Гранта». Наивно и примитивно.

ВОКС. Работа. Обед с персами. Такая скука, что силой воли сдерживал скулы от зевоты.

Общее собрание. Мой доклад о международном положении.

Долго работал над рукописью о Молотове.

Товарищи обсуждают как-то глухо, косноязычно последние изменения (Ягода – снижен до нарком, недавно бывший заворгбюро возвышенный до наркомвнудел)…

Вчера приготовления к приему испанского посла Марселино Паскуа. К 17 часам я отдал последние распоряжения и в 17.15 в сопровождении мадемуазель В.[225]225
  Лицо неустановленное.


[Закрыть] выехал проводить ее, а потом – к себе домой.

Как только сел в автомобиль, сразу был сражен сердечным припадком, однако призвал на помощь всю силу воли и сохранял недвижное положение. Пульс, вероятно, доходил до 200, а может быть, и больше – едва вошел в лифт, едва выстоял в нем, пока он поднимался. Пришел домой и сразу свалился. Продолжил мобилизовывать свои внутренние силы на борьбу с сильно бьющимся сердцем.

Вызвали из амбулатории дежурного врача. Она сосчитала пульс – 110. Похолодели руки и ноги. Легкая испарина и лихорадочность (дрожь). Положили грелку на живот. Стало лучше. До этого все время чувствовал ясно, как к груди, снизу, из живота, приперло что-то тяжелое и не отпускало, давило в области нижней части груди, где кончаются ребра (грудобрюшная преграда). Что-то булькало и перемешивалось в животе.

Приехал врач из Кремля и профессор Кончаловский. Пульс уже 80. Время – 18, припадок стал спадать. Появилась потребность мочиться. Во время этого почувствовал страшные спазматические и распирающие в стороны боли в животе – почти до крика. Согнувшись, дошел до постели – и снова грелка. Лежал так час, до 18.

Доктора нерешительно оставили на мое решение вопрос идти мне или нет на прием. Прием слишком ответственный. Сердце все еще 80.

Лежал до 20 часов. Сносился по телефону со своим заместителем. Он объяснил гостям и Паскуа причину моего опоздания.

В 20 часов я встал и к 20.30 был на приеме. Сели за ужин. Я ничего не ел.

В 22 часа произнес речь. Вот она:

«Позвольте мне, прежде всего, сказать вам, что нелегко выступать с речью перед вами, господин посол, в сложившихся обстоятельствах, которые мы пытаемся преодолеть, нелегко выступать с речью перед вами, представителем героического народа Испании, который приносит в жертву свои лучшие силы в борьбе за свою независимость и прогресс человечества. Мы не забываем, что в этот момент пулеметы и пушки повстанцев гремят уже на подступах к Мадриду.

Вы здесь окружены, господин посол, представителями научных, артистических и литературных кругов, которые, так же как и все народы нашей страны, присоединяются к великим словам нашего Сталина:

“Трудящиеся Советского Союза исполняют лишь свой долг, направляя помощь революционным массам Испании; они отдают себе отчет в том, что освобождение Испании от гнета реакционеров-фашистов не является делом только испанцев, но является общим делом передового и прогрессивного человечества”.

Эти слова являются лозунгом и залогом того, что борьба за свободу и прогресс будет победоносной».

Я вставил только, что мы в СССР читаем испанскую литературу, и цитировал писателя Сендера, как его герой Криссель говорит, уходя на расстрел, – мы умрем, но победа за нами.

К полуночи был дома. Не зажигая света, лег спать и не мог заснуть до прихода Геры (по моей просьбе она еще оставалась с гостями).

Был концерт: Оборин у пианино – Шопен и Альбанис. Москвин – монолог Городничего из «Ревизора» и анекдот Горбунова о царь-пушке. Гоголева – монтаж из «Фуэнты Овехуна» – Лопе де Вега. Яхонтов – монтаж из Пушкина (Ганнибал). Прокофьев играл свое.

Спал с перерывами. Проснулся. Тяжесть в голове. Умылся, позавтракал и снова лег.

Весь день засыпал и чувствовал себя хорошо только первые полчаса после сна, потом опять слабость и сонливость. Все время почти беспрерывные экстрасистолы. Только к 19 часам лучше стало.

«Дорогая тетя Маля!

Долго нет от Вас письма на мое последнее, в котором я отвечал Вам, что Ваш приезд очень желателен. Может быть, неисправности почты виноваты в том, что письмо Вами не получено. Тогда приблизительно повторю. Прежде всего, было бы хорошо Вас видеть, и если бы Вы смогли остаться у нас и если бы работа у нас не была бы выше Ваших сил, то моя семья в Вашем лице имела бы некоторую хозяйственную основу. Я не очень практический человек. Жена – немка, иностранка. Дочери от первой жены требуют внимания (им 13 и 10 лет), а та, которой 16 лет, живет с матерью. Мой сын Митя 2,5 лет, от второй жены, требует ухода. При нем теперь у нас довольно хорошая няня. Хотя и русская, но делает все точно и, как немка, организованна. Но все же без своего глаза плохо.

Мы с Вами давно не видались, и жизни у нас были разные. Поэтому было бы хорошо, если бы мы условились на простом и дружеском принципе, а именно: не решайте сейчас дела окончательно, а попробуйте только. Если Вам у нас понравится и не будет очень скучно и трудно, оставайтесь сколько хотите. Если не понравится или будет трудно, расстанемся так же дружно и культурно, как начали. Ведь в письмах трудно предусмотреть все условия и детали. Поэтому, если можете, приезжайте. Разумеется, если Вам придется уезжать, я материально помогу.

Жена моя – немка, и мне думается, что можно расчитывать на хороший исход. Конечно, риск есть всегда, но где его нет?

Так вот, пишите, и если надумаете, просто приезжайте, будем рады всегда. Будем рады, даже если погостить приедете.

Сердечный привет всем Вашим.

Ваш Саша Аросев».