Текст книги "Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер"

Вечером остановились в Кеале переночевать. Устроились в станционной избушке. Пол в их комнате по местной традиции устилал пахучий ельник. Вдоль стен – бурые лавки с матрацами. На стенах, проложенных мхом, – жухлые горчичники, таблицы расстояний, дорог и станций. Главным развлечением скучающих постояльцев была огромная карта Великого княжества Финляндского, прибитая у двери. Они с азартом и много раз ходили по ней перьями – завоеванные дороги победно отчеркивали, места неуютных ночевок уничтожали грубыми пробоинами. У Гельсингфорса, на самом подъезде к нему, красовался угольный след самоуверенного указательного пальца – постояльцы держали путь из Або в столицу.

Хозяйка вынесла англичанкам ужин: жареных рябчиков, клеклый хлеб и жирное масло, толстые блины с деревянной плошкой глянцевитого варенья. Потом, цокая тапками и языком, предложила деликатесы. Сказала: knäckebröd. Жесткое неподатливое слово клацало на зубах, как ее твердые дырявые буро-ржаные лепешки. С ними могли справиться лишь гранитные челюсти героев Калевалы. Но их потомки с аппетитом хрумкали каменные хлебцы, полагая, что они отлично чистят зубы, укрепляют желудок и кость.

Сало – Хямеенкюля – Бьорсбег – Кыркстад – Боллстад – Гран – приноравливая карандаш к ритму дорожной болтанки, Анна скрупулезно, по часам, отмечала время в пути и просвистевшие за окном версты. Она часто открывала дверцу экипажа, вглядывалась в даль. Но скупая финская природа, кажется, уже израсходовала весь свой запас красоты и шарма: «Натура сих мест небогата, страна мала. Но здесь, в Финляндии, мы себя чувствуем как дома. Дороги хорошие. Все здесь устроено гораздо лучше, чем мы ожидали».

Наконец в 14 часов 22 минуты мисс Листер и мисс Уокер, миновав пестрый шлагбаум, въехали в Гельсингфорс. Свежий, вычищенный, холеный, он был похож на юного чиновника, со взбитыми по моде локонами и бачками, в дорогом мундире и начищенных сапогах. Он умело делал фрунт – красиво тянулся классическими колоннадами, башнями и куполами, весь в ампирном легком лепном шитье, весь в орлах и листьях аканфа. Его шлагбаумы были его шпагами, фронтоны домов – треуголками, молодая свежая зелень – выпушками мундира. Приветливый и услужливый, «рад стараться» да «будет исполнено» – юноша Гельсингфорс был любимцем царя и недавно получил повышение – стал новой столицей Финляндского княжества. «Милый, очаровательный, красивый город» – таким его увидела Листер.

В Доме собраний, стоявшем у набережной, подруги взяли две комнатки для себя и каморку для прислуги: «Сразу же заселились, вполне уютно, хотя и на третьем этаже. Заказали обед на 18:30. И в 16:10 вышли с Энн на прогулку». Вернее, промаршировали – прямиком в Ботанический сад, новое финляндское чудо.

Гельсингфорс. Гравюра Д. де Тейлора, 1882 г.

Symphoricarpos racemosus (снежноягодник), viburnum lentago (рябина), lonicera caprifolia (жимолость), populus canescens (тополь сереющий), delphinium (шпорник), lythrum (дербенник). Листер крутилась в полузабытьи по тропинкам, читала этикетки и писала, писала, переводя на засушенную ботаническую латынь пышную жизнь юного сада. Она улыбалась своим великим ученым мыслям и бубнила под нос: «Да, определенно… определенно нужно запомнить эти изгороди из пихты и выстроить в Шибдене. Они будут хорошо смотреться. Определенно. И еще, пожалуй, флоксы, огуречник. Холодов не боятся. Значит, и в моем саду приживутся… Однако похолодало. Какой сильный ветер. Энн, тебе не дует… Что-что?»

Листер пробудилась, осмотрелась – Энн была далеко. Уже полчаса она обреченно и бессмысленно петляла по дорожкам, не зная, чем себя занять: в полубезумной беседе супруги со своим ученым двойником она была лишней. Листер окликнула подругу, нервно щелкнула крышкой часов: «Уже 17:45. Пора!» И замаршировала к выходу – Энн послушно засеменила следом, сутулясь, кутаясь от ветра, прилаживая бальные шажки к полувоенной поступи подруги.

Через семь минут были на Сенатской площади, изящнейшем творении зодчего Карла Энгеля. Слева – здание университета. Справа – Сената. В центре – стройный высокий красавец, Николаевский собор. Листер обошла его пару раз, заглянула внутрь, про себя похвалила архитектора и вечером записала: «Церковь красивая, новая и, кажется, еще не закончена, в плане – греческий крест с четырьмя портиками коринфского ордера». Путешествуя по России, она много раз вспоминала этого энгелевского тоннягу, стройного юнца в аккуратном александровском мундире.

На следующий день утром отправились на пароме в Свеаборг[3]3
  Сейчас Суоменлинна.


[Закрыть]. Но ничего особенного там не увидели – всего лишь ухоженная крепость, с фортами, пушечками и пустынным плацем. Была в ней какая-то милая кукольность, будто строили ее для игр балованного мальчишки – картонные стены разукрасили под камень, натянули флажок на леску от удочки, расставили оловянных солдатиков, у мортир разбросали орехи, замаскированные под ядра.

Вернувшись в Гельсингфорс, перекусили, зашли в Сенатскую библиотеку, побродили по обсерватории: «Предметов не так много, к тому же мы не смогли попасть в башню и на крышу обсерватории, но походили вокруг нее».

Музею университета и его милому собранию редкостей Анна посвятила целую страницу блокнота. Что ни строчка, то высокопарное латинское слово. Falco ossifragus, Strix nyctea, Oriolus galbula[4]4
  Орлан-белохвост, белая сова, обыкновенная иволга (лат.).


[Закрыть] – переписала почти всех молчаливых и неподвижных насельников орнитологической коллекции. Потом принялась за минералы в комнате напротив. И после бегло осмотрела зал с предметами быта. Насыщенный день они завершили в ресторане Дома собраний: «Мы ели вареную рыбу, порезанную на кусочки, бифштекс хороший, но слишком похожий на английский, картошку (в Финляндии она не очень хорошая), большое блюдо с репой, блинчики, 4 пирожных с миндалем и изюмом».

Перед сном Листер читала учебник грамматики, Энн тихонько скучала.

Рано утром 13 сентября они покинули дремавший в синеватой мгле Гельсингфорс. Было еще слишком рано для молитв и чтения. Энн спала как дитя. Анна думала – и ее предутренние прозрачные усыпляющие мысли качались в такт экипажу. Она вспомнила, как неспешный паром «Лентяй», покачиваясь и приплясывая, вез их по гавани в Свеаборг. К ним подсел какой-то морской офицер, разговорились. Оказалось, он служил в американском Галифаксе и, узнав, что она из Галифакса британского, стал ее расспрашивать, и она нехотя ему отвечала – про ветры и холмы, каменные дома и нарядную готику, про Шибден и сад, а сама водила, водила глазами по тусклому просаленному серебру его мундирного воротника – шитые лозы, петли, канаты извивались, сплетались змейками и тянулись, тянулись по бесконечному темному казенному сукну, куда-то вдаль, в холодную предвечернюю муть, обращались в извилистые тропинки: петля – Выборг, петля, поворот – Москва и Нижний, серебром отсвечивала замерзшая Волга, и снова петля – Астрахань, и еще где-то там, в гуще шитых искристым снегом неуютных неведомых сумерек, извивались и петляли дорожки Кавказа, Тебриза, Багдада…

На пограничье

И снова усыпляющая тяжелая тишина, продрогшие тусклые поля, набухавшее дождем свинцовое небо, разломанные, разбитые временем гранитные истуканы скал. Лишь изредка природа улыбалась – бледно-золотыми цветами, брусничными точками домиков, алыми задами круглых крестьянок, сосредоточенно собиравших карминные ягоды у дороги. Экипаж качался и шелестел, тихо и гладко, по извилистому в сон клонившему шоссе, туда, где длинная тоскливая нота пейзажа сливалась со свистящей грифельной линией горизонта. Анне мерещились шепотливые шорохи, тишина присмиревшей травы.

Вдруг тряска, ржание, цокот – острые звуки разлетелись о каменную брусчатку. Ямщик осадил лошадей, коляска встала: «Пр-р-р-риехали». Листер схватила дремавший возле путеводитель, нацелилась пальцем в середину страницы – это Борго[5]5
  Сейчас Порвоо.


[Закрыть]. И тут под самой дверцей кто-то застонал и заскребся, сухо залепетал надтреснутым голоском, застучал все сильнее, выше, выше по дверце коляски – и в приоткрытое окно вдруг ворвалась чья-то огромная в серых мозолях, в запекшихся бурых рубцах рука, затряслась жалостливо и зло, и сиплый голосок завел монотонную, давно выученную скороговорку, смысл которой Листер отлично поняла. Она вытолкнула руку, распахнула дверцу и вышагнула из экипажа. Перед ней убедительно дрожал, сгибаясь до самой земли, весь в изорванном пахучем грязном рубище, в ветхих лаптях, с торчащими наружу страшными распухшими пальцами, испитой клокастый старик-попрошайка. Первый на их пути.

Пока они мирно катили сюда по омытой дождями свежей Финляндии, Анна искала Россию. Высматривала бородатых крестьян, прислушивалась к округлой, прыгающей, словно по кочкам, речи – вдруг выскочит раскатистое русское слово. Всматривалась в круглых крепких селянок, в их новенькие крашеные домики. Даже пробовала коваными подошвами гравий ровных дорог – но ничего, ни одного русского признака. И вот здесь, в Борго, Россия сама ей явилась, во всем своем живописном нищенском великолепии, с вытянутой одутловатой умоляющей рукой. Здесь проходила настоящая граница – и бродяга был ее стражником.

В 15:20 – остановка в Пернё, в 16:40 – остановка в Ловийсе. В 18:28 были в Аберфорсе и здесь впервые увидели настоящую финскую баню: деревянный домик без окон с прорубленным в закоптелой стене отверстием для дымохода. Но сауна в расписании Листер не значилась – подруги лишь обвели ее глазами, вдохнули остро-березовый угольный аромат, сели в коляску и покатили дальше.

По дороге купили выборгский крендель, известный на всю округу: «Это хлеб, печенный из теста, уложенного в форме розы». На минутку остановились у реки Кюммене – посмотреть триязыкий водопад. Пока Энн торопливо рисовала, Анна, потеряв к нему интерес, разглядывала проезжавших крестьян. Это уже были другие лица, фигуры, наряды. Россия – государство противоречий. Только они увидели ее страшное одутловатое измаранное лицо, бурую скрюченную умоляющую руку, и вот она повернулась своей нарядной, цензурою одобренной стороной. Работящие веселые, улыбчивые пейзане задорно настегивали лошадей, и жены их, розовощекие и полногрудые, будто с ярмарочных картинок. Они подкупали – очень хотелось в них верить, в их свежие улыбки и новенькие наряды: «Какие живописные крестьяне… Русский мужской костюм тоже очень живописен – белый сюртук с алым или синим или иного темного цвета поясом, и отделан такими же бейками. Женщины-крестьянки носят прямые льняные темные с красными полосами юбки, лифы или жакеты, на голове – белый платок. Они все носят алые полосатые набивные ткани. Я также видела, что из этой же материи сшиты многие мужские пиджаки и брюки».

Борго. Картина М. фон Райта, 1862 г. Из собрания Финской национальной галереи

Шоссе медленно расширялось, но было невероятно тесно от подвод, таратаек, телег, экипажей. Просвистел, красиво придерживая треуголку, таможенный офицер. Проехала верхом на жеребце чопорная, похожая на Листер, дама в черной амазонке. Крестьяне, сцепившись колесами телег, затеяли драку. На злую и праздничную суету, широко распахнув окна-глазницы, дивились, словно бабы на миру, красные и желтые избы, рассыпанные по полям у самого въезда в Выборг. Миновав привычный пестрый шлагбаум, коляска англичанок въехала на длинный бревенчатый мост. Отсюда открывался чудный вид на утренний, в росистом мареве, город и его первого глашатая, серебристый каменный замок, которому легонько и неустанно кланялись мачты пришвартованных по близости шлюпок.

«Выборг красив, крепость его правильной формы. Против нашего отеля на большой открытой площади увидели красивую большую церковь. Вновь пересекли мост, по которому сюда въезжали. Энн стояла и рисовала старинный замок, стоящий на небольшом островке или фьорде и окруженный рвом. Она зарисовала его восьмигранную башню, которая на далеком расстоянии казалась квадратной. Вокруг – живописные острова и леса – до самого горизонта. Город действительно красив, и центр его, и предместья. Две трети местных мужчин – солдаты, все одеты в серые шинели, собранные в складки на спине. В них они похожи на монахов или женщин».

В разноязыкой толпе Анна выискивала коробейников с выборгскими кренделями. Но тщетно. В лавках вкусных загогулин тоже не было. Один торговец сказал, что их можно, пожалуй, найти в Санкт-Петербурге, а здесь кренделя заказывают у булочников с вечера – и получают рано по утру – вот они-то и есть самые лучшие и самые выборгские.

Потом вышли к морю: «Приблизились к самой воде – попробовали ее – лишь немного солоноватая – в целом, почти пресная. Отсюда открывается красивый вид на город и природу вокруг. Много кроваво-красного и желтого мха, который я уже видела в Стокгольме и Упсале». Листер было радостно – и от местной по-своему уютной природы, и от лестного чувства, что все здесь ей понятно и мир ей по плечу и по ноге. Мир легко сокращался до емких статей в путеводителе, до простых математических формул в подорожных, до уверенной скорописи в ее блокноте, умещавшемся в левом кармане черного походного пальто.

Запоминая и записывая важное, Анна не забывала о житейских пустяках. Что они ели в Выборге? Об этом целый абзац: «15 сентября в 18:00 – обед. Подали очень хорошую вкусную жареную кильку – эта рыба на вкус немного напоминала карпа. Затем принесли великолепную телячью котлету, которая сверху была украшена дольками моркови и лимона. Котлету я ела с прекрасной тертой малиной. После нам подали хорошие, крупные, как крыжовник, оливки, тертый в сахаре лимон, позже – пудинг из саго».

Утолив свой голод, интеллектуальный и простительно человеческий, утром 16 сентября Энн и Анна выехали из Выборга. По совершенно русской безжалостной разбитой дороге дотряслись до Валкесаари[6]6
  Сейчас Белоостров.


[Закрыть]. Здесь находилась таможня.

К экипажу развязно пришлепал усатый унтер и булыжным кулаком загромыхал в дверцу – на выход. Англичанки послушно сошли – прямиком в бурую склизкую хлябь изъезженного двора. Кое-как просеменили до таможенной хаты – слуги захлюпали следом с тяжелой поклажей. Короба, саквояжи, сундуки, сумы, котомки, шляпные коробки – все снесли в тесную прокуренную конуру, выставили в ряд и открыли.

Из соседнего кабинета, грузно вздыхая и скрипя половицами, тяжко выбрел начальник с изрядно помятым лицом и свалявшимися усами. На косом залоснившемся мундире висели знаки отличия – остатки вчерашнего ужина. Едва кивнув дамам, он пробурчал что-то и проскрипел к поклаже. Не утруждаясь наклонами, привычно забегал по вещам острыми маслеными глазками. Пухлый указательный палец с венчиком жирной грязи под ногтем отдавал приказы – что достать, что развернуть, что предъявить. Наконец добрался до книг: «Не посибль, антерди, сие запрещено». Слуга объяснил (хоть Листер и сама поняла) – по правилам русской таможни, у иностранцев изымают все книги и отправляют в цензурный комитет в Петербурге. Там их проверяют на предмет наличия опасных идей и призывов. Если ничего не находят, возвращают в целости: «Все наши книги вытащили из коробок, и я по распоряжению начальника скопировала их список, составленный мною еще в Стокгольме. Подписала его “A. Lister”, вложила в именной конверт из Шибден-холла, запечатала моей именной печатью и на обороте надписала: “Список книг, принадлежащих мисс Листер”. Через шесть недель мне следует прийти в цензурный комитет и потребовать их обратно».

Ленивый офицер промямлил протокольные вопросы – откуда они, куда следуют, где будут жить. Но было видно, что он уже потерял интерес и хотел побыстрее от них отделаться. Вновь неуклюжий кивок – досмотр окончен, можно ехать. «Мы благополучно прошли таможню. И поздравили друг друга с прибытием в Россию».

Глава 2. Санкт-Петербург. 16 сентября – 7 октября 1839 года

Галерная, 60. Hotel de Wilson

Петербургская губерния началась за полосатым шлагбаумом. И продолжалась бесконечными шлагбаумами – осмотров, запретов, препон. Даже шоссе было преградой – будто построили его специально: по бокам топкие борозды, по середине навалены булыжники, о которые ломались колеса, разбивалась поклажа, вдребезги разлетались мечты пассажиров о комфортной быстрой езде. Чтобы оказаться в столице, следовало потерпеть, потрястись, помучиться. Все утопало в хляби, в необоримой, вечной, оплаканной дождями бедности. Кругом бурые поля, черные болота и полусгнившие бараки, возле которых копошился люд в страшных оборванных струпьях. Такова была правда жизни. Но у нее были дозволенные границы. Правда заканчивалась у кирпичных стен Петропавловской крепости – у тюрьмы. Ею словно бы проводили жирную красную черту, отделяя то, что следует вымарать, от того, что цензурой одобрено. Там, за стенами, начинался императорский Санкт-Петербург, город-греза, город-мечта: «Мы увидели паромы, и широкую красивую реку Неву, и Троицкий мост, на который въехали в 16 часов 26 минут. Мост отличается красивыми чугунными литыми перилами. Нам навстречу проехали четыре экипажа, и еще четыре обогнали нас на мосту».

Город раскрывался, словно бумажный расписной театр. Только англичанки съехали с моста, и вот уже новые декорации – Суворовская площадь с неоклассическими кулисами, домом Салтыкова и дворцом принца Ольденбургского слева, служебным корпусом и Мраморным дворцом справа. А в центре, словно на сцене, замер в балетной позе забавный заводной кукольный генералиссимус, очаровательно миниатюрный в сравнении с тяжелой давящей имперской пустыней вокруг.

Санкт-Петербург был похож на пустыню – это подмечали иностранцы, привыкшие к уютному хаосу средневековых улочек, к частоколу узких готических фасадов, к суетливой жужжащей жизни, каждый дюйм которой был полон смысла и звуков. Санкт-Петербург был бессмысленно пустынен и пугающе беззвучен. Казалось, его дворцы, казармы и верткие балерины-полководцы поставлены лишь для того, чтобы утвердить и ославить безграничную все подчиняющую пустошь. На широких неуютных улицах дома выглядели карликами. Монументы полководцам обращались в оловянных солдатиков, потому что истинными победителями здесь были только пустыня и ее правитель, русский император.

Санкт-Петербург был беззвучным. Таким его сделал Николай I. Он и его расхоложенные вельможи, насельники пустоши, устали от цоканья копыт, грохота повозок, от грубой рокочущей пейзанской жизни, бесцеремонно врывавшейся в окна. Она оскорбляла слух. О ней хотелось забыть. Царь повелел переменить каменную брусчатку на деревянные шашки-торцы. Когда Листер сюда приехала, Невский проспект и соседние улицы уже потеряли свой голос.

Пока их экипаж шелестел по Миллионной, Анна успела отметить бурый лепной фасад Зимнего и сумеречную позолоту адмиралтейского шпиля. Потом вновь тряска и клоцанье по брусчатке – в глубь тусклой полуобжитой Галерной улицы. Наконец остановились у дома № 60. Возле входа висела двуязыкая табличка: «Hotel de Wilson. Отель мадам Вильсон».

Жили здесь в основном англичане, и все вокруг было английским – церковь, посольство, частные квартиры и лавки. Хозяйка, мадам Вильсон, была родом из Британии, происходила из баронского рода Бёрнес. С мужем нажила много детей, гостиничной выручки не хватало, дочерей своих она отдавала в компаньонки богачкам. Дочь Елизавета, Бетти, сопровождавшая купчиху Акацатову в ее путешествии, познакомилась в Италии с графом Васильевым и вышла за него замуж. Так Вильсоны породнились с русской аристократией. Бетти считалась в столице первой красавицей. Ее мать тоже когда-то была très belle и все еще сохраняла предзакатные отблески неяркой красоты, что сразу подметила Листер. Они понравились друг другу. И когда выдавалась пустая минутка, заполняли ее уютной болтовней.

Улица Галерная, 61 (современный адрес). Здесь находился отель мадам Вильсон, в котором жили Анна Листер и Энн Уокер. Фотография О. Хорошиловой, 2019 г.

Отель был похож на хозяйку. Старомодный, поживший, с уставшей мебелью, потухшими обоями, по-старушечьи опрятный – ни пятен, ни клубов пыли в углах, ни клопов. Чистота, впрочем, была умеренной – не от сердца, а, скорее, из британской чопорности. Умеренной была и цена – восемь рублей в день, включая питание, но исключая вина.

Портрет Елизаветы Вильсон, в замужестве Васильевой. П. Соколов, 1846 г.

Листер с Энн разместились на втором этаже в скромных номерах, точно по размерам их непритязательной дорожной жизни. Две комнатки разделяла крашеная картонная дверца. Анна, как истинный джентльмен, заняла каморку побольше. На стенах – обои в жухлый цветочек. Низкий пожелтевший потолок в черной сеточке трещин. Из центра хищной паучихой свисала латунная люстра. Меж стеклами двойных законопаченных окон насыпан песок и напахтан войлок. Напротив, в самом темном углу, притаилась кровать. Пузатый рокайльный комод пыжился у стены в тени угрюмого инвалида, шкапа с подпиленной ножкой. В середине стоял чайный столик английской работы, с растрескавшейся столешницей, но, кажется, все еще прочный. Стулья были австрийцами, диван, замыкавший их хоровод, привезли из Милана.

Анна быстро рассовала холостяцкие вещи, приноровила термометр к верткому настенному крючку (+17 ℃, неплохо для северного сентября). Поторопила вечно медлительную Энн – и вместе сошли в столовую, где два черно-белых гарсона, зевая, разносили обед.

Подкрепившись, подруги вышли на прогулку. По разбитой мостовой доковыляли до тусклого переулка и выбрели на набережную. Она, как многое здесь, называлась Английской. По правую сторону – элегантные особняки с лампасами пилястр, с аксельбантами лепных гирлянд, дома дипломатов, генералов и вельмож. Слева, за гранитным бордюром, – страшный беззвучный провал черной застывшей Невы, предсмертная пустота, обрыв жизни. Лишь далеко, на другом берегу, тускло ерзали фонари и под ними суетились темные точки – там, на Васильевском острове, тоже была жизнь.

По набережной вышли на пустынную фиолетово-ночную Сенатскую площадь с черным силуэтом замершего в страшном скачке Петра. Он и Нева были единой сокрушающей стихией. Проснувшийся ветер сыпал прохладную морось. Анна подняла воротник редингота, Энн крепче закуталась в плед. Они свернули направо и через арку вышли в начало Галерной улицы. Здесь, как всюду, царствовала безнадежная вязкая полудрема. «Есть во всех этих красивых домах какая-то скрытая дряхлость, чувствуется какая-то скука в широте этого пространства», – отметила Анна.

На дряхлой одинокой Галерной она вдруг почувствовала, как любит, позорно, тепло, по-женски, уютную мещанскую суетливость лондонской Риджент-стрит. И как по ней тоскует. По этим ее застиранным льняным передникам воскресных фасадов, старушечьим буклям мансард, окнам в крестьянскую клетку. Она была так счастлива в 1819-м, в юном, как она сама, Лондоне. Тогда они вместе с тетушкой Анной колесили по Пикадилли, Риджент-стрит, Гайд-парку, садам. Исходили все церкви и музеи. Делали по шестнадцать миль в день – не шутка. И оставляли еще силы на вечер для театров.

На трагедию «Дуглас» в Ковент-Гардене с трудом достали билеты. Сара Сиддонс в последний раз играла леди Рейндольф. И как играла. «Лучшая актриса, озарившая своим появлением сценическое искусство, я не знала тогда, что так можно исполнять роль. Она была неповторима, бесподобна – ее голос, декламация, мимика, игра…» – и ее гибкое, пластичное, умное тело, выразительные, чувственные карие глаза, насмешливые, колкие, как на портрете Гейнсборо… Она казалась бесподобной, пленительной, желанной. Влюбленная Анна не замечала, что Сиддонс стара. Ей было за шестьдесят. Ее мучила отдышка, голос дрожал, сбивался на фальцет. Бархатное платье толстило, корона выглядела нелепой. Актриса переигрывала. Но Листер неистово аплодировала, глупо улыбалась и плакала, от невыразимого сильного чувства – к Лондону, к искусству, к талантливой Сиддонс, ее телу и притягательным сладким карим глазам. Она видела их потом много раз – эти манящие женские глаза, в Дублине, Ливерпуле, Йорке, Экс ля Шапеле, Реймсе, Намюре. В Париже…

Париж нежно скользил по ней влажными глазами Марии Барлоу. Ей было тридцать восемь. Вдова, дочка на выданье. Заехала во Францию – так, от скуки, развеяться. В отеле за обедом познакомились. Много гуляли, беседовали – о погоде, литературе, древних греках, политике, о фарфоровой Марии Антуанетте и ее особой дружбе с дамами. «Вы не находите ее привязанности странными, мисс Листер?» – и снова скользящие наглые глаза. «Ничуть, миссис Барлоу, королева была верной супругой, это хорошо известно», – Анна не сдавалась.

Мария продолжала сладкую пытку – взглядами, полунамеками. Как-то подбросила ей книжку «Путешествие в Пломбьер», попросила прочесть страницу 126. И что же – там говорилось о двух дамах, бессовестно флиртовавших друг с другом. Потом миссис Барлоу лукаво заметила – ей нравится, что Анна особая, «немного на мужской манер и…». Остальное досказала позже – глазами, улыбкой, как бы случайными прикосновениями. И Анна не выдержала, сдалась: «Я обняла ее, прижала, почувствовала, как она пульсирует. Я была переполнена желанием. Я посадила ее на колени, целовала, крепко прижимала, пока не почувствовала, что не могу больше сдерживаться. Мои колени мелко тряслись от возбуждения, сердце учащенно билось. Я подарила ей глубокий поцелуй, коснулась языком ее нёба, сильно прижала, почувствовала, как напряженно трепещет ее грудь»…

Энн громко чихнула. Потом еще раз. Потом звучно вытерла нос. Быт убивает любовь – жестокая аксиома. Быт много раз убивал ее любовь. И Анна любила коротко, бегло, впопыхах и сразу всех, в ком чувствовала интерес, любопытство, послушное желание. Она любила быстро и боязливо – боялась дырявых чулок, пота, прыщей, храпа, икоты. Ненавидела эту мерзкую пошлость, поджидавшую в тусклых углах скучной семейной жизни. Чувства разбивались о чихи. Быт убивал любовь. Энн мелко топотала сзади, как привязливая старушка. Она глухо раздражала. Анна вновь подавила накипавшую злость. Сейчас нужно думать только о Петербурге. Остальное неважно, пока.

Портрет актрисы Сары Сиддонс. Т. Гейнсборо, 1785 г. Лондонская национальная галерея

Первый день в столице

Утром накрапывал серый тоскливый дождь. Но даже случись ураган, Джентльмен Джек не изменила бы своих планов. Сегодня – Невский проспект, соборы, променад по магазинам.

В условленные 6 часов 30 минут утра в комнату Анны впрыгнул юркий чертик с обезьяньей мордочкой. Его рекомендовала мадам Вильсон, сказала: «Прекрасный проводник, лучшего в Петербурге не сыщете». Чертик комично поклонился и представился – Джон Уайттейкер.

Вид у него был плутовской – масленые глазки бегали, прямо стоять он не мог, а все вертелся змейкой, неуклюже кланялся, грыз ногти и глупо лыбился. Костюм его был под стать: на голове бесформенная нахлобучка, которую он именовал цилиндром, засаленная полудетская курточка неопределенного цвета с заплатой на правом локте, русские шаровары из дрянной синьки, огромные дубовые сапоги не по размеру. Одет кое-как, собран из всего, что попалось, вернее, что умыкнул. Он приехал сюда из Англии, служил сначала грумом, ливрейным пажом и конюхом. Все шло хорошо. Но запил, сильно, по-русски, пристрастился, понимаете ли, к картишкам, наделал долгов, попал в тюрьму на целых шесть месяцев. Но там исправился – «вышел другим человеком, совершенно преображенным» и стал гидом – показывал город путешественникам, американцам и англичанам. Нареканий не имел. «Совершенно преображенный» Уайттейкер брал недорого, и скаредная Листер его сразу же наняла, приказав немедленно достать билеты в Эрмитаж и в полдень ждать их в прихожей отеля. Чертик сделал книксен и растворился. В 11 часов 45 минут он снова возник, вместе с экипажем.

Сначала поехали в английский банк Thomson, Bonar & Co к управляющему, господину Ходжсону. Анна хотела расспросить его о билетах в музеи, разузнать о рекомендательных письмах и курсе валют. Господин Ходжсон оказался истинным британским флегматиком – унылым и малословным: «Сказал, что русский язык слишком труден для изучения, в Зимний дворец слишком сложно попасть – он на ремонте, рудники слишком далеко – до них не добраться». Но все же обещал навести справки о музеях.

Еще Листер очень нужны были подробная карта города и хороший советчик по части новых русских книг. Всезнающий путеводитель подсказал ей адрес – улица Большая Морская, 24. На первом этаже работала книжная лавка, одна из лучших в столице. Отправились туда.

Через пару минут экипаж остановился у симпатичного неоклассического особняка с сине-желтой вывеской над входом: «Книготорговля Л. Диксона». Легкий толчок – и остекленная дверь мягко поддалась, разбудив золотой колокольчик. Вместе с ним проснулась вежливая улыбка на упитанном свежем лице продавца за стойкой. Это был сам Лука Диксон, уважаемый столичный торговец, книголюб и букинист. Здоровый румянец, крепкая уверенная фигура, деловитый с портновским шиком костюм, хрустящий крахмальный воротничок сорочки, ионические завитки на висках, ампирные гирлянды ухоженных бакенбард, истово синий блеск смеющихся глаз – совершено все в мистере Диксоне говорило, что он преуспевает.

Торговец держал магазин в самом центре светского Петербурга. Рядом – министерства, дворцы, через площадь – резиденция императора. Кругом живут аристократы, генералитет, биржевики – читают, собирают библиотеки. Но больше Диксон любил гениев. Они оставляли в его лавке очаровательные в своей незавершенности мысли и немыслимые по своим размерам долги, оплачивать которые не спешили. И все им сходило с рук – ведь гении были на шаг от вечности, куда так мечтал попасть мистер Диксон. И не просчитался – он попал в историю русской культуры благодаря гениальным должникам и первому среди них – Александру Пушкину.

Поэт частенько у него бывал – влетал, разбивая вдребезги вежливый колокольчик. И уже с порога неслись обещанья – оплачу, погашу, да-да-да, непременно, но завтра, завтра. Диксон недоверчиво ухмылялся и выставлял на прилавок одну за другой стопки свежих книг. Мемуарист Яков Грот (один из тех, кто обеспечил Диксону путевку в вечность) однажды зашел в лавку и увидел, как неугомонный Александр Сергеевич громко по-русски требует от смущенного Луки предъявить ему биографии Шекспира – все, какие есть, и немедленно. Иногда Пушкин покупал прелестные мелочи – в 1836 году приобрел книжку-раскраску дочке на именины.

Через два года после смерти поэта к Диксону впервые пришла Листер. Торговец встретил ее с особым почтением – англичанка, без мужа, в России, только приехала и тут же к нему, в книжный магазин. К тому же эксцентричная мисс оказалась с недюжинным мужским умом – это он понял сразу, как только услышал первые строчки ее длинного списка. Гостья желала подробнейшую карту Санкт-Петербурга, точную карту дороги до Москвы, путеводители, планы столичных рудников, отчеты о местной торговле, отчеты о местной промышленности, биржевые известия… Казалось, она готовилась не к путешествию, а к военному походу.