Текст книги "Прожившая дважды"

Начало книги бытия. Ничего не записал.

Почти полночь. Ответ от секретаря ЦК Андреева: он против моей поездки в Швецию. Значит, заграница для меня и моей жены закрыта навсегда. Значит, что-то есть против меня. Даже Чернышев больше ко мне не появляется. Его жена – агент НКВД, разведчица. Ей ставили задачу подойти ближе к моей жене и ко мне. Она сама говорила Чернышеву, что в НКВД настроены против меня, там имеют большое желание меня скомпрометировать. Жена Чернышева 5 лет работает там. Уже была какая-то драма с Чернышевым, он разводился с ней фактически, но она примирила его с собой и чем-то смирила! По-видимому, он теперь кое-что от нее знает. Но почему это должно относиться ко мне? Сам факт существования такого вопроса трагичен.

«Сосны». Усиленно готовлюсь к завтрашней лекции «Европа сегодня».

Утром А. П. Чертополохова, моя секретарь, позвонила мне, что в «Правде» есть выступление против меня. Я попросил прочитать по телефону. Она это сделала. Действительно, незаслуженная и ненужная, морально грязная вылазка против меня[232]232
  См. Приложение 5.


[Закрыть].

Я ответил на эту публикацию письмом Молотову и Андрееву. Кроме того, пошлю Ежову и Ворошилову, а также в отдел печати Центрального Комитета, в издательство «Огонек» и, может быть, Ромэну Роллану. Вот оно:

Письмо в редакцию «Правда»

«19 декабря в “Правде” была напечатана заметка о сборнике моих очерков-воспоминаний. Очерки эти написаны мною в 1919–1920 гг. Сборник выпущен в июне 1936 г.

Считаю неправильным, что в своих воспоминаниях об октябрьских днях в Москве я ошибочно сослался на Томского. Этого тем более не следовало делать, потому что он не принимал никакого участия в октябрьских днях в Москве, даже отказался войти в военно-революционный комитет как представитель профсоюзов и к тому же немало напакостил партии.

В своих очерках я пытался показать, как было тяжело рабочим и солдатам вести вооруженную борьбу почти без командного состава против квалифицированных кадров юнкеров и офицеров. Я не упоминаю в очерках о московских рабочих, но я пишу о солдатах, а ведь это были рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели.

Некоторые читатели “Правды”, прочитав заметку, могут подумать, что я, будучи офицером, случайно оказался “на стороне революции”. Между тем, я член партии с 1907 года. С 1909 по 1916 г. я был в ссылках и побегах. Февральская революция дала мне офицерский чин. После июльских дней я был арестован и за большевистскую деятельность обвинен по статье, угрожавшей мне смертной казнью. Освободили меня по требованию московской большевистской организации за несколько дней до Октябрьской революции.

К двадцатой годовщине Великой пролетарской революции я готовлю свои воспоминания, где попытаюсь дать возможно полнее картину участия московских рабочих в октябрьских боях.

С товарищеским приветом А. Аросев».

Вчера моя лекция не состоялась из-за малого количества собравшихся. По-видимому, многие побоялись в связи с заметкой в газете.

Утром гулял. За мной гуляли шпики. Их много на всех углах.

У меня и у жены настроение сверх тяжелое. Каким-то подлецам, моральным уродам нужна атмосфера болезненной злобы и интриганства. Зашевелились, как могильные черви, и мои сотрудники в ВОКСе. В общем, все как будто рады, что старого революционера можно ущемить. На моей истории можно написать трактат: «Как из-за ничего гибнет человек».

Гулял утром. Шпики гонялись по пятам. Им, поди, странно, что, дескать, человек гуляет.

Готовлюсь к приему Фейхтвангера.

Прием прошел хорошо. Начался в 8 вечера.

В 6.15 делал доклад о Международном положении на районном активе. Говоря об испанской республиканской авиации, назвал ее нечаянно нашей. Аплодировали, а доносчики писали донесения.

Фейхтвангер – маленький, круглый, все видящий и жадно наблюдающий. Весь – глаза да… яйца. Он был с Вилли, с художником Германом Тихомирновым и с публицистом Маркузе. Многие из приглашенных не пришли, эти многие мне сочувствовали…

Лег поздно, в 3 ночи.

День рождения Оли. Встал поздно. Гулял. Шпиков нет. Много писал, работал. Потом ВОКС. Надо написать пространное письмо Сталину и Ворошилову. А может, и Молотову, на тему о том, как ни за что и ни почему гибнет человек, верный Ленину и Центральному Комитету. Кажется, именно за это и гибнет, но губят его под предлогом якобы неверия, под предлогом, выработанным клеветой.

Оля бледна, мила и умна. Но все-таки после хорошего вечера опять оскорбительно для меня скандалила с Леной, ленилась, ходила по комнатам, бездельничала и не ложилась спать. Странные у меня дочери. Они будто специально разрушают мои терпеливые и хорошие отношения с ними. Ни смех, ни ласка, ни угрозы – ничто не действует, они морально-глухие!

Тетрадь № 7

Мой дневник – это попытка продолжать жить после смерти. Буквы дневника – это не потухшие искры моих глаз, смотрящие сквозь покрывало смерти в будущее. Поэтому чем ближе подвигается дело к развязке, тем усерднее и аккуратнее веду записи.

Однако они оживут только в руках и под глазами живых. Хорошо, если бы кто-либо из моих наследников действительно занялся моими дневниками, сделал из них что-либо полезное.

«Сосны». Почти полночь. День начался катанием на коньках. Был мой сын. Потом работа по приведению в порядок дневника. Обед. Читал Валье «Полет в мировое пространство». В пятом часу пошли в парк встретить сына. Побыли с ним (я и Гера) около получаса и в парке наткнулись на Молотова, он шел в сопровождении Мальцева, Тихомирнова и должностных лиц. Поздоровавшись, я тоже пошел. Прежде всего он посмеялся над моим костюмом. Посмотрел, какую книгу читаю, и тоже посмеялся, что это оказалось путешествие в мировое пространство. Смеху его охотно вторил своим смехом помощник директора дома отдыха Данилов. Молотов, почувствовав, видимо, некоторую неловкость оттого, что смеялся над бывшим другом перед другими, пошел быстрее вперед. Я спросил его о жизни, сказал, что живет хорошо.

Больше мы ни о чем не говорили, хотя я вместе с другими проводил его до выхода.

Потом в моей комнате Мальцев (изрядно выпивший) говорил о Молотове, о современном моменте и о презрительном отношении к нему, Мальцеву, со стороны высокого начальства. Говорил также и о том, что доверие ко мне пошатнулось. На все мои вопросы о причине, он сердито отвечал, что я должен сам это знать. Я, в свою очередь, возмущался, потому что действительно не знаю, чем такое отношение ко мне вызвано.

Поздно вечером, Мальцев, я и жена вместе с другими товарищами катались на катке.

Все это внешнее выражение моего дня. А внутреннее?

Я много беседовал с женой о моем теперешнем положении: чувствую себя, как в мышеловке. Доверия мало. На мою работу в ВОКСе внимания обращают мало. На работе мелкие людишки без мозга и без морали усердно гадят. В семье дети, Лена и Оля, как недавно вскрылось, способны очень сильно лгать и не имеют ко мне простых родственных отношений. Наташа, старшая дочь, даже не бывает у меня никогда, не телефонирует, не пишет. Чужая, а может быть, даже враждебная. После заметки в «Правде», несмотря на помещенный там ответ, отношение ко мне и со стороны многих товарищей стало крайне сдержанным. Вот о том, что в этом случае надо предпринять, мы и рассуждали с женой. Ясно, что так все это оставить нельзя. Бюрократы, интриганы, собственные дочери и семейные обстоятельства будто общими усилиями выталкивают меня из жизни к могиле.

Сделаю последнюю попытку, направляю письмо в Политбюро[233]233
  Письмо отправлено не было.


[Закрыть].

«Дорогие товарищи,

целый ряд фактов совершенно выпукло показывают, что отношение ко мне и отчасти даже и к делу, какое я возглавляю, изменяется все больше и резче в худшую сторону. Я уже не однажды беседовал с секретарями ЦК ВКП и в отдельных письмах ставил вопрос о предоставлении мне возможности отойти от той работы, которую веду сейчас, и разрешить отдаться непосредственно творческой работе в литературе и театре.

Благодаря резко меняющемуся ко мне отношению, когда я остаюсь в совершенном неведении об источниках этого изменения и чувствую себя все время под ударами чего-то несправедливого или ошибочного, я принужден поставить вопрос о моей работе официально, так как при теперешнем отношении не считаю себя в праве оставаться на работе в ВОКСе».

Чтобы покончить с инцидентом в газете «Правда» записываю: 29.12. 36 г. «Правда» напечатала мое письмо.

Парторганизация, однако, обсуждала это «дело». Большинство интриганов и мелких людишек, запачканных в прошлом, говорили о том, что я совершил ошибку, упомянув Томского, о том, что я «игнорировал» организацию, и о том, что я должен дать «развернутую» критику своего «поступка».

Моральные слепцы! Конечно, я не дал им удовольствия кусать меня и ограничился предложением задавать мне вопросы, на которые отвечал. А потом, когда ораторы высказались (все повторяли одно и то же, как попугаи), то ответил ораторам.

Самой язвительной интриганкой оказалась Гронсберг[234]234
  Лицо неустановленное.


[Закрыть], политически замаранная в прошлом и теперь заметающая следы. Та самая Гронсберг, которая всегда мне в глаза пела хвалебные гимны, а я ей устраивал по ее просьбе лечебную поездку в Киев, против всех правил. Прав Достоевский: не делай ближнему добра, ибо за это он тебя возненавидит. Это то самое, что я часто говорил моей покойной маме, а сам к себе не применил этого мудрого психологического наблюдения Достоевского.

Возвратился из Киева. Там было приятно. Город европейский, люди более культурные, чем в Москве (и более хитрые). Порядок и чистота больше, чем в Москве.

Разговор с Куликом[235]235
  И. Ю. Кулик – украинский советский писатель.


[Закрыть]. Он осторожен, задумчив. Ему пришлось заменять в Союзе писателей и в Радиокомитете тех, кто был арестован.

Агенты «Интуриста» и НКВД в Киеве провинциальны. Когда иностранцы идут по улицам, их сопровождают толпы любопытных.

В правительственной ложе видел Любченко, Шелехеса, Попова, Балицкого[236]236
  Киевские чиновники.


[Закрыть]. Последний, кажется, пользуется наибольшим влиянием. Любченко заговорил было о письме Бенешу по поводу украинских эмигрантов, Балицкий почти нечленораздельно протянул: «Ну вот еще», и идея о письме исчезла бесшумно и бездымно в процессе разговора.

Между собою украинцы говорят по-русски (чиновники, главным образом), а речи произносят по-украински.

Возвратясь в Москву, узнал разные неприятности: дача не строится, рабочие разбежались. Строитель оказался ротозеем. Агент уголовного розыска говорит, что мою пишущую машинку, которая исчезла 7.01.37 г., вероятно, похитил кто-нибудь из окружения моей старшей дочери.

Работа – сплошная «вермишель». Какие-то все мелкие делишки. Такие мелкие, безынтеллектуальные и нетворческие, что я в кабинете ничем не превосхожу стоящего на посту милиционера, которого вижу в окне. Его должность – «подозревать», моя – бдеть. Бдеть за неработоспособностью сотрудников, за их интриганством, ленью и пр. Творческого мало.

Был прием Неедлы[237]237
  Зденек Неедла – чехословацкий историк, критик, музыковед.


[Закрыть] и чехов. Еще один потерянный вечер, канувший в вечность. Когда же и как же мне вырваться из этих цепей! После приема чехов был у артиста Ливанова. Там Вася Каменский и Китаев (арт. Малого театра) с гитарой – чудесный талант.

Уехал Неедла. Позаботился, чтоб хорошо его проводили. Была представительница райкома Токарева. Гадость в квадрате – таково, если правду сказать, содержание разговора нашего.

На работе. Заседание парткома. Благоглупость Мельникова.

В 16 часов у Тамаркина в ЦК. Он говорил назидательно. Я отбил у него охоту так говорить. Рассказывал о разговоре Фейхтвангера со Сталиным, между ними был спор. Фейхтвангер попросил Сталина не курить в его присутствии. Сталин был джентльмен и исполнил просьбу, чем восхитил писателя.

Вечером в райкоме ждали, когда вызовут на бюро. Не вызвали. Отложили. В густом тумане в полночь ехал в «Сосны». Приехал усталый и, должно быть, сильно постаревший, потому что Коля Мальцев смотрел на меня сожалительными глазами.

Сегодня, 18.01., в «Соснах». Щадя сон Геры, вышел из дома только в 11.30. Шел на лыжах. У Мити. Потом он – спать, а мы – кататься. 14.30. – 15.00. – обед. Чтение и отдых. 17.30. – к Мите пешком. Там до 20. В 20.30 – дома. Ужин. Сел за работу, опять-таки щадя сон и усталость Геры, сел в библиотеке. Но… ко мне подошел Аралов и рассказывал о предстоящем процессе над Мураловым, Пятаковым и др. Сейчас подошел Коля Мальцев и окончательно помешал мне работать.

Сегодняшние газеты сообщили конец судебного процесса над Радеком, Пятаковым, Сокольниковым, Серебряковым, Мураловым, Лифшицем, Дробнисом, Богуславским и другими лицами процесса, который начался 23.01.[238]238
  Процесс «Параллельного антисоветского троцкистского центра», также известен как «Процесс 17-ти».


[Закрыть] К расстрелу приговорены 13 человек, Радек и Сокольников – 10 лет тюрьмы, Арнольдов – 10 лет, Строилов – 8 лет. Вот что по вопросу о процессе пишет в «Правде» от 30 января 1937 г. Фейхтвангер под очень скромным заголовком: «Первые впечатления об этом процессе».

«С удовлетворением можно констатировать, что процесс антисоветского троцкистского центра пролил свет на мотивы, заставившие подсудимых признать вину. Тем, кто честно стремится установить истину, облегчается таким образом возможность расценивать эти признания как улики.

Несомненно, вина подсудимых доказана исчерпывающе. Всякий, кто не проникнут злой волей, должен сверх того признать, что Троцкий играл роль идейного вдохновителя, а в значительной части и фактического организатора действий подсудимых.

Закончившийся процесс представляет величайший интерес с точки зрения психологической, политической и исторической.

Что касается его психологической стороны, то процесс вскрыл если не полностью, то в значительной мере мотивы, в силу которых подсудимые совершили свои чудовищные деяния. Процесс показал многие из тех извилистых путей, по которым эти люди, а некоторые из них были когда-то честными, фанатичными революционерами, докатились до того, что стали всеми средствами разрушать строительство социализма в их стране.

Однако западно-европейским людям не до конца ясны причины и исходные мотивы деяний подсудимых и их поведения на суде.

Преступления большинства этих людей заслуживают смертной казни. Но ругательными эпитетами и бурным возмущением, как бы они ни были понятны, не раскрыть до конца души эти людей. Только перо большого советского писателя может объяснить западно-европейским людям преступление и наказание подсудимых.

Вызывает удовлетворение ясность политического результата процесса. Он разбил троцкизм внутри СССР и за границей.

Если взглянуть на процесс с исторической точки зрения, то он представляется как зарево, которое яснее, чем многие события последних двух лет, показало, насколько угрожающе фашизм приблизил весь мир к войне. Только исходя из уверенности в том, что война неизбежна, можно объяснить деяния, совершенные подсудимыми. Раскрыв эти деяния, процесс тем самым выбил из рук фашистов одно из важнейших орудий. Факты, установленные на этом процессе, естественно, повышают бдительность антифашистов и тем самым усиливают риск для фашистов. Только этот риск и удерживает фашистов от развязывания войны.

Наконец процесс показывает всем, кто еще не сделал выбора, куда ведет путь заигрывания с реакционерами. Процесс показал: путь направо – это путь к войне. В том, что и как он это показывает, в этом исторический смысл процесса. Он создал новый барьер против войны».

Фейхтвангер прав: «Только перо большого советского писателя может объяснить западно-европейским людям преступления и наказание подсудимых».

Надо посредством художественного впечатления объяснить зигзаги, какими люди пришли от революции к ее противоположности.

Читая бюллетени ТАСС иностранной прессы, среди всевозможного хлама, обрывков мыслей, шантажа, спекуляций, присущих газетным статьям, мне бросилось в глаза наиболее последовательно и внутренне добросовестно формулированное возражение против процесса. Я не согласен с ним, но он по крайней мере четко рисует, какой пункт московского процесса не приемлется сознанием европейской публики. Это протест Международной Лиги культуры опубликован в пражских газетах. Это, собственно, не протест, а меморандум. В нем говорится: «Основывать приговор лишь на одном признании обвиняемых, конкретно ни в какой степени не проверенном, несовместимо с этими правилами (т. е. основным положением уголовного права. – А. А.)… Нельзя терпеть, чтобы советская пресса еще во время слушания дела уже требовала голов обвиняемых и производила бы такой недопустимый моральный нажим на суд».

Меморандум подписан Робертом Клейном. Этот меморандум – хороший материал для романа. Если говорить о романе, в нем надо дать четыре основные типа: большевика, троцкиста, честных «правовиков» типа Клейна и фашиста, блокирующегося с троцкистом. Между этими основными нужно нарисовать фигуры таких, которые фрондируют против Сталина и нашего режима и фигуру какого-нибудь стального шлема – противника контакта с троцкистом.

У меня мысль сделать самые первые наброски такой вещи. Но для нее нужна совершенно особая форма. Всего лучше форма протокола допросов. Тогда пройдет перед читателем галерея разнообразных типов.

С утра в своей канцелярии. Опять разговоры с секретарем организации. Нудно.

Страшно устал. Дома, ввиду отсутствия домашней работницы и болезни няни, я и Гера работаем сами. Я бегаю по магазинам, где нет ничего полезного (масла хорошего, яиц и т. п.) и где много всякого рода консервов, которые небезопасно кушать. Сам мою посуду, делаю замечания дочерям, гуляю с сыном Митей. В голове теснятся мысли и образы – писать бы и писать…

Чувствую расхищение нервной энергии и ума.

21.30. Как хватает у меня сил быть веселым? Вернулся с заседания партийного комитета района, где была вся организация ВОКСа.

Перебирая сейчас все, что там было, думаю, до какой подлости могут доходить люди. Мой зам. Чернявский все время прикидывался лисой, теперь выступил резко на стороне врагов социализма, против меня. Прибегал к непозволительной демагогии, а именно – раньше уши мне прожужжал, что из ВОКСа сотрудники бегут вследствие низкой зарплаты. Теперь, когда он уже фактически вне ВОКСа, кричит: «Не шкурники же коммунисты, не из-за зарплаты они идут. Я, например, – демагогически говорил он, – ухожу по другим причинам на меньшую зарплату».

Вот мерзавец толстошкурый. У меня в кабинете говорил совсем иное. В подобном же роде он выступал по всем вопросам и строил речь так, что выискивал и выпячивал мои грешки, чтобы под ними похоронить преступления наших врагов.

Вообще все, все так невкусно, так однообразно и так страшно, что даже сухо во рту. Полная дезориентация по всем вопросам жизни. Рад только тогда, когда прикоснешься к тетрадям и книгам, этой сокровищнице мысли человеков.

Болит голова. На каких-то мелких людей потерял много энергии. Не следовало бы. Нужно быть простым наблюдателем.

Из-за этого собрания не успел сделать почти ничего, что было намечено на этот день.

Третьего дня, вчера, сегодня писал статьи о Пушкинских днях за границей и статью «Пушкинские сказки».

Вчера получил большое огорчение. Дочь Лена разбила зеркало, взяв его из ванной комнаты. В прошлом я неоднократно просил ее не брать его. Оказывается, взяла в школу на репетицию. Чтобы нести домой, положила в портфель и потом, как на санях, каталась на нем со снежной горки. Раздавила зеркало. Мне долго ЛГАЛА. Глядела в глаза и запиралась самым невинным образом. Что это за век? Какая у этого нового поколения мораль? Или полное отсутствие морали?

Прихожу частенько к другу Коле. Он весь измучен интригами против него каких-то убогих проходимцев-карьеристов. Думаю, что правило Дарвина в борьбе за существование остается в силе (человек человеку волк), только методы и приемы борьбы одного человека против другого стали иные. Я уже отвык от того, чтобы кто-нибудь о другом сказал хорошее или просто неплохое. Когда один говорит о ком-нибудь, кажется, что он его кусает и жует истерзанное тело. Даже движения рта при таких разговорах отвратительны, они грызущие. Все друг с другом борятся. Всеобщее нищенство материальное привело к нищенству моральному и к жестокой необходимости вытолкнуть соседа из жизни. Я даже думаю, что у хитрецов, интриганов и подлецов не составляется предварительного плана против кого-нибудь, а просто характер их до того подл, что толкает на низости, на мелочи, на те цели, которые присущи подонкам.

Поздно, надо спать. Ах, дети, будете ли вы хоть когда-нибудь знать, какой тяжелый период мы проходим сейчас.