Текст книги "Прожившая дважды"

Усталый, разбитый приехал в Астафьево поздно, в 10 ч. вечера. Прошел прямо к сыну. Он мирно и беспечно спал. Мать его, не спрашивая меня ни о чем, закрылась книгой Тынянова о Пушкине и стала читать «на ночь».

Взял пластинки и прослушал в зале несколько хороших музыкальных вещей. Они хоть как-нибудь рассеяли яд моей усталости, разлитой по всем жилам.

У чужого человека лучше, чем у жены. Чужой из вежливости хоть разговаривает. Не интересует совсем ее моя жизнь, хотя бы и с той стороны, что и ее зависит от моей.

С утра – конференция. Секретарь райкома Персиц не преминул продолжать клевету на меня. Мне трудно на конференции: большинство смотрит на меня, как на врага или прокаженного, при встречах отводят глаза и стараются скрыться.

Много философствовал. Ужасно хочется понять и представить современного мне человека. Едва ли человечество переживало более противоречивую эпоху и более аморальную, чем наша.

Может быть, в капельной степени мой дневник поможет создать представление о современном человеке. Или надо начать писать книги, вроде Дон Кихота, только наоборот: современный Санчо Панса и при нем Дон Кихот.

На конференции Советского района с утра, а утро прекрасное, как сама юность. Один за другим выходят на трибуну члены конференции, названные в списке для тайного голосования, и рассказывают свои биографии. Одни слушают это с интересом, другие будто прицеливаются вытащить какой-нибудь кусок автобиографии и над ним поиздеваться, а может быть, просто отдаться своему чувству любопытства и копаться во внутренностях ближнего.

Вчера вечером выступавший секретарь райкома счел своим долгом остановиться на мне и повторить всю ту мелкую, но вонючую клевету, какую распустила Белянец. То, что секретарь упомянул меня и подробнее, чем о других, говорил обо мне, наводит на мысль, не дано ли задание испачкать меня для изъятия в дальнейшем из употребления на ответственной работе (по крайней мере, если не больше). Слишком очевидно, что обвинение в «зажиме самокритики» и в вельможестве стряпается специально. Поэтому порой мне кажется, что не следует бороться. Если есть решение «изничтожить» меня, может ли моя защита хоть как-нибудь изменить это решение?

И дома плохо, и вне дома ужасно. Должно быть, крепкие у меня нервы.

Утром солнце, синее небо. Дошла очередь до моей кандидатуры. Я на трибуне рассказываю биографию. Она богата и, признаться, действительно интересна. Но для того ли строил я ее, чтобы здесь рассказывать? Не для того ли, чтобы дальше идти? А ведь как человек я в прошлом выше и по отношению к своему веку более передовой и революционный, чем теперь. Тогда я шагал впереди своего века, сейчас – в лучшем случае, в ногу, а то и отстаю.

Стасова первая спросила: «Кто Ваша жена?» Другие спрашивали, почему она, жена моя, иностранка. Я ответил, кто она и что она не иностранка.

Из скромности я почти не остановился на моменте оклеветания меня Белянец и поддержки этой клеветы со стороны райкома. Это моя ошибка, результат несмелости мысли и природного тугодумства. Более или менее я разошелся, когда давал ответы моим оппонентам, т. е. клеветникам, вольным и невольным, отводившим меня. Один был настолько противен, что мне не хочется о нем ничего записывать. Просто морда и хулиган.

Громадным большинством мне два раза продлили речь. Кандидатура моя обсуждалась 2 часа. Я за себя получил 140 голосов, против – 360. Мои голоса – это большая победа, настроение было такое, что я боялся, дадут ли мне говорить.

Опять прекрасный день. Сегодня у меня прием турчанки, поэтому на конференции не был, а отправил туда лишь заявление по личному вопросу, в ответ на выпад секретаря райкома Персица.

Вечером – на праздновании 1 мая. Декламировал.

Чудная погода. Безукоризненная. Осматривал строящуюся дачу. Кажется, не хватит денег. Надо больше писать.

К вечеру через Москву проехал в Астафьево, к сыну. До боли жаль моих дочерей. Своими помыслами и настроениями они не со мной.

В «Сосны» за Мальцевым приехала машина от Молотова. Неизменно каждый выходной Молотов приглашает его.

Письмо т. Молотову. Копии т. Таль[250]250
  Б. М. Таль – зав. отделом печати и издательств ЦК ВКП(б).


[Закрыть] и в редакцию «Известий».

«Прилагаю материалы к заседанию Всесоюзного Пушкинского комитета, а также вырезку из газеты “Правда” от 30.01., из каковых документов видно, что 29.01.37 г. на заседании вышеназванного комитета были два доклада, один т. Бубнова, другой – мой. “Известия” поместили сообщение только о первом докладе. Что касается моего доклада, то о нем даже не упомянуто как о факте. Между тем доклад был на тему, которая может интересовать читателей “Известий”, а именно о предстоящем проведении юбилея Пушкина за пределами СССР. Иностранный и советский читатель может по сообщению в “Известиях” заключить, что ВПК совершенно не интересуется вопросами о том, будет ли и как отмечен пушкинский день народами за пределами СССР.

Это обстоятельство не заслуживало бы внимания и настоящего письма, если бы неупоминание моего официального доклада на официальном заседании не стояло в каком-то странном официальном отчете, что “Известия” уже поместили однажды мою информацию о подготовке празднования юбилея Пушкина за границей, но… без моей подписи. Отсутствие подписи потом мне было объяснено тем, что при верстке газеты подпись под моей статьей выпала.

Не выпало ли также при верстке номера то место отчета о заседании ВПК, где говорили о моем докладе, отчета, который был одинаково сделан ВПК для всех газет».

На этом дневники отца обрываются. Как я говорила, он их передал на хранение своей сестре артистке Александринского театра в Ленинграде Августе Яковлевне Аросевой (по мужу Козловой), он делал небольшие зарисовки в своих записных книжках, они-то и помогли восстановить мысли и думы отца в последние месяцы его жизни.

Из записных книжек

За чтением брошюры Питкэрна[251]251
  Фрэнк Питкэрн – английский журналист, спецкор газеты «Дейли Уоркер».


[Закрыть] «В Испании». Он цитирует Перикла: «Нам незачем воздвигать памятники героям. Вся наша страна – гробница и памятник героям».

Большая усталость! Отчего? Только три причины могут быть: 1 – старость, 2 – много работы, 3 – семейная неустроенность.

Первая едва ли, ведь мне еще нет 48 лет. Вторая – тоже маловероятна: другие товарищи имеют больше работы, чем я. Третья причина – самая верная.

Ведь я ни разу не открыл дверь моего дома так, чтобы мне при встрече кто-нибудь улыбнулся.

Жену свою я не видел такою, чтоб она чем-нибудь когда-нибудь была довольна. Она, едва я появляюсь, начинает предъявлять претензии: почему я до сих пор не нашел домашней работницы или не искал зелени Мите (сыну), или не выхлопотал вовремя билет ее подруге и все в том же роде. Кроме того, жена имеет убийственную способность очень долго ворчать и каждый раз на одну и ту же тему: как здесь плохо жить и что со мной она теперь на совершенно новой базе и т. п. А мне между тем безумно требуется после тяжелых треволнений дня тишина и успокаивающая, товарищеская, дружеская ласка, вопрос о здоровье, о работе, о трудностях. Я этого не имею. К этой причине примыкает и действует на меня еще одна: а именно, постоянное чувство, что я не у того дела, у которого я должен быть, что, следовательно, часы моей жизни уходят зря, а отсюда страх смерти. Он – прямой результат безтворческой жизни. В течение дня я вижу больше минусов, чем плюсов, больше напрасного, чем творческого.

Сегодня был у секретаря ЦК Андреева. Разговор был впустую: я просил освободить меня от ВОКСа, а он повторял: «Работай, работай, ничего».

Нет, довольно. Завтра напишу, чтоб освободили для литературной работы.

Сейчас пишу в столовой. Хотел бы перечитать первые страницы моей книги и не могу – в моей комнате спит жена. Днем она находится в своей квартире, но тогда я как раз на работе. Даже дома я должен писать как-то украдкой в записной книжечке.

На Всесоюзном Пушкинском комитете. Заседание в зале СНК СССР должно было начаться в 12, началось в 13.30. Ждали Бубнова. Он делал доклад о том, как будет проводиться праздник. Несистематично и наспех он излагал эпизоды и моменты: то о том, как производится подготовка, то о том, что будет во время празднования, то показывал старые гравюры Пушкина.

Председательствовал Щербаков. Его тяготят щеки и почти полное отсутствие носа. Глаза выражают тихое самодовольство.

После доклада Бубнова дали слово Каспарову, председателю комитета искусств в Ленинграде. Потом Хвыле, председателю украинского комитета искусств. Он начал говорить дожевывая бутерброд.

Передо мной скучающий Мейерхольд. Рядом с ним тихо дремлет Накоряков. Бубнов ходит и смотрит развешенные гравюры Пушкина. Все смотрят на часы. Державин сказал: «Пойду курить трубку, единственный способ разогнать сон».

Все живут так осторожно, будто кто-то размахивает топором и каждый стремится избежать удара топора.

Все всколыхнулось во мне в связи с Пушкинскими днями. Вся моя духовная юность связана с ним. Какой он стимул для творчества мысли. Для писания, для искусства вообще. Пишу это на скучном совещании зав. отделами моего убогого ВОКСа. Ах, убежал бы, скорее бы убежал отсюда – и к перу, и бумаге, и сцене. Больше не могу дышать!

Я уехал с женой в Киев. Работал до последней минуты. Простился вчера с дочерьми, сегодня с милым сыном.

Около часа дня в Киеве. И сейчас же отправились в Софийский собор, потом в отель «Континенталь».

Вечером спектакль «Проданная невеста».

Разговоры в ложе с украинским правительством (Любченко, Шелехес и др.). Много расспрашивали о Праге, Масарике, Бенеше. Любченко хотел вызвать секретаря чешского посольства в ложу, чтобы он напомнил Бенешу о выселении белогвардейцев, но Балицкий (наркомвнудел) запротестовал. Дело отложили.

Пишу эти строки, сидя в кафе «Националь». Странно, чувствую себя, как рыба, выкинутая волной на песок и видящая с ужасом, как волна постепенно уходит, оставляя ее на горячем песке. Волна отступает все дальше и дальше. Песок жрет воду и бледнеет от этого. Рыба жутко вытаращенными и стеклянеющими глазами смотрит в небо, как в завесу смерти…

Вот это – я.

Не знаю, кто будет эти мои строки читать. Печальнее всего, если никто их не прочитает. Во всяком случае, последнее одиночество мне стало полным и единственным другом. Осталась бумага в тетрадках домашнего и вот этого карманного дневников.

Ей, бумаге – как хорошо, что она тоже женского рода, – я доверяю свою тайну, свои мечты, свои глубочайшие раны.

Послесловие

Бумаги отца открыли его внутренний мир, его страдания, его переживания по поводу так и не сложившейся второй семьи. А еще в дневниках мы нашли завещание отца нам, его детям. Я привожу его здесь не полностью.

«22.01.1935 г.

ЗАВЕЩАНИЕ МОИМ ДЕТЯМ

НАТАШЕ, ЛЕНЕ, ОЛЕ И ДМИТРИЮ

08.02.35

Трудно писать завещание. Трудно, потому что оно предназначается для чтения после того, как не будет больше никогда на земле автора этих строк.

Прежде всего, дети, не живите так, как я. Я был недостаточно смел по отношению к самому себе.

Чувствуя большие артистические силы (писать и играть на сцене), я как-то мял это в себе и стеснялся показывать, как стесняются показывать дурную болезнь. Такая дикая робость есть результат большого и неотесанного самомнения. Мне казалось, что как только я начну писать или играть на сцене, так сейчас же должен поразить весь мир. Вот я и не рисковал, боясь, что мир может и не поразиться сразу. Я воспитывался няньками на сказках и из всех их любил больше всего сказки про Иванушек-Дурачков, которые все, конечно, скрытые гении. Эта скрытность-то мне и нравилась. И за ней я скрывал то, чем награжден был природой. Я недурно пел и пел всегда один (из-за стеснения). Я хорошо декламировал и играл (и очень редко в обществе, а больше тоже сам для себя). Если случалось декламировать в обществе, то всегда сначала ломался, довольно примитивно, и только потом выступал. После выступления волновался гордостью, но и ее, как ханжа, упрятывал. В результате получился тип довольно замкнутый со скомканными внутри себя талантами.

Поэтому прошу вас, дети, развертывать свои таланты и способности во всю и на глазах всех. Стесняться надо, скромным быть следует, но не чересчур, не дико. Критики не бойтесь и на нее не обижайтесь. Доверяйте коллективу и проверяйте себя через коллектив. Впрочем, все равно вы будете жить в такое время, когда коллектив будет играть гораздо большую роль, чем он играл в наше время.

Растворяться в обществе и становиться бесцветно серыми тоже не надо. Чтобы не впадать в серость, не нужно, без особой надобности, тормозить свои поступки и слова. Тормозите, управляйте ими (управлять – это значит знать, когда тормозить), но не чрезмерно. И будьте всегда до жестокости откровенны с самими собой.

23.02.35

Эту смелость по отношению к себе и другим часто парализует страх смерти. Этот страх – ужасная сила. Он кошмарен и он, как и всякий страх, никогда не производил ничего прекрасного. Страх делает человека зверем, бесстрашие – Богом. Моя мама, расстрелянная белогвардейцами 18 сентября 1918 года в десяти верстах от города Спасска Казанской губернии вместе с другими десятью или девятью рабочими и крестьянами за то, что идейно была со мной и была моим другом, безумно боялась смерти. Ее девизом было: смерть небольшое слово, но уметь умереть – великая вещь.

14.03.35

Я это пишу вам, дети, к тому, чтобы вы не боялись смерти. Идите смело, с поднятой головой, светлыми глазами и беспощадной решительностью.

Вот небольшое предисловие вам, мои Наташа, Лена, Оля и Дмитрий.

24.03.35

Я строил свои отношения с детьми, как с друзьями и товарищами, равными себе. Теперь меня нет. Всякое «завтра» старайтесь делать лучше и богаче «сегодня». Пусть же творческая борьба объединит вас. Продолжайте революционный род.

Теперь дела маленькие:

Деньги. У меня почти нет сбережений. Есть лишь немного в сберкассе, в займах и все, что случайно в карманах. Книжку от сберкассы и облигации займа найдете в том шкафу письменного стола, где документы и секретная переписка.

Все деньги разделите на пять частей – каждому поровну – Гере, Наташе, Лене, Оле и Мите. Но деньги берегите. Они обеспечивают свободу бытования. Чтобы не было недоразумений, в приложении к этому завещанию на особой записке указано точно, сколько у меня каких денег. Эту записку я буду периодически менять в зависимости от изменения сумм.

Мои рукописи, ненапечатанные (их порядочно), используйте для изданий. (Доход делите по тому же принципу – на пять равных частей.)

В моей библиотеке отдельной группой лежат мои произведения. Предложите все или некоторые переиздать.

Отдельной группой там же есть книги, даренные мне авторами. Берегите их, во-первых, из интереса, во-вторых, можете, если будете нуждаться некоторые из них реализовать как носящие на себе автограф (это если уж голод будет подпирать, если будет!).

26.03.35

Мою библиотеку, состоящую из обычных книг, разделите по вышеуказанному началу на пять частей. Книги редкие и антикварные реализуйте, доход – на пять частей или поделите их по доброму согласию.

Книги копите и никому их не давайте, даже читать. Книги – это старинные и современные чаши, наполненные лучшим, что есть на земле – человеческой пытливой, пугливой и мощной мыслью. Не только храните книжное достояние, а увеличивайте его и имейте за книгами уход.

Книги моих произведений, так же как и рукописи и дневники, внимательно просмотрите и что можно переиздайте.

Особенно же внимательно прошу отнестись к моим дневникам. В них осколки нашей великой и бурной истории, в которой я подчас носился, как щепка, думая, что я наисознательнейший ее агент.

Многое в дневниках, так же как и в переписке, есть такого, что опубликовывать еще нельзя (это зависит от того, когда вы будете читать эти строки). Тогда такие листы дневника и такие письма опечатайте под условием вскрыть и использовать их, например, через 25 лет после моей смерти – сдайте в библиотеку Ленина (там, где дневники Ромэна Роллана).

Чтобы все это сделать, надо внимательно просмотреть все тетради мои, конверты с перепиской, папки и даже напечатанные мои рукописи. Вот о чем я прошу вас, дети мои и жена моя.

Особенно прошу дольше сохранять память о моей героине матери, расстрелянной белыми колчаковскими офицерами 18 сентября 1918 года.

Все, что я рассказывал о моей маме и что удастся вам вспомнить, запишите. Когда сами будете умирать, то оставьте рассказы о ней вашим детям.

 
«Их имена с нашей песней победной
Станут священными миллионам людей».
 

Особенно храните пенсне моей матери в футляре. В этом пенсне мать моя была застрелена вместе с другими 10 человеками темной непогодной и бурной осенней ночью. Потом тела были брошены в кучу и закиданы камнями. На теле матери много пуль и штыковых ран (у ее сестры Лидии Августовны хранился платок мамы с засохшей кровью и истыканный штыками). Одна пуля пробила ей глаз и стекло в пенсне. Поэтому пенсне с одним стеклом (пенсне нашли на ее теле). Я с ним, с пенсне, никогда не расставался, носил его в бумажнике.

Эта незначительная вещь – пенсне – а через нее на меня всю жизнь смотрят ласковые понимающие и дружеские материнские глаза.

Жилище, принадлежащее мне (где бы оно ни было), делится на две части: одна – Гере и сыну, другая – трем дочерям. Если мое жилище есть квартира, как бы мала или велика она ни была – переходит во владение именно по этому принципу.

Вот, кажется, и все. Если что вспомню еще, добавлю, пока жив.

При себе всегда буду в запечатанном конверте иметь справку о том, что мое завещание в этой тетради.

Прощайте! Будьте смелы и уверенны в себе. Только это обеспечит каждому из вас хорошее место в жизни. Лучше совершить что-нибудь неправильное, чем слишком долго колебаться. Ошибка совершенная превратится в урок, колебания же только парализуют все.

Имею еще просьбу о моем собственном трупе: если сожжете его, непременно устройте замурование в Кремлевской стене. Об этом я прошу правительство, прошу как боец октябрьских дней, как революционер, всю свою жизнь отдавший борьбе за коммунизм (с 1905 года, поддерживаемый матерью). Если жечь не будете, то хотел бы лежать в родной Казани рядом с матерью и отцом.

Не будьте ограничены приемами мышления и познания сегодняшнего дня.

Прошу партию коммунистов и правительство гарантировать моим детям (Наташе, Лене, Оле, Дмитрию) бесплатное обучение и минимум существования, а жене Гертруде Рудольфовне пожизненную пенсию в размере, какую установите. Такую же пенсию прошу Наташе, Лене и Оле, т. к. у них фактически нет матери.

Кажется, все написано. Подпишусь, но оставляю право писать постскриптумы, которые прошу также рассматривать как завещание.

Москва, Дом Правительства, кв.104

А. Аросев

Вот и постскриптум. Теперь мне ничего не страшно, ибо смерти я не боюсь – это долг, предначертанный жизнью, это станция, до которой я получил от матери и отца билет. Меня всегда страшило умереть без завещания, без попечительства о том, как устроят свою жизнь мои дети. Теперь я им сказал все, что нужно. Все, что имел, распределил среди них, следовательно, смерть уже никак не может застать меня врасплох.

А. Аросев

3.04.35

P. P.S.

Прощайте, дети, крепко и как отец, и как друг обнимаю вас каждого поочередно и целую. Прощай, жена Гера!

Всегда только вам принадлежавший

Александр Аросев.

К сожалению, мама умерла, так и не узнав всю правду о нашем отце. Но она успела встретиться и даже подружиться с его сыном Дмитрием. Митю, нашего брата, тогда, в 1937 году, взяла к себе родная тетка, сестра отца, Вивея Яковлевна Аросева, по мужу Рутенберг. Муж ее – Израиль Рутенберг, и наш Митя до шестнадцати лет был Дмитрий Израилевич Рутенберг. Они жили в маленьком доме на Солянке, мы часто ходили к ним в гости, выводили Митю на крыльцо и шептали ему: «Ты – Митя Аросев», трехлетнему малышу вдалбливали: «Аросев, Аросев, твоя фамилия Аросев, ты Дмитрий Аросев, повтори» и он повторял: «Дмитлий Алосев». Тетушка застала нас за этим занятием, выгнала и запретила приходить к ним. Мы выпросили разрешение приходить хотя бы раз в году, в день рождения брата, 12 июня. Но и тогда оставались под наблюдением и не могли ничего сказать лишнего. Видно, мальчик имел хорошую память, он запомнил наши нашептывания и, когда начал взрослеть, отыскал нашу маму. Как ни странно, у них возникла большая дружба – у сына Гертруды и нашей мамы. Она при встрече с Митей всегда плакала, рассматривала его руки, говорила: «Сашины руки», просила зачем-то: «Повернись, отойди, встань» и все приглядывалась к нему. У Мити стали всплывать детские воспоминания и вот однажды, когда Елена приехала в Москву (она тогда жила и работала в провинции), он «взял ее на пушку» (я-то молчала, как партизан), сказав: «Что ты врешь? Ты моя родная сестра, а не двоюродная!» Елена расплакалась, и мама расплакалась. Они сознались.

В шестнадцать лет ему надо было получать паспорт, и мы все, Наташа, Елена и я, пошли с ним доказывать, что он наш брат. Ему вернули фамилию отца. Папа всегда переживал, что у него одни дочери и что род Аросевых на нас закончится. Наш брат Дмитрий Александрович Аросев продолжил род.

Его уже тоже нет в живых, но незадолго до смерти он написал стихотворение, в котором есть такие строки:

 
А подведя меня к концу,
Прости былые прегрешенья
И отпусти меня к отцу
В миг ослепительный забвенья…
 

А Молотову я написала письмо. Вложила в конверт, кроме письма, справку о реабилитации и просто написала: «Москва, Кремль, Молотову». В письме я написала: «Наверное, Вам небезынтересно будет узнать, что Ваш школьный товарищ ни в чем не виноват». Сразу откликнулась Полина Семеновна, жена Молотова. Всегда с благодарностью вспоминаю ее имя, она нас не бросала все эти страшные годы. Узнав, что отца реабилитировали, она сразу выслала машину и сказала – все, кто есть из Аросевых, приезжайте на обед. Она сама только что вернулась из ссылки, где была несколько лет, но они еще жили в Кремле.

Наташа, старшая сестра, отказалась ехать, а ее дети, Наташа и Боря, поехали. Во время обеда вошел Вячеслав Михайлович, в руках у него была какая-то бумажка, оказалось – мое письмо. Он слегка заикался и, как волжанин, говорил на «о». Глядя на бумажку, произнес: «Так-так, когда, ко-гда отсутствие состава преступления, о-о-о, долгонько разбирались, долгонько искали отсутствие». Потом мы сидели, разговаривали, Полина Семеновна про себя рассказывала, спрашивала про маму. Я сказала, что мама умерла, рассказала, как это случилось. Она спросила: «Почему ты не обратилась к Вячеславу Михайловичу, раз тебе негде было жить, раз у вас не было квартиры». Я ответила, что обращалась к его брату, Николаю Михайловичу Нолинскому, композитору, а тот сказал, что дал расписку, никаких бумаг брату не приносить.

К концу обеда я сказала Молотову, что есть дневники отца, которые сохранила тетка. Он спросил: «Ну что, поди ругает меня Саша-то». Я ответила: «Нет, ни одного плохого слова про Вас он не написал, один раз я прочла: «Я обратился к Вяче по-товарищески, но, видно, кончилось это “по-товарищески”, эх, товарищ, кровь до железки». Тут я увидела, как что-то блеснуло в его пенсне. До сих пор не знаю, то ли это был луч солнца, то ли какая-то влажность в глазу, слеза. Он быстро встал из-за стола и ушел, не сказав ни слова.

В книге Феликса Чуева «Сто сорок бесед с Молотовым» есть такие строки: автор спросил Вячеслова Михайловича, в чем был виноват Александр Яковлевич Аросев, на что Молотов ответил: «Да ни в чем, очень уж вольный он был».

Очевидно, «вольный» означает то, что он позволял себе говорить правду.

Я продолжала дружить с их дочерью, Светланой. Когда Молотова сняли и они стали жить на улице Грановского, я приходила к ним в гости. Полина Семеновна угощала меня салом, которое сама солила и меня научила.

Когда я в первый раз пришла на улицу Грановского, Полина Семеновна сказала Вячеславу Михайловичу: «Это же Оля, ты не узнал ее, ты же ее из роддома нес». «Так ведь Оля, может, и руки подать мне не захочет», – сказал он. А в другой раз он спросил меня: «Обвиняешь ты меня?» Я заплакала и сказала: «Ну, ведь вы единственный человек, который знал моего отца с детских лет, я не могу иначе вас воспринимать». У меня с ним были очень откровенные беседы.

Связь с этой семьей не прерывалась. Когда у Светланы родился сын Вячеслав Никонов, внук Молотова, я была на первом дне его рождения.

В последний раз я с Вячеславом Михайловичем говорила по телефону в день его девяностолетия. Я позвонила и сказала: «Поздравляю Вас». Он спросил: «С чем?» Я ответила: «С жизнью, с тем, что Бог дал Вам прожить до девяноста лет, что Вы видите небо, нюхаете цветы (он тогда жил на даче в Жуковке), ходите по этой земле, не многим это дано».

Он понял мой намек и сказал: «Ты умная девочка, спасибо за звонок, до свидания» и повесил трубку. Это был наш последний разговор.

Я была на похоронах Полины Семеновны, она первая умерла, за ней Вячеслав Михайлович, потом Светка, моя подруга, которую я очень любила. Но вот ниточка, связывающая с этой семьей, не оборвалась. Совсем недавно был вечер в бывшем ВОКСе, теперь это Дом дружбы, туда пришел внук Молотова Слава Никонов и принес мне письма моего отца Молотову. Он занимался архивом деда и нашел их. Молотов хранил их с 1926 года. Это меня как-то примирило с Вячеславом Михайловичем. Я подумала, как такой законопослушный и осторожный человек, который не смог защитить даже свою жену (в отличие от моего отца, который сам поехал выяснять, когда арестовали его жену), сохранил письма своего друга. У меня стало теплее на душе, ведь это была ниточка, протянутая сквозь годы, она связывала мою семью с давнишней, заложенной в детстве дружбой отца с Молотовым.

Часто вспоминаю Вячеслава Михайловича, особенно когда бываю в Казани и прохожу мимо реального училища, где он учился вместе с моим отцом. И я все думаю, что связывало этих людей, столь разных по характеру. После реабилитации папы судьба мне посылала много новых сведений. Раньше люди боялись делиться воспоминаниями, а теперь откликались и бывшие друзья, и знакомые, и писатели. Много было публикаций, дети старинных друзей отца встречались со мной. Среди них Володя Мальцев, сын друга отца Николая, с ним мы долгое время поддерживали отношения, он воевал так же, как и моя старшая сестра Наташа, пришел с фронта инвалидом – ему пилой отрезали ногу, Ирочка Тихомирнова, дочь еще одного друга, Виктора, народная артистка, балерина. С ней я поддерживала дружбу до конца, до ее смерти. Все они уже ушли в небытие. Остались только дневники отца и отдельные листки воспоминаний. Дневники мне очень многое рассказали, хотя и остались вопросы, которые мучают до сих пор. На три из них нет ответа даже в дневниках.

Я вот все время думаю, почему же эти люди, интеллигентные, культурные, беззаветно преданные революции, ведь их было так много, почему они не могли противостоять одному человеку, который забрал себе всю власть. Я предполагаю, что они, наверное, боялись разрушить то, что с таким трудом создавали – свое молодое советское государство.

Второй вопрос, который меня мучает, это о сталинских репрессиях. Я понимаю, если бы были какие-то дворцовые интриги, я понимаю, что он мог бояться старых революционеров, но ведь арестовывали людей, не представлявших никакой угрозы его власти: крестьян, колхозников, рабочих, изобретателей, артистов, военных. Почему? Что это было? Болезнь? Пока никто не дал на этот вопрос ответа, не объяснил, почему партия, возникшая на гуманных принципах, не могла противостоять этому. Что за люди оказались в ней, почему они объединились, чтобы заняться охотой друг на друга.

Третий вопрос касается личной жизни отца. Я не осуждаю его вторую жену, ее также постигла страшная участь, но до сих пор не могу понять, как мог он, любя безумно нас, связать свою жизнь с женщиной, которая совершенно ему не подходила ни по возрасту, ни по характеру, ни по идеалам, ни по моральному облику – ни по чему. Мне кажется, он совершил это сгоряча, сделал отчаянный шаг, может быть, потому, что наша мама его бросила, может, он хотел, чтобы у детей была мать. И ужасно ошибся. Это был непродуманный шаг, но не наше дело судить его сейчас.

Мы выполнили завещание отца.

Никто из нас не поменял фамилию, мы все остались Аросевыми.

Он просил хранить память о расстрелянной матери. Я восстановила памятник бабушки и деда на Арском кладбище в Казани. Мы работали и работаем по принципу, завещанному тобой, отец. Все мы выбрали творческие профессии. И, как ты просил в завещании, старались не расплескивать тот дар, который нам дал Бог.

Старшая сестра, Наташа, к сожалению, теперь уже покойная, воевала, имеет награды, потом была переводчиком, членом Союза писателей, написала книгу об отце «След на земле». Елена – заслуженная артистка Омского драматического театра, выпустила книгу стихов, где есть стихотворение, посвященное отцу.

 
Нет у них ни гробов, ни могил,
Их в затылок в глухом коридоре…
Мозг стучал, выбиваясь из сил,
Стыл вопрос в умирающем взоре.
 
 
Сильных, смелых, красивых, святых,
Била, мяла тупая стихия.
Ну так что же, вам легче без них?
Если в силах еще, плачь, Россия!
 

Я – артистка театра, всю свою жизнь собирала по крупицам то, что касалось жизни моего отца, и в XXI веке прочла его мысли, пережила его страдания. Из небытия на меня смотрят его живые глаза. Я поняла – отец вернулся!