Текст книги "Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер"

А. Я. Вильсон

«Вильсон сказал, что живет в России уже 55 лет. Ему было восемь, когда он сюда приехал (в 1784 году). Его младшая сестра живет в России с двухлетнего возраста. Вильсон умнейший, восхитительный человек. Он все здесь организовал сам. Причислен к 3-му классу по Табели о рангах, то есть имеет чин генерал-лейтенанта и потому может посещать придворные балы без специального приглашения. Он имеет личный доступ к императору – его патронирует мать-императрица Мария, жена покойного Павла I».

Вильсону необыкновенно повезло – Бог наградил его умом и армейской выдержкой (важной в России), а судьба – связями при дворе. Его отец, английский кузнец, трудился в Царском Селе под началом архитектора Камерона. Александр сначала был при нем, потом пошел учиться. В четырнадцать лет получил чин прапорщика и назначение на Сестрорецкий оружейный завод. В тридцать лет стал начальником Императорской Александровской мануфактуры, выписал из Британии лучших мастеров, машины для прядения и ткачества, печатные станки. В 1819 году при мануфактуре открылась Императорская карточная фабрика.

«Видела кард-машину для расчесывания прядильных материалов, – записала Анна в блокноте. – Перед ланчем нам показали машину для резки проволоки и один отрез проволоки, выполненный самой императрицей Марией Федоровной, супругой Павла I. Увидели моталку для хлопка. Нам объяснили и показали процесс производства парусины. Джон Дайер из Манчестера – патентованный мастер, создает здесь станки для кардования прядильных материалов и изготовления проволоки. Другой мастер, Шарп Робертс из Манчестера, поставляет самые последние английские разработки в области машинерии. Ему пришлось провозить механизмы тайком и заплатить за контрабанду штраф. Все понимают, что запреты эти глупы, и сами министры об этом знают, но они обязаны следовать закону. Экспорт машин запрещен – и мастера едут в Бельгию и в Россию и в другие страны, и там продают комплектующие втридорога – веретена и так далее. Мы, англичане, можем делать лучше и дешевле того, что мастера производят на местах, в России. По одной вывезенной модели “прялки Дженни”[8]8
  Механическая прядильная машина, сконструированная в 1765 году Джеймсом Харгривсом, английским ткачом и изобретателем.


[Закрыть] на этой мануфактуре в специальном помещении делают ее точные копии – отдел возглавляет умный молодой человек из Глазго (работает здесь 6 лет). Здесь живет 18 английских семейств, не включая Вильсона, – 18 английских мастеров возглавляют все главные отделы мануфактуры. Мастер получает в год от 200 до 600 фунтов. Англичане каждое воскресенье посещают вечернюю службу, которую проводит здесь преподобный Ло после службы в англиканской церкви в Петербурге. Здесь работает также один итальянец из Пьемонта по фамилии Герси (с ним получается 19 мастеров)».

У Анны приятно кружилась голова. Она впала в научное забытье от цехов, рулонов, тканых полотен, медных катушек проволоки, от грандиозного стального совершенства станков, которыми повелевали опрятные английские мастера. Листер не могла наслушаться их айкающим северным кокни, по которому уже чертовски соскучилась.

Она охлопывала прочные ребра «прялок Дженни», щупала стальные барабаны станков, бесцеремонно лезла в самую их плоть и с прищуром знатока изучала густую маслянистую смазку, растирая меж пальцев. Ей все было важно – модель, система, сплавы, запах, цвета, каждая цифра, каждый факт… Сиплый голос генерала вернул Анну в реальность – скомандовали перерыв.

Их повели в уютный домик, где жила сестра Вильсона, малословная блеклая дама с длинным носом. Ланч накрыли в гостиной: яйца, постная ветчина, немного вареного картофеля, безвкусный сырный пудинг, джем. Пока слуга чинно разливал великолепный колониальный чай, единственное, что в этом пресном доме имело аромат, Анна тихонько перевернула блюдце. Незнакомое клеймо – большая русская Н под короной. Вильсон поймал ее любопытный жест: «Это наш фарфор». Когда генерал произносил слово «наш», а случалось это часто, почти никто не понимал, что он имел в виду. У Вильсона было две родины – Британия и Россия, и обе любимые. «Наше» в его лексиконе могло означать – нечто английское, нечто русское или нечто шотландское. Генерал поспешил исправиться: «Это наш, русский, петербургский фарфор – с соседнего Императорского завода».

Разомлев от ланча, расстегнув тесный сюртук и откинувшись на спинку кресла, Александр Яковлевич мечтательно улыбался и курлыкал по-кошачьи о том, как хорошо, как вольготно ему живется, никто не мешает, император помогает и Россия, в сущности, хорошая страна, нужны только выдержка и связи. Но все же он очень скучает по Англии, по своему родному Эдинбургу. Между прочим, несколько лет назад он был проездом в Галифаксе – что за чудный милый город – жаль, что не мог остаться подольше. Листер оживилась, пригласила к себе в Шибден, обещала устроить поездку на шахты.

Наговорившись всласть, генерал улыбчиво по-кошачьи потянулся, быстро застегнул сюртук, надел маску начальника и резко встал – дела, увы. Ланч закончили по команде. У крыльца англичанок подхватил мастер и повел в детскую часть, гордость мануфактуры, которую оставляли гостям на десерт.

В мастерской Александровской бумагопрядильной мануфактуры

«Сейчас на мануфактуре работают 496 детей – из них около 200 девочек. Одна треть их заработка идет на содержание их воспитательного дома. Одна треть поступает мануфактуре и одна треть – им самим. Нам показали обеденную залу, построенную специально для этих нужд, – 230 футов в длину – 4 стола вдоль зала, сводчатый потолок. В корпусе воспитанниц в каждой спальне по 96 кроватей, и в последней комнате еще 6 кроватей. В корпусе стальные лестницы, туалеты, все очень чистое. Есть зала для приемов, а также личные покои императрицы и, в другом конце здания, – личные покои императора».

Около четырех часов дня Энн и Анна распрощались с Вильсоном и двинулись обратно, на свою уютную англоговорящую Галерную улицу.

* * *

Петербург закончился вечером 4 октября. Программа выполнена. Список отчеркнут. Итог подведен. Ровно двадцать дней в российской столице. Все изъездили, все исходили. Будет чем похвастаться в Шидбене. Энн вела себя сверхотлично, не мешала, не канючила, почти о себе не напоминала – ходила тихонько следом да рисовала в альбом.

Петербург Анны Листер говорил по-английски. Он был музеем, библиотекой, лабораторией, мануфактурой, напоминал ее Лондон, город ученых и букинистов, мелких газетных строчек и биржевых цифр. Но русский Санкт-Петербург ей не открылся. Салоны, маскарады, придворные балы, встречи за чаем в именитых домах (как она это любила!) – всё, чем наперебой хвастались современники, осталось за плотно закрытыми дверями. Чтобы проникнуть туда, нужны были рекомендации, но ими Анна вовремя не запаслась. Как бы понимая свою оплошность, она раздобыла в Петербурге рекомендательные письма для Москвы – они обещали красивую светскую жизнь и развлечения. Другая бумага, podorozhna, подписанная лично генерал-губернатором, гарантировала им комфортный переезд: «По указу Его Величества от Санкт-Петербурга в Москву великобританской подданной капиталистке Анне Листер из почтовых давать по четыре лошади с проводником за указанные прогоны без задержки».

5 и 6 октября собирались, паковали багаж, писали отчеты родичам, читали молитвы и нежно прощались с госпожой Вильсон. Утром 7 октября еще раз все проверили, помолились в опустошенной комнате, расцеловались с хозяйкой и погрузились в экипаж. Ямщик стегнул лошадей. Карета тяжело зарокотала по мостовой. Энн мгновенно заснула. Анна раскрыла новую карту. Теперь она думала о Москве. Петербург за окном потух.

Глава 3. Москва. 12 октября 1839 года – 5 февраля 1840 года

В Первопрестольной и вокруг

Пяти дней в пути словно не было. Государева дорога не замечена, не описана. Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Клин, лень, драка на станциях за свежих лошадей, кислые щи, сырость, клопы – ничего, ни единого слова в блокноте. Листер спешила в Первопрестольную. Торопила медлительную Энн, дергала курьера, настегивала бегливые строчки – и они сделали невероятный цирковой прыжок – из седьмого сразу в двенадцатое сентября. Пять невидимых дней, словно пара секунд, всего парой слов в дневнике: «Выехали из Петербурга в 11:55 утра. Приехали в Москву 12 октября в 15:45».

В 15 часов 45 минут их экипаж остановился на Большой Дмитровке возле дома купчихи Артемовой. На втором этаже работал уютный отель Howard’s, принадлежавший мистеру Говарду, англичанину. Однако и гостиницей, и постояльцами, и самим хозяином распоряжалась его супруга, миссис Говард. Она вышла на крыльцо встретить путешественниц.

Ей было около шестидесяти – приятно упитанная, подрумяненная, чистая, крахмальная и отглаженная – дама самых строгих британских правил и высокой англиканской нравственности. На ней было будничное закрытое деловое платье, кажется шелковое, но без этого, знаете ли, нескромного блеска, без этих модных легкомысленных причуд и финтифлюшек. Шелк был тусклым. Цвет – розово-пресным. Крой – самым простым. По лифу, от шеи до ватных бедер, сползала серебряная цепь и, сделав петлю, пряталась под широким поясом – там, в кармашке, покоились часы. Именно покоились – потому что миссис Говард никогда их не вытаскивала. Живя в России, она привыкла полагаться на собственную интуицию и местный авось. На ее плечах осенней паутиной трепетал желтоватый кружевной платок. Чепец оттенка сумрачного утра покрывал серебристо-пегие волосы, аккуратно разделенные на прямой пробор и уложенные в две ватрушки. Корсаж сидел плотно, словно кираса, но едва справлялся с большой непослушной грудью. Свежая, бледная, сдобная – миссис Говард была похожа на воскресную церковную булку, аппетитную, румяную, но без этих, знаете ли, кулинарных изысков, без соли, сахара и без дрожжей.

Лицо ее, как пресное лондонское утро, почти ничего не выражало – оно было ровным, упругим, с пуговичным розовым носом и стальными глазами надсмотрщицы.

Миссис Говард встретила гостий хмуро. Но как только Анна прошла с ней в холл, к бюро и заговорила об авансе, лицо хозяйки расплылось медовой улыбкой, туман рассеялся и лондонское утро засияло немногими, но яркими своими красками. Глаза вдруг стали небесно-голубыми, чепец заискрился снежной белизной, шелк платья неприлично заблистал – он оказался прелестно персикового оттенка. Миссис Говард любила деньги самым постыдным мещанским образом, в чем ежевоскресно каялась пастору Камиджу. Деньги были смыслом жизни, ее красками, вкусами, ее нескромным блеском. Щедрым гостям она прощала все – шум, пьяный гам, ночные кутежи. И была готова простить этот диковинный полумужской наряд госпожи Листер, и ее подозрительно взрослую «племянницу», и даже, боже правый, их амазонство – две мисс, за сорок, ездят по России, без мужчин… Но знать причины ей ни к чему. Гостьи быстро согласились с ценой (высокой даже по столичным меркам). Они будут платить 12 рублей посуточно. Прекрасно. Остальное – дело не ее.

Колокольня «Иван Великий» и Архангельский собор. Е. Гилбертсон, 1838 г.

Миссис Говард показала им отель, объяснила, где зал для встреч, где подают обеды, затем проводила до их комнат, скромных, пресных и опрятных, и посоветовала взять в проводники своего работника, флорентийца Леопольда, юркого юношу с резвыми ногами и острым умом. Он служил при отеле разносчиком корреспонденции и гидом, его на все лады расхваливали постояльцы, а кое-кто даже увековечил в путевых записках. Согласились – наняли Леопольда на десять дней по шесть рублей в сутки. Дороговато, но цену свою он оправдал: отлично знал город, быстро доставал билеты в парки и музеи, порхал по нужным адресам с записками от Листер, приносил ответы – ни в какое сравнение с петербургским лентяем Уайттейкером.

13 октября – первая прогулка. Анна будто попала в чрево кипящей палитры. Будто угодила в безумный водоворот кисти Тёрнера. Или в знойный вихрь алжирского Делакруа. В глазах рябило. Всюду толчея – не протиснуться. Ухабы, разбитая брусчатка – не устоять. Крикливые и пестрые даже хмурой осенью улицы. По ним тек пестрый, крикливый разноязыкий люд – русские, татары, французы, персы, поляки, грузины. Они орали, пели, гоготали, криво разевали пахнувшие луком и гнилью рты – и шатались, хаотично и пьяно, по древним булыжникам Первопрестольной.

Голова кружилась с непривычки от неистовых сладко-кислых телесных запахов, сумасшедших звуков, размалеванных лиц, раешных масок, лошадиного ржания, окриков свирепых возниц, от всей этой палящей яростной людской магмы. Именно такой Анна представляла полудикую хмельную Россию. Но едва ли представляла, что она отзовется пронзительной металлической нотой в ее сердце. Тогда, в октябре тридцать девятого, в потоке с ума сводящих звуков и лиц, она вновь по-настоящему влюбилась – в незнакомую пугающую страну, которая по иронии остроумной судьбы тоже была женского рода.

В Москве, истинно русском свирепом и кроволюбивом городе, ей понравилось все: люди в цветастом ситцевом рванье, их гортанное воронье гарканье, обильная еда, тяжелая архитектура, тучные белокаменные палаты, похожие на своих белокожих древнерусских хозяев, странный печальный исполин Царь-колокол, безумный, пасхально пестрый собор Василия Блаженного с тесными жужжащими церквями-сотами, бойкий хитрый Китай-город и Кремль, пышный пирог с итальянскими виньетками и грубой русской начинкой. Оттуда, утверждал путеводитель, «открывается вид на Москву» – как скучно, как пресно. Как несказанно, непередаваемо, неописуемо красиво было там, наверху, над зубчатыми стенами, среди облитых золотом куполов и колокольного звона, лившегося от одной башни к другой вместе со стаями растревоженных птиц. Ниже кипела, гудела, торговала Москва. Прохожие взбивали пенку дней. «Увиденное превзошло все мои ожидания. Пестрое соседство европейского и восточного стилей, сотни церквей, величественные купола. Я не могла представить, что увижу такую красоту!»

Весь октябрь они колесили по Москве. Были в Оружейной палате, дикой, ослепительной, хаотичной. Ткани, шитье, серебро, золотые чаши, оружие – европейское, кавказское, турецкое, – парчовая одежда, обувь, конская упряжь. Здесь можно было провести десяток лет. Со знанием дела осмотрели седло Екатерины II и подивились на ее портрет: художник Эриксон изобразил императрицу в треуголке, мужском мундире, ботфортах, верхом на жеребце, в момент свершения переворота. «Портрет потряс меня до глубины души». Екатерина выглядела истинной амазонкой. Таких было много в России – в мундирах и киверах они сражались с Наполеоном, как госпожа Дурова-Александров, фанатично занимались науками, как княгини Дашкова и Голицына. Воистину, Россия была страной амазонок. И она нравилась Анне все больше.

С карандашами и линейкой англичанки исползали крышу исполинского Манежа: «Это самое широкое в мире здание без внутренних опор. Его держат только стены. Но как же врет путеводитель! Там указано, что каждая стропильная ферма длиной в 3 фута. Нет! Размер каждой = 23×11 футов, и в каждом брусе по четыре таких фермы. Эта крыша – шедевр одного французского архитектора [Августина Бетанкура], и построена она была в 1818 году».

Они исходили все ботанические кущи, были на аптекарском огороде, посмотрели теплицы, весело провели время в Нескучном саду: «Очень красивое и живописное место, погуляли по садам Орлова и Голицына, видели императорский дворец, потом зашли в оранжереи».

Оттуда отправились на строительную площадку, где всего месяц назад заложили фундамент храма Христа Спасителя. Работы двигались медленно, Листер и Уокер увидели только бездонный котлован, похожий на разверзнутую пасть дьявола: «Говорят, что будут его возводить 10–12 лет. И строительство обойдется в 20 миллионов рублей. Все, что есть на стройке – лошади, повозки и т. п., – принадлежит императору. Платят каждому работнику отдельно – по 2–3 рубля в день. Цена за питание на каждого – 8 фунтов черного хлеба в день по 6 копеек за фунт и квас – по 3–4 копейки в день. Русские вообще много едят. И могут за раз выпить 25 чашек чая».

По пути в Останкино остановились у Сухаревой башни – изумительной пугающей византийской красавицы в каменном сарафане и островерхом кокошнике. Великаншу было видно отовсюду. В 1829 году в ее среднем ярусе устроили цистерны, питавшие своими водами весь город. «И вода эта превосходная. Она выливается в резервуар из фонтана-чаши, украшенной позолоченной фигуркой двуглавого орла. Сам резервуар 12×18 ярдов, 3 фута 8 дюймов в глубину. Эти Сухаревские ворота когда-то вмещали в себя тюрьму, а нынче здесь лавка шерстяных тканей для солдат».

Сухарева башня. Литография Ж. Б. Арну по рисунку И. Е. Вивьена. 1846 г.

Усадьба Шереметевых в Останкино показалась скучной – всего лишь милый парк, полуанглийский, полуфранцузский, ничего особенного. Дворец-театр выглядел бесцветной копией венецианских палаццо. Хозяин, Дмитрий Шереметев, сын графа-театрала Николая Петровича, бывал здесь редко: «Сейчас ему 26 или 27 лет, служит в Петербурге, в гвардии, в прошлом году женился на Шереметевой – из бедной ветви рода, и теперь она целиком посвящает себя заботе о мужниных финансах».

Во дворец Энн и Анна прошли по заранее полученному билету. Погуляли по залам, увидели коллекции картин, эстампов и скульптуры. Княжеские смотрители покойно дремали по углам, надеясь на благовоспитанность гостий. «Красивый просторный вестибюль. Но ничего оригинального и ценного – сплошь гипс, искусственный мрамор и краска. Довольно милая статуя Екатерины II, Леопольд сказал, что ее автор – сам Канова. Но я очень в этом сомневаюсь – непохоже, чтобы Канова отделал лишь драпировки, оставив все остальное без внимания. К тому же скульптура не подписана».

Удивить мисс Листер было непросто. Канова не впечатлил. Дворец в палладианском вкусе оставил равнодушной. Впрочем, ей понравились три изящные кариатиды, державшие чашу, – «руками они как бы прикрывают свои груди – но откуда же был взят это жест – быть может, он подсмотрен у современных русских дам, которые так же держат руки, скрестив их у груди?». Анна думала о нагой женской красоте и в полумертвых прохладных музейных залах.

И она даже бровью не повела, когда их экипаж приблизился к Петровскому путевому дворцу, диковинному творению зодчего Казакова. Пышный, задорный, подвижный, весь в лепке, весь словно резной боярский сундук – но о нем ни слова в ее дневнике. Зато почти страница об интерьерах и мебели – «хорошо обставлен», «очень чист», с «зеркальными дверями, похожими на стеклянные», «османскими диванами, стоящими спинкой друг к другу», с танцевальной залой «под большим куполом» и залом для приемов, «в котором всего 13 градусов тепла». Британцы вообще сдержанно, через губу, говорили о Матвее Казакове и его строениях – ревновали, считая своих Уильяма Кента и Хораса Уолпола открывателями неоготики, а русских – подмастерьями, не стоящими их высокого внимания.

Петровский путевой дворец. Рисунок Дж. Феррарио

Полдня подруги провели в Архангельском. «Не оправдывает семнадцати проделанных верст» – был вердикт. Все ценные экспонаты коллекции князь Юсупов, хозяин усадьбы, увез в Петербург. Энн и Анна ходили по пустым звонким залам. На верхнем этаже все еще оставалась богатейшая библиотека, гордость князя, которую им дали осмотреть: «Ничего особо интересного, на наш взгляд, – хотя много дельных сочинений, большинство на французском языке, а также несколько ценных ботанических английских книг». Разочарованные, отправились к обелиску в честь Александра I и храму-памятнику в честь Екатерины II: «Симпатично. Но все кажется заброшенным, нуждается в побелке и покраске». Анне приглянулся лишь павильон «Мекка». Здесь, в роще, называемой Магометанской, Юсупов повелел соорудить модель главного мусульманского храма: «Строена из дерева, не покрашена. Квадратное в плане двухэтажное здание, с арочной верандой вокруг цокольного этажа и балконом вокруг первого. Шатровая крыша и купол. Веранду фланкируют минареты, на одну треть выше здания, и каждый покрыт остроконечным куполом. Очень интересное строение, прежде всего потому, что представляет собой точную копию Каабы в Мекке. Стоит в красивом месте, на песчаной возвышенности, над рекой. Но все-таки тоже нуждается в ремонте».

Подруги побывали в Донском монастыре, странном сочетании милитарии с кулинарией. Он и правда напоминал пирог – один из многих в богатом меню кондитерских шедевров Московии. Но место тем не менее было серьезным, почти военным. Обитель много раз защищала город от набегов разноязыких полчищ. В XIX веке шефство над ней взяли донские казаки.

Донской монастырь. 1882 г.

«Как только мы вошли, раздался звон колоколов, призывающий на молитву. На службе стояли 12 священников – трое служили, остальные пели. Пели очень хорошо. Мы слушали около 30 минут. А когда я поклонилась священнику, он дал мне кусочек ладана в знак благословения. Церковь великолепная – в золоте и серебре, как остальные. Церковный двор усеян погребальными памятниками. Люди платят от 3 до 5 тысяч рублей за право быть здесь похороненными».

Энн и Анна пробрались даже в мечеть, милый миниатюрный домик в глубине Большой Татарской улицы. Его построили в 1823 году на участке, подаренном татарским богачом мусульманской диаспоре. В 11:30 утра в крохотном дворике уже собирались верующие: «Человек 35. Все в темных кафтанах без поясов. Были двое или трое бедняков. Лишь четверо в тюрбанах (из белого муслина) – мулла, его помощник и двое старцев, в руках одного из которых я заметила четки».

Мечеть на Татарской улице. 1883 г.

За несколько минут до полудня очень важный и очень сосредоточенный мулла в золотистом кафтане поднялся на стену мечети, приложил сухие костлявые пальцы к войлочной бороде и жалобным надтреснутым фальцетом, резко, словно резцом выводя в воздухе вязь замысловатой арабской мелодии, призвал правоверных к пятничной молитве. Вошли с верующими внутрь. «Небольшая комната, примерно 8×16 ярдов. Голая кирпичная стена, нет даже лепки, вообще ничего. Два красивых серебряных канделябра. Пять обрамленных окон с каждой из трех сторон вытянутого прямоугольного зала и по одному окну на стороне, где расположен михраб. Вход с западной стороны. Внутри две печи. На полу ковры. Но помощник муллы попросил, чтобы мы не говорили и не ступали на ковры, и любезно предложил нам сесть на какой-то деревянный ящик. Когда служба началась, мулла вошел в михраб. Он вставал, громко молился и потом садился на несколько минут, словно отдыхал. Потом вновь поднимался и читал молитвы… И верующие, сидевшие в четыре шеренги, наклонялись и падали ниц одновременно, как по военной команде. Потрясающее зрелище».

Когда выдавалась утренняя свободная минутка, Энн и Анна шли в англиканскую церковь в глубине Большого Чернышевского переулка. Неоклассический особнячок явно уступал петербургскому храму. Здесь все было скромно, по-домашнему – без этих, знаете ли, архитектурных причуд. Потому сюда так любила ходить миссис Говард, дама самых строгих правил.

Служил и управлял делами общины пастор Камидж, сын известного органиста, Мэттью Камиджа – старшего. Тот с юности хорошо пел, выучился музыке, стал капельмейстером Йоркского собора и между прочим научил тамошних музыкантов нотной грамоте. Мэттью-старший очень хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Но он стал священником. Унаследовав от отца великолепный музыкальный слух, Мэттью-младший проповедовал, будто пел, управляя чистым, сочным голосом, словно многотембровым органом. Начинал почти шепотом – чтобы паства напряглась, вслушалась. Затем переключался на средние регистры, повествуя о житии святых и умело вплетая в рассказ происшествия из современной жизни, довольно пошлой. Переходя на темы страстей Христа и учеников его, он брал самые высокие ноты, раскрывал все регистры, смешивал все краски мира. Бывало, даже перебарщивал. Но фальшивил редко – в кармане жилета Камидж носил миниатюрный камертон, проверяя им точность нот, искренность мыслей и чистоту звуков исполняемой им божественной истины.

Паства ловила каждое его выверенное звучное слово. Даже дипломат Джеймс Бьюкенен, будущий президент США, приходил на воскресную службу специально, чтобы послушать музыкально одаренного пастора, и в письмах отзывался о нем самым приятным образом. Анна подружилась с преподобным и посвятила ему несколько страниц дневника. Пастор исповедовал ее, снабжал литературой, политической и безвредно научной, и много-много с ней беседовал – на темы духовные и невинно светские. Иногда жаловался: «Церковь здесь поддерживается средствами паствы и Русской компании. Но паства не увеличивается, и, более того, мистер Камидж боится, что количество прихожан будет сокращаться. Многие едут теперь в Петербург – но и там теперь торговать англичанам все сложнее, так как русские стали сами контролировать рынок. В Москве нет богача, который мог бы поддержать англиканскую церковь. Здесь нет даже английского доктора – был шотландец Кир, но он уехал на родину. И сейчас пастор занимается лишь тем, что выискивает средства на поддержание церкви».

В конце ноября англичанки забрели в армянский квартал, пробежались по лавкам, накупили всякой восточной всячины и заглянули в Крестовоздвиженскую церковь, построенную на деньги купцов Лазаревых по проекту именитого зодчего Юрия Фельтена. «Симпатичная и маленькая, похожа на греческие, но внутри нет закрытой от паствы алтарной части. Настоятель – красивый мужчина с большими темными глазами и седоватой бородой, хотя ему не дашь больше сорока лет. Он выходец из местечка Джисси или как-то так, недалеко от горы Арарат. Среди членов конгрегации – 40 известных армян. Служба проходит каждое воскресенье с 11 до 14 часов. Служат два священника. Алтарь красиво украшен небольшими серебряными предметами – крестами и т. д., немного в католическом стиле. Двери расписаны образами святых – в рост. На полу ковры. Все очень чисто. Фасады церкви тоже расписаны».

В январе, когда все церкви Первопрестольной были уже исхожены, Энн и Анна решили съездить в Троице-Сергиеву лавру. Письмом на имя настоятеля их обеспечила графиня Вера Панина. Собирались на три дня так, словно ехали на месяц. Взяли спальные матрасы и подушки, пузатый дорожный кофр с домашними вещами, платьями, халатами, чепцами, теплым нижним бельем и бельем постельным, корзину, набитую доверху провизией, столовые приборы, сундучок с чайными принадлежностями, спиртовку для разогревания еды, коробку с чернильницей и перьями, связку книг, альбом для рисования, два несессера, портманто с переменой одежды и «нашими капорами – черными атласными с розовой подкладкой, подбитыми ватой, – для путешествий и вечерними капорами для визитов, которые нам купила Панина. Мне сперва даже показалось тесно в кабинке нашей кибитки».

Погода стояла необычно теплая – всего четыре градуса ниже нуля. Но Анна и Энн боялись капризных русских морозов, которые имели дурное свойство «нагрянуть» и «ударить», в общем, застать врасплох. И потому они надели «chelats – казачьего типа накидки с рукавами из дубленой овчины».

Выехали в 12:30 дня. Около трех миновали село Пушкино. Анна нетерпеливо открывала окно и всматривалась – так хотелось увидеть хоть что-то, пролесок, горелые избы, стаю волков. Но ничего, только снег да снег и скупая туманно-бледная линия горизонта, сливавшаяся с холодным тускло-серым подтаявшим небом.

Мысли виляли, прыгали, повторяя нервный бег тряской кибитки. Сначала Анна красиво думала о высоком – о России, ее достоинствах и бедах. Сочинила максиму в духе Гоголя: «Этой стране нужны хорошие дороги и умные судьи». Потом перескочила на путешествия, вспомнила почему-то свою безропотную французскую горничную Южени – бедняжка никогда не плавала на пароходе, боялась воды, страшно мучилась морской болезнью, когда они пересекали Ламанш, держа курс на Англию; вспомнила, как они потом сидели в муторной душной почтовой карете, считая минуты до Йорка… Русские тоже любили путешествия, но, несмотря на здешние необъятные просторы, странствовали ничтожно мало. И Анна решила, что «мужчины в России путешествуют лишь потому, что так надо, а дамы лишь тогда, когда им надо».

Пейзаж оживал, показались хвойные перелески, холмы с робкими проталинами, черные купола церквей. Они заехали в кособокую деревушку – подковать кобылу. Но ни одного кузнеца не нашли – то ли здесь они не водились, то ли все были пьяны как сапожники. Отдохнули, подкрепились и тронулись в путь. Продремали до самой лавры. В половине десятого вечера остановились у пузатого осанистого гостевого дома под поновленными стенами великолепного монастыря, который европейские путеводители уважительно именовали «величайшим оплотом православия».

К ним навстречу вышаркал управляющий гостиницей, тощий монах со злым лицом древнего отшельника, будто с фрески: глаза-щелки, скулы-треугольники, ломаный штрих брезгливого носа и вместо бороды – призрачное белесое опушье с черным углом вечно недовольного рта. Он был в огромных, не по размеру валенках, замасленной фуфайке, ветхой рясе, из-под которой виднелись грубые ощипы власяницы. На маленькой голове, облепленной пегими колечками свалявшихся волос, едва держалась кособокая захватанная скуфейка.

Часть росписи фасада Трапезной палаты. Рисунок Анны Листер Calderdale, West Yorkshire Archive Service, SH:7/ML/E/23/181

Его ключи косой тяжкой гроздью свисали с ремня и на все лады колокольно звенели.

Монах скоренько пробежался острыми глазками по иностранкам, смекнул их происхождение (не самое высокое) и сразу же, в уме, определил номера. Он приговорил их к душному карцеру в бельэтаже «с печкой в смежной комнатке и крохотной прихожей». Потом прозвенел к бюро, открыл допотопную гостевую книгу и с презрительной медлительностью принялся записывать фамилии новых постоялиц. Анна еле выдержала эту пытку. Как только монах кончил писанье, она рявкнула по-русски: «Samovar, bistro!» Но и его пришлось ждать битый час.

Наконец напились чаю, плотно поужинали московскими запасами, надели домашние платья, покрылись овечьими тулупами и заснули. Блаженство было кратким: «Я проснулась ночью от укусов, меня всю закусали клопы, их не испугал даже свечной свет. Я заснула лишь под рассвет».

В 8:30 утра, не позавтракав, помчались в лавру. Через тусклую Надвратную церковь Рождества Иоанна Предтечи вышли на площадь и очень удивились храму Преподобного Сергия с Трапезной палатой. Он был каким-то совсем не русским, не монашеским, диковинным, задорным, в шутовских заплатах-треугольниках. Не церковь – а венецианский паяц в пестром костюме и шапке с золотым бубенцом. У его безымянного автора, определенно, был веселый нрав, южное чувство цвета и Средиземное море в крови.