Текст книги "Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер"

Яков Герд

Лука слушал, мягко улыбаясь, и от строчки к строчке все сильнее качал ухоженной красивой головой. «Нет, нет, не разрешено, невозможно, сие нельзя продавать…» Русские законы, увы, были сильнее британского здравомыслия. Точные карты – запрещены. Подробные путеводители – запрещены. Планы рудников – запрещены. Бюллетени о торговле, финансах, производстве – запрещены: «Оказалось, мистер Диксон годами не читает английских газет – они тоже здесь запрещены».

В лукавых глазах Луки заиграла ирония, и это единственная критика, которую он, смиренный торговец, позволял в адрес русских властей. Листер ее угадала. «Но что же в таком случае есть?» Мистер Диксон, обрадованный вопросом, бодро извлек из-под прилавка приготовленные для таких гостей тома – безобидные русские журналы, подшивку «Северной пчелы», стихи Байрона, собрание сочинений Шекспира, географический атлас мира, карту Санкт-Петербурга для путешественников («Самая общая, без подробностей», – прошептал на ухо), «Историю государства Российского» Карамзина… Выставлял одну за другой, охлопывал, подравнивал стопочки пухлыми руками. Видно, что он очень любил порядок.

В прошлом Диксон был врачом. В его светлом, звонком от чистоты магазине все было словно в аптеке – разложено по местам, по темам, языкам и алфавитам. Книги золочеными корешками на крепких стройных полках, в равнобедренных треугольниках света, вычерченных светильниками, развешенными на равном друг от друга расстоянии. Он и сам походил на аптекаря – аккуратного и осторожного. Отсюда эта его улыбка, колкая ирония в глазах и взвешенные, словно на весах, слова, ни одного лишнего, ни одного опасного. Так и жил – подчинялся законам, ругал их глазами и потчевал развязных гениев разрешенной литературой.

«У мистера Диксона купила две маленькие карты Санкт-Петербурга и Москвы, опубликованные в Лондоне Обществом полезных знаний. Взяла также карту России, составленную Генеральным штабом, – она лучшая, но старая. Новая, сказал Диксон, будет опубликована только к Рождеству или после Нового года. Он показал нам также англо-русскую грамматику, написанную мистером Хёрдом, который возглавляет здесь ланкастерскую школу».

Мистера Хёрда в Петербурге именовали на русский манер Яковом Ивановичем Гердом. В 1817 году он приехал из Британии с просветительской целью – открыть филиал школы взаимного обучения, в которой старшие студиозы обучали бы младших. Начинания поддержал император, передал под училище здание, и Хёрд стал Гердом. «Его учение и грамматические пособия – весьма ходкий здесь товар», – сказал Диксон, хитро посмотрев на Анну. Она повертела книжку, перелистала: «Так и быть, заверните». Забавлялась ею в пустые дождливые вечерние часы, которых в осеннем Петербурге много.

Распрощавшись с симпатичным торговцем, в 11:45 выехали на Невский. Теперь он был другим – начищенным, посвежевшим, румяным, нахохленным, словно гвардии поручик, только вышедший от куафера. Здесь все было слегка военным – и желто-зеленые шеренги домов, и тоненькие деревца перед ними, похожие на бледных кадет, – им было неуютно, словно детям в казармах, они мучились, желтели, чахли, переставали расти. Между деревьями и домами – батальоны, полки военных чинов, всяких рангов и всяких родов.

Вид Невского проспекта от Аничкова моста. Гравюра по рисунку Г. Кампельна. 1830-е гг.

Красиво вышагивали по гладким плитам тротуара, соревнуясь друг с другом в красоте и изяществе формы. Иностранцы дивились этому плац-параду, в деталях описывали молодцов в мундирах с тонкими балетными талиями, в облегающих рейтузах, блестких эполетах и шляпах с петушьими перьями. Их мягкая поступь и серебряный звон легких шпор отчетливо слышны в мемуарах. Но в тех же мемуарах нет почти ничего о дамах, потому что путешественники их не замечали. Они порхали по Невскому полуденными мотыльками – блеклые, тихие, в полувоздушных платьях, паутине кружев, шляпках-кабриолетах, с зонтиками в любую погоду.

После двенадцати дня картина менялась. На Невском начиналась ярмарка тщеславия, ритм которой задавали первые столичные хвастуны – американки, кабриолеты, ландо, фаэтоны, дрожки-эгоисты, дорогие благородные экипажи с разноцветными кичливыми гербами на дверцах – листьями дуба, аканфа, колосьями пшеницы, орлами, львами, волками, единорогами… Если собрать все эти знаки и символы, получился бы занятный биологический атлас.

Иногда в этом дефиле участвовал император Николай Павлович. Он катался по Невскому проспекту с великой для себя и государства пользой – выявлял и примерно наказывал нарушителей регламента. Мог, к примеру, распечь боевого генерала лишь за то, что тот перепутал местами награды на своем мундире, грубо выругать чиновника за оторванную пуговицу и неправильно надетую шляпу. С прогулки царь приезжал всегда довольный и упокоенный.

Энн и Анна не слишком интересовались гербами, не искали случайных встреч с императором и остались холодны к ярмарке тщеславия. Сейчас их занимали архитектура и дорожное строительство. За Аничковым дворцом, у Фонтанки, Анна вышла из кареты, чтобы рассмотреть деревянную брусчатку инженера Гурьева, лишившую Петербург голоса. Измерила плашки по линейке – ровно 8 дюймов в высоту и 14,5 дюйма в ширину каждая. Довольная, уселась в экипаж, и покатили дальше – к Александро-Невской лавре. «Этот Уайттейкер ничего не знает, – накарябала Анна в блокноте, – церковь оказалась на ремонте, шла служба, слова ее были нам непонятны». Уайттейкер и правда ничего не знал. Карманы его были набиты семечками, голова – скабрезными анекдотами. Первыми он щедро делился с дворовыми девками, вторые приберегал для мужчин-иностранцев. Британским пуританкам ему нечего было предложить. Но парень стоил дешево, был хитер, легко переносил ругань и не обижался на затрещины. То, чего он не знал, Анне сообщил путеводитель: «В лавре среди прочего хранятся мощи Александра Невского в раке весом 1,5 тонны из чистого серебра, картины Рубенса, отрезы древних парчовых материй, облачения священнослужителей».

На обратном пути зашли в Казанский собор: «Красивый, светлый, хорошо освещенный. Когда мы вошли, там шла служба. Стояли словно зачарованные напротив священника, рядом с алтарем. Провели там около 30 минут. Потом зашли в часовую лавку к Нельсону – оставила ему на неделю мои часы».

Казанский собор. Фотография А. Ф. Лоренса. 1860-е гг.

Преподобный Ло

Анна Листер крепко верила в Бога и молилась всегда истово, от всей души, одна, или с Энн, или с Марианой. В Петербурге старалась не пропускать месс, благо англиканский храм был в двух шагах. Настоятель жил на первом этаже. На втором находился молитвенный зал со строгим элегантным алтарем, украшенным копией картины Рубенса «Снятие с креста». Позже в Эрмитаже Анна увидела ее оригинал.

На воскресную службу стекалась вся английская диаспора – около 2500 человек. Паству строго делили по половому признаку: «Женщины рассаживаются слева от входа, мужчины – на скамейки справа от входа, где также имеется особая посольская ложа – раньше она предназначалась для церковных блюстителей, но теперь над ней красуется резной королевский герб Англии и она принадлежит посольству». Саксы высшей дворянской касты рассаживались в партере. Простые занимали задние ряды. Если проныра-торговец влезал в благородный партер, на него шипели, да так громко, что он пристыженно отползал.

Помещение казалось просторным – высокие потолки, окна в два яруса. Но людей приходило столько, что не хватало ни света, ни воздуха, ни мест. О неудобствах, однако, забывали, как только загорались свечи – их уютный медвяный свет умножался позолотой и желтоватым глянцем мраморных колонн. Вместе со свечами разжигалось красноречие Эдварда Ло, харизматичного настоятеля, любимца петербургских англичан. Его хвалили и за хозяйственность, и за артистизм, столь редкий среди пасторов. Проповеди он писал сам и лучшие позже опубликовал – получился солидный восьмитомник.

Вид Английской набережной и англиканской церкви. Фотография К. Буллы. 1897 г.

22 сентября Энн и Анна впервые посетили воскресную службу. Сели по чину – в партер. Прихожане шумно рассаживались. Зал гудел мирно и совсем по-домашнему. Резкий звон колокольчика призвал к тишине. К скромной низенькой кафедре подлетел преподобный Ло, в черном облачении почти до пят, с крахмальным раздвоенным воротничком. Устроился, откинул низ мантии, встряхнул рукавами, словно ворон, высвободил белые ухоженные пальцы и скрестил их на лоснящемся шелковом животе. Еще несколько длинных секунд в тишине, склонив лысеющую голову, он оглядывал смирную паству. Потом выдохнул и с легкой улыбкой произнес: «Помолимся».

Портрет преподобного Эдварда Ло. Т. А. Нефф

Говорил Эдвард Ло прекрасно, вдохновенно, знал, где добавить красок, повысить голос, в каком месте оглушить паузой. Был большой артист: «Преподобный Ло служил в тот день тихо и очень хорошо, говорил около 30 минут, речь хорошо им представлена, цитировал отрывки из Писания, которые он знает отлично».

29 сентября Энн и Анна вновь были в церкви. Преподобный Ло, видевший, как аристократы ошикивают простолюдинов в борьбе за места, посвятил речь христианской скромности: «Он говорил 30 минут. Читал из Евангелия от Матфея. Хорошо его объяснял и говорил, что следует быть малыми детьми – то есть скромными, послушными, смиренными, – не думать о земных привилегиях, не думать о том, кому сидеть слева на скамьях, а кому справа, и нужно думать и заботиться больше о других, чем о самом себе».

Каждую службу пастор по традиции заканчивал молитвами во здравие королевы Британии и русского монарха: «Благослови, Господи, и защити Его Императорское Величество и все его августейшее семейство. Аминь».

После службы Анна оставалась еще минут на тридцать – поговорить с Ло. Оказалось, он происходил из уважаемой британской семьи, был племянником лорда Элленборо. Служил здесь больше десяти лет, получал 800 фунтов в год и, несмотря на жесткий климат и жестокую власть, хорошо обосновался, полюбил Петербург и даже признался, что совсем не тоскует по родине.

Анне молитвы о здравии помогали, но не всегда. В Петербурге она серьезно заболела: «У меня сильное расстройство кишечника. Думаю, что это из-за местной воды. Лежала утром два часа». Она лечилась средством настоящих джентльменов – добрым английским портвейном. Всегда возила с собой в путешествия дюжину бутылей и при малейшем недомогании выпивала стакан – один утром и один перед сном. Но в этот раз не помог даже портвейн, и пришлось вызвать доктора – лучшего в столице, сэра Джорджа Вильяма Лефевра. Сей достойный муж служил главным медиком британского посольства, пользовал соплеменников во время страшной холеры 1830-х годов, лечил посла, консультировал русское августейшее семейство. А в свободное время переводил Гете и Шиллера, составлял научные трактаты и работал над воспоминаниями.

Господин Лефевр пришел точно в 19:00, как просила Листер. Это был классический британский врач – в несвежем, но аккуратном сюртуке, с зачесанными на виски слипшимися волосами, в золотых слепо поблескивавших очках. Приземлился на предложенный стул, поставил у ног звонкий саквояж. Бегло осмотрел пациентку, аккуратно прощупал живот под слоями одежды (корсет Анна сняла), заглянул в рот, растянул, извинившись, глазницы и осмотрел белки. Его неприятно холодные пальцы напоминали пинцеты. Потом, с тем же лениво-внимательным выражением лица, достал именную бумагу и накарябал латинские названия микстур – что-то химическое и что-то природное. Вручил, поклонился и ушел.

Снадобья не помогли. Анна опять послала за Лефевром. Он пришел с тем же лицом и тем же набором рецептов. На сей раз, однако, пришлось осмотреть и вторую мисс. Лицо Энн покрылось сыпью, ужасно чесалось, это было «в высшей степени неприятно». Доктор ее терпеливо выслушал, подвел к люстре, раскрыл веерообразно пальцы-пинцеты, захватил ими голову и стал медленно вертеть, ловя на стекла очков ослепительный блеск свечей. Но ничего блистательного не придумал: «Лефевр не смог поставить диагноз и не сумел объяснить, откуда у нее прыщи. Прописал ей что-то успокаивающее и какое-то слабительное».

Волшебные порошки Лефевра Анна запивала портвейном. Энн, морщась, глотала горькие микстуры и слезы, прикладывая к лицу чайные листья. Через несколько дней обе поправились.

В райских кущах мистера Фишера

Столичные эскулапы покупали снадобья у аптекарей, а те доставали их в Ботаническом саду. Когда Анна и Энн приехали в Петербург, его уже расширили, перестроили и передали в ведение императорского двора: «Теперь, чтобы получить разрешение его посмотреть, нужно обращаться к Его Светлости князю Волконскому, министру императора».

Однако главными здесь были не царь и князь, а скромный уютный человечек, Федор Богданович Фишер, немецкий ботаник: «1 октября в 13 часов 55 минут, приехав к Ботаническому саду, я отослала господину Фишеру мою визитную карточку – и он вышел, чтобы нас встретить. Очень благовоспитанный господин. Почти двадцать лет служил в Москве при [графе Алексее Разумовском в саду в Горенках]. Лично показывал нам сад».

Федор Богданович обожал проводить экскурсии. Они помогали ему увидеть хорошо знакомые ботанические красоты глазами посетителей. Фишер ходил, смотрел и удивлялся – и размаху, и растительной joie de vivre, необычной для северных широт, и тому, как остроумно и дельно он все здесь устроил. Растения профессор высаживал по географическому происхождению и семействам. Придумал и уникальное оранжерейное каре – из тридцати четырех сегментов, соединенных застекленными переходами. В каждом установил нужную температуру, среднюю для тех краев, откуда прибыли саженцы. За один день гости могли посетить все климатические зоны – независимо от сезона за окном. Земной рай Фишера работал круглый год.

Ботанический сад. Гравюра М. Рашевского по рисунку Н. Каразина

«В Москве господин Фишер часто болел, окончательно потерял там здоровье – и все из-за того, что ему приходилось постоянно перебегать из одной теплицы в другую через открытый холодный двор, к тому же в каждой теплице была своя температура», – записала Анна со слов ботаника. Чтобы уберечь легкие своих подопечных, ученый придумал крытые коридоры с равномерной комнатной температурой. Они соединялись со всеми оранжереями. Никто теперь не бегал из тропиков в субэкватор через едкий русский мороз.

Анна терпеливо ходила с Фишером, качала головой в такт его неспешной речи. «Путь наш был долог – мы сделали целую версту, и лишь по теплицам! Он надеется сделать Ботанический сад самым большим и богатым в Европе, его филиалом станет Никитский ботанический сад в Крыму. На сегодняшний самый богатый сад – в Берлине. А самый большой – в Британии, в Эдинбурге. Он посоветовал нам посетить в Москве Коломенский парк и посмотреть на огромную иргу в Останкинском саду графа Шереметьева».

Фишер все ходил и все говорил. Анна шла за ним и считала минуты по своим карманным часам. Но вот наконец Федор Богданович кончил свою экскурсию. Листер горячо его поблагодарила и, ликуя, забегала по солнечным оранжереям в диком научном восторге. Исписала целых семь страниц – растения, растения, экзотические, пейзанские, редкие, континентальные: чилийская вербена, диксония антарктическая, гультемия персидская, капуста белокочанная, венерин волос, козлобородник сомнительный. Хотелось перевезти все это богатство в Британию, в родной Шибден – и вербена, и особенно венерин волос прекрасно бы там прижились. Листер покидала райские кущи словно гурман после пиршества, совершенно счастливая, приятно наполненная новым знанием. А сколько еще впереди – Москва, полынная Астрахань, травянисто-пряный Кавказ…

Искусство, книги, приятные мелочи

Между порцией удовольствий приходилось решать проблемы. Прошла неделя, о книгах, изъятых на таможне, никаких вестей. Анна сама поехала в Цензурный комитет – разбираться. А там все ужасно заняты: топочут по коридорам, шмыгают по кабинетам, шуршат, возятся с бумагами. Никому нет дела до мисс Листер. Наконец какой-то согбенный уставший чиновник повел ее, картаво извиняясь по-английски, в дальнюю каморку, предложил сесть и сел сам. И стал медленно вытаскивать из бездонного письменного стола мирно дремавшие гроссбухи. Шлепал на стол, морщился, чихал от пыли, облизывал указательный палец рептильным языком и долго-долго водил им по страницам, вздыхал: «Ничего-с на ваш счет». И снова – гроссбух, пыль, склизкий палец. Время шло, дело не двигалось. Листер зло молчала, щелкала крышкой часов, звенела цепочкой. И наконец поняла – служака ждал совсем другого звона. Она вытащила из кармана кошелек – и канцелярист как по команде резво подпрыгнул, схватил с полки тетрадь, ногтем, не глядя, открыл нужное место: «Ваши книги поступят в субботу, будут возвращены в порядке, не волнуйтесь». Это механическое па обошлось Анне в 20 копеек серебром.

Портрет Франца Лабенского. Рисунок. К.-Х. Фогеля. 1839 г.

Все-таки русская бюрократия была чертовски талантлива, с выдумкой, с вывертом, со смекалкой. Составлен список запрещенной литературы, но книги изымают все – без разбора. Типографии печатают карты русских городов, богато, на солидной бумаге. Но их нигде нет, а вокруг все только шепчут, что они запрещены – так, на всякий случай. Построили шоссе из Петербурга в Москву, широкое, прочное, гордость России, но планов его не сыскать – шоссе есть, но его как бы нет. Анне даже робко намекали, что и путеводители по России запрещены – «а то мало ли что, мало ли кому понадобятся».

Каталогов эрмитажной коллекции она не нашла ни в одной лавке, хотя издали их несколько. Анна сделала вывод, что они тоже запрещены, «так, на всякий случай».

Чтобы увидеть эрмитажную коллекцию, требовались хорошее реноме, громкая фамилия и умение правильно представиться главному хранителю, Францу Лабенскому. Ему высылали велеречивые письма с нижайшей просьбой разрешить насладиться шедеврами и прикладывали визитные карточки. Прошение нужно было отправить за неделю, а лучше за две, потому что Лабенский никогда и никуда не спешил. Сперва он с ленивой рассеянностью бегал глазами по бумаге, пропитанной духами и надеждой. Потом, прищурившись, изучал визитки, оценивал гравировку и статус фамилии. Затем, вооружившись золоченой лупой, приступал к главному лакомству – сургучным печатям с выпученными гербами, коронами и девизами. И лишь после, все рассмотрев и взвесив, высылал просителю заветные билеты – каждый лишь на один визит и в строго установленное время.

Лабенский, как истинный хранитель, не любил посетителей. Некоторым отказывал в билетах и большинству – в уме. Он ненавидел их базарную хитрость. Находились ведь такие, кто приходил похулиганить: поломать дверные ручки, отбить походя кусок рамы и накарябать неизбежное «Здесь был…» на самом видном месте в зале. Он плакался министру двора: «Помогите, смотрителей не хватает, непочтительная публика царапает булавками картины!» Любимой мишенью хулиганов была эффектная писающая корова кисти Паулюса Поттера[7]7
  Известна под названием «Ферма» (1649).


[Закрыть].

Впрочем, мисс Листер, из почтенного британского рода, не вызвала подозрений, и Лабенский выдал ей несколько одноразовых билетов. Без путеводителя Анне было трудно разобраться – залы, залы, сбивчивая нумерация, убегающие в бесконечность анфилады, но кое-что все-таки увидели: «Посмотрели на “Мадонну Альба” Рафаэля, купленную графом де Бурком, датским послом для Карла IV Испанского, после эту картину продала мадам де Бурк купцам в Лондон. Видели висящий сад и прогулялись по нему немного. Посмотрели на копию картины Федора Матвеева, представляющую руины Пестума, выполненную в мозаике Константином Ринальди в 1837 году. Видели Рубенса и хорошие копии Ван Дейка. В конце осмотрели зал № 37».

Всюду сновали рабочие, забрызганные известкой и красками, – ожившие палитры почивших гениев. Через два года после страшного пожара в Эрмитаже все еще шел ремонт: «Многие залы закрыты. Везде рабочие – картины вынесены из залов и сложены в одной комнате, среди них – полотно Паулюса Поттера “Писающая корова”».

Листер и Уокер потом еще несколько раз приходили в Эрмитаж – посмотреть на Рембрандта, Ван Дейка, Караваджо, Перуджино, Лоррена, Тенирса. «Нас пустили в залы № 40 и 41. Дала за это человеку 5 рублей серебром. После осмотра Эрмитажа говорили с Энн о картинах».

Новый Эрмитаж в XIX в. Литография по рисунку И. Шарлеманя

И почти неделю Листер слала записочки Лабенскому – умоляла помочь ей достать заветные каталоги. Хранитель оставался неумолим: «О сем следует просить господина графа Клейнмихеля, по соблаговолению которого каталог может быть предоставлен». Но даже такое прошение не помогло. 30 сентября Анна опять пришла к Лабенскому – к ней вышел напыщенный дворецкий: «Господин Лабенский изволил отбыть по делам. Каталога для вас не оставили».

«Он вообще большой артист. Когда я попросил путеводитель по Эрмитажу для нашего отдела, Лабенский сделал невинное лицо – мол, ничего не знает, ничем помочь не может. Вы, верно, удивитесь, но у нас тоже нет его книги». Сказав это, Василий Аткинсон, служащий Публичной библиотеки, расхохотался. Это и правда было абсурдно до смеха – библиотекарь не может вытребовать каталог для коллекции. «Но полно о нем. Лучше покажу вам наш книжный рай». Энн и Анна стояли в простом вестибюле, похожем на зал для построений. В Императорской Публичной библиотеке все было пропитано николаевским духом: лаконичные интерьеры, колонны во фрунт, викториальная лепка, солдаты-смотрители в мундирах. И даже цвет здания – оттенка офицерской шинели.

В читальном зале Императорской Публичной библиотеки. Гравюра Л. А. Серякова по рисунку Г. Бролинга. 1862 г.

В этом казарменном, начищенном до блеска месте служили безобидные увальни – подслеповатый археолог Оленин, поэт Батюшков, баснописец Крылов, пастор Моральт. Хорошие писаки, но плохие чиновники. Казалось, солдат приставили к ним специально, чтобы они не распоясались, не распустили опасного либерализма. Англичанин Аткинсон тоже был увальнем, в золотых очках, с округлой речью, британским румянцем на моложавом лице. В его послужном списке – только похвалы, на лацкане – значок «За отличие беспорочной службы», а в глазах – колкая ирония много знающего и о многом молчащего человека.

Посмеявшись над эрмитажным бюрократом, он провел подруг в кабинет к пастору Эдварду Моральту, трудившемуся в отделе классической литературы: «Тот весьма любезно показал нам редкие издания и манускрипты. Видели Кодекс под названием Евангелие Остромира – принадлежал частному лицу по имени Остромир, жившему в Новгороде, – датирован 1056 годом. Потом видели копию рукописи маленького Людовика XIV, когда он учился писать. Фраза, продиктованная ему учителем, такова: “L’hommage est deut aux Roys, Ils font ce qu’il leur plaist”».

1 октября Моральт вновь учтиво принял путешественниц и подарил еще одну экскурсию: «За 15 минут провел нас по 21 залу, зашли в новое здание, его 6 залов недавно закончены, около 1832 года, и присоединены к старой части, которая была построена в 1812 году. Обратила внимание на удобный деревянный пюпитр для четырех полок на подвижном валу – но ни чертежей, ни описаний его нет – такой непременно надо сделать у меня дома. В отделе манускриптов работает художник – копирует портрет Александра I кисти Доу, который создал в Эрмитаже портретную галерею, получив 1000 рублей за каждый портрет. Я оставила Энн в отделе, а сама пошла читать интересовавшие меня печатные издания. В 13:45 мы встретились с мистером Аткинсоном – он жаловался на то, что библиотека бедна английскими сочинениями – нет ни Капитана Кохрана, ни Бремнера».

Листер и Уокер часто наведывались в Публичку. И каждый раз симпатяга Аткинсон встречал их с привычной улыбкой, новыми шутками и провожал в читальный зал к столику – там их ждали карты, путеводители, сочинения Монтадона, Гранвилля, Монпере, Демидова, леди Кравенс – все то, что Анна тщетно искала в книжных лавках.

Чем дольше они жили в Петербурге, тем больше хотелось увидеть. Но времени не хватало. Дни становились короче. Список мест удлинялся и с ним спорили пометки Листер на полях: «В собор. – Нет! Туда потом! Сперва в музей – [зачеркнуто] – в библиотеку, оттуда в кондитерскую лавку – а потом в собор!»

Анна все больше импровизировала. В ее беспорядочных перемещениях по городу появилась русская свободная прелесть, готовность «махнуть» – на острова, иль в пригород, иль в Ботанический сад. Задобрив расстроенный кишечник микстурами и порто, она махнула с Энн в Смольный монастырь: «Красивое место! Все сияет от белого искусственного мрамора. Очень симпатичная церковь – в форме греческого креста. Возвращались по улице Литтайны (так ее произнес Уайттейкер). Пока ехали, видели Манеж, офицерские казармы, конюшни и зал для занятий». Потом на Заячий остров – в Петропавловский собор. А после через Петровский мост вышли к домику Петра Великого, хижине великана, спрятанной под «каменным чехлом». Внутри напряженно камлали бедно одетые люди, шевелили губами, поминутно отбивали поклоны: «Мужчины и женщины молятся в этой капелле и прикасаются своими лбами к самому полу!»

Оттуда махнули к Таврическому дворцу, успев по дороге взглянуть на Преображенский собор: «Сгорел и построен вновь в 1829 году. Красивый, чистый храм. Его посещает местное дворянство». Они были в музее Академии наук, в Летнем саду («чистый, ухоженный, красные гравиевые дорожки и скульптуры с обеих сторон»), гуляли в Рижском предместье, доехали до Нарвских триумфальных ворот.

26 сентября увидели, как освещали крест на Исаакиевском соборе: «В 11:50 стояли у храма, чтобы посмотреть на эту церемонию – священники с зажженными свечами проходили мимо и, входя в храм, благословляли крест, который подняли на купол несколько недель назад».

Исаакий все еще стоял в лесах. По ним каждый день удрученно ползали серые муравьи, работяги в армяках. Щедрых иностранцев они тайком пускали наверх, под купол. Энн и Анна не поскупились: «…и поднялись на половину высоты за 7 минут, и между прочим господин Андерсайд, который поднимался вместе с нами, заметил, что купол собора Святого Павла все же красивее и являет собой самое изящное строение в мире».

Подруги не забывали и о приятных мелочах. Тем более что неприятности были уже позади. Из Цензурного комитета наконец прислали задержанные на таможне книги. За 20 рублей серебром им выдали новую подорожную и официальное разрешение на проживание в городе. Можно было развлечься, прошвырнуться по лавкам, уступить маленьким женским прихотям. Они заходили в Английский магазин на углу Невского проспекта и Большой Морской. Пока Энн порхала по лавкам, Анна охотилась за нужными людьми – познакомилась между прочим с британским послом маркизом Кланрикардом и атташе, сэром Эндрю Бьюкененом. В двух шагах от магазина торговали купцы Чаплины. Их чай считался лучшим в столице, но цены кусались: «Просят по 100 рублей и по 25 рублей за фунт. Чаплины также торгуют мехами – меха у них тоже дорогие». Экономные Энн и Анна косились на горжетки и муфточки, но покупали только чай.

За птифурами и шоколадом шли к Беранже и в Гостиный Двор. Баловали себя конфектами, марципанами, пастилой. Но книги для Анны были во сто крат слаще. Почти каждый день она навещала своих фаворитов – Диксона и Белизарда. Пару раз забегала в нотную лавку к Брифу, на Большую Морскую. И, ликуя, уносила оттуда полузапрещенные редкости. Мисс Уокер подругу не понимала – она по-женски любила шоколад, пастилу и шелковые тряпицы.

Английский магазин. Фрагмент панорамы Невского проспекта. В. С. Садовников, 1830 г.

Лавка Вольфа и Беранже. Фрагмент панорамы. В. С. Садовников, 1830 г.

Маркиз Кланрикард. Рисунок А. де Орсэ

В наукограде

До отъезда в Москву оставалась пара дней. Церкви осмотрены. Музеи исхожены. В Эрмитаже были три раза и столько же в Ботаническом саду. Закрома Публичной библиотеки изучены. Напоследок Джентльмен Джек решила устроить пир уму – съездить на день в село Александровское. Там, посреди унылой пустоши, у Шлиссельбургского тракта, работал настоящий наукоград – императорская бумагопрядильная мануфактура. В народе ее называли английской, потому что англичане на английских станках по английским технологиям вырабатывали пряжу, ткали крепкую парусину, красили льняные полотна, тянули проволоку, печатали игральные карты…

Отправились туда рано утром 3 октября. По Галерной выехали на хорошо знакомый уютный Невский, оттуда – к лавре и на Обводный канал. За ним начиналась тоска. Нева была здесь другой. Не той живописной, звонкой, щегольской, в белых ионических завитках волн, изукрашенной флагами торговых судов. Она была настоящей – мутной, болотисто-хмурой, с изрытыми, истерзанными берегами, черными остовами причалов и пузатыми днищами гнилых лодок – на них сидели черные вороны, каркали и чистили перья.

Дорога в чудо-град напоминала путь России в науку. Вместо шоссе – бурая хлябь и предательские булыжники, того гляди разломают коляску. Вместо тротуара – сваленные у обочины разбухшие доски, по которым безнадежно хлюпали оборванные крестьяне. В осенней трясине утопал сам этот холодный глинисто-серый беспросветный пейзаж. Экипаж сильно трясло и подбрасывало. Пару раз они чуть не застряли в грязи. Лошади тянули изо всех сил, едва продирались вперед, туда, где мутнело забрызганное слякотью солнце, где был смысл и была жизнь.

Под скрип колес и свист подгоняющей плетки пейзаж медленно менялся. Тут и там появлялись строения, аккуратные, побеленные, обжитые. Людей прибавилось. Опрятно одетые, кто в сюртуках, кто в рубахах, они деловито бегали между ангарами и домами, жестикулировали, спорили. Здесь происходило что-то важное. Все будто к чему-то готовились. А впереди уже дымили кирпичные трубы, как в Йорке и Ливерпуле. Там находилось Александровское.

В путеводителях его называли селом. В жизни это был почти военный наукоград, не рифмовавшийся с деревенской тоской вокруг. Высокие крепкие дома, каменные склады и цеха стояли словно полки на плацу – в шеренгах, колоннах и каре, по родам службы: корпус прядильный, корпус текстильный, корпус воспитательный, лазарет, церковь, жилые дома с огородами. Все как в армии. И порядок армейский. Командовал им британец на русской службе, генерал Александр Вильсон. Он лично встречал гостий. Держался просто, был в цивильной одежде, но все в нем отвечало военному духу: ладная выправка, несмотря на шестьдесят с лишним лет, четкие движения, короткие фразы, ровные усы, бакенбарды в стиле Николая Павловича и комичное неумение делать дамам комплименты. Вильсон едва склонился над перчаткой мисс Уокер, небрежно пожал руку мисс Листер и после вежливого how do you do прошелся с ними по плацу. Парой жестов и сухих фраз описал диспозицию – что слева, что справа, что впереди.