Текст книги "Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер"

Потом Анна села играть в преферанс – он только входил здесь в моду. Ей кратко объяснили правила и перевели французское название на английский – favorite. Листер, игравшая в карты с юности, с йоркширскими пехотинцами, галифакскими джентльменами, парижскими бо и каталонскими крестьянами, быстро уловила суть: «К счастью, Энн была так увлечена разговором с англичанкой, спутницей княгини Черкасской, что не заметила, как я начала играть».

За стол сели вчетвером – Листер, Мишель Голицына, какая-то дама и какой-то князь. Туз выпал Голицыной, и она сдавала. Княгиня азартно вистовала, разыгрывала мизер, хватала взятки, и князь, ее сосед, не отставал. Анне карта не шла, к тому же ее отвлекала Мишель – расспросами, анекдотами и живыми глазами, которые от близости свечей вспыхивали изумрудами. Анна никак не могла сосредоточиться на прикупах и распасах. Расчеты покатились к черту. Она пасовала. И позорно проиграла Голицыной 8 рублей 55 копеек серебром – через пять лет после того, как в Петербурге офицер Герман проиграл свою жизнь дьявольской усатой однофамилице княгини. Наутро Анна заехала к Мишель отдать карточный долг.

С Черкасской она виделась еще несколько раз. И каждый раз, позабыв о приличиях и осторожности, бессовестно любовалась ею, пила глазами красоту и темную печаль ее глаз: «Как же она очаровательна. Стройна, элегантна и чрезвычайно интересна внешне!» Она опять влюбилась. Она влюбилась в портретную черную даму, грациозную печальную Мадре Долорозу. И когда, отходя ко сну, шептала молитвы – в московской гостиничной спальне, в станционной унылой комнатке, в печальной кизлярской лачуге, в гаремных альковах бакинского сераля, в палатке, в седле, в кибитке, в какой-то дрянной сакле с прохудившейся крышей, – она обращалась к своей Долорозе, к Надежде. Она видела в ее темных бездонных глазах зовущее холодное небо и чувствовала на губах ее горячие прощальные слезы.

В кругу Паниных

«Симпатичная, общительная, милая, пожалуй, будет нам полезна», – размышляла Анна, пока ее очаровательная гостья, Александра Панина, щебетала на великосветском французском языке. Не ее, конечно, тип – сдобная, пухлая, с упругим двойным подбородком, заметно старше своих сорока лет. Но у нее выразительные бархатистые серо-зеленые глаза с озорными искорками, матовая кожа с легким румянцем, детские алые губы и теплые маленькие руки, которыми она нежно обхватила Анну при встрече. Она обворожительно улыбалась, обнажая мелкие жемчужные зубы. Она умела рассказывать анекдоты и любила сплетни. Но главным ее достоинством был супруг – граф Александр Панин, великий чиновник и меценат, библиофил, агроном, любитель всяческих наук. С ним Листер мечтала познакомиться, и, узнав об этом, Александра пригласила их на обед 5 ноября.

А. Н. Панин. Миниатюра неизвестного художника. 1815–1818 гг.

Панины жили в особняке на Никитской улице, граф с женой на втором этаже, а на первом – его мать, Софья Владимировна, вдова графа Никиты Петровича, который режиссировал драматичное убийство Павла I. Александр Никитич был необыкновенно породистым господином, но слегка неухоженным, пугающе высоким и комично неуклюжим. Не знал, как разложить длинные руки и куда пристроить огромные ступни, чтобы не отдавить ножки дамам. Когда-то рост ему помогал – в войну с Наполеоном его, двадцатидвухлетнего каланчу, записали в кирасиры. Он наловчился махать тяжелым палашом, отлично держался в седле. В сражении под Лейпцигом заслужил отличие – орден Святого Владимира 4 степени с бантом. С кирасирскими латами распрощался лишь в 1825 году – в чине полковника вышел в отставку. Но никогда не считал войну своим призванием.

С юности Панин любил науки и всегда чему-нибудь учился – выписывал газеты, медицинские и сельскохозяйственные журналы, собирал библиотеку, зорко следил за тем, что происходило в вольной науколюбивой Европе. В 1830-м стал чиновником особых поручений при Московском учебном округе. По долгу новой службы он фанатично надзирал за учебными заведениями, в особенности за университетом – следил, что делали студенты во внеурочное время, что говорили профессора, не болтали ли чего-нибудь опасного, недозволенного. Панин душил свободу, но поощрял искусства. Говорил всегда сдержанно и по делу – ничего лишнего, ничего, что посторонним знать не следует. Но то, что не мог сказать, выражал ехидным блеском глаз. Странный был человек, Александр Никитич, сложный, противоречивый. И этим очень привлекательный.

После обеда, провожая англичанок к экипажу, он любезно согласился стать их проводником в научную Москву. Первым пунктом образовательного тура граф назначил Музей естественной истории, который лично патронировал. В 1750-е годы уральские промышленники братья Демидовы подарили Московскому университету коллекцию минералов, купленную их просвещенным батюшкой Акинфием в Германии. Собрание расширялось, обогащалось подношениями, прирастало коллекциями – в начале 1800-х к нему присоединили кабинет натуральной истории княгини Яблоновской. Тогда же университет получил от Павла Демидова библиотеку, еще один кабинет натуральной истории и средства на его содержание. Кафедру естествознания назвали в его честь – Демидовской. Когда Листер приехала в Москву, музей уже находился в новом здании, в бывшей усадьбе Пашкова.

«В музей выехали в экипаже графа Панина (салон на четверых), приехали в 11:45. Господин Карл Рулье, зоолог [первый хранитель музея], показал нам наиболее любопытные образцы – один огромный диоптаз, минерал, а также золотые и серебряные самородки и платину в порошке, мы видели изумруды, белый топаз – вероятно, около 14 фунтов, и, скорее всего, найден он был в Сибири. Граф Панин обратил наше внимание на чучело бело-серой утки с Камчатки с клювом, как у попугая. Мы видели два или три ящика с насекомыми (в том числе жуков из Бразилии), однако я не настаивала на большем, так как почти ничего не смыслю в энтомологии. Библиотека серьезно расширена усилиями графа Панина, он сообщил, что до него руководство библиотеки обманывало императора Александра I, покупая ненужные и дешевые книги. Теперь все иначе – библиотека богата важными сочинениями по науке. Пробыли в музее до 13:00».

То ли от вида распотрошенных тварей, то ли от блеска самородков у дам их просвещенной группы вдруг сильно разболелась голова. Графиня с дочерями и двумя гувернантками поспешила вернуться домой, оставив англичанок на попечении Александра Никитича. Не теряя времени Энн, Анна и граф помчались в клинику по соседству.

«Лекционный зал небольшой – на 15 человек. Профессор только что закончил лекцию, и студенты расходились. Инструментов мало. Самый лучший здесь – это лондонский набор медицинских инструментов Савиньи, которому уже 30 или 35 лет. Видели пилу для удаления мелких костей. Лучшие производители пил – в Мюнхене, наши, лондонские, на втором месте. Один профессор хирургии заметил, что английские хирурги лучше французов. И, как заметил граф Панин, Франция – это электрическая машина Европы, она лишь развивает и распространяет те идеи, которые приходят в голову немцам и англичанам. В прошлом году в клинике проходили лечение 500 пациентов. Поскольку анатомический кабинет был закрыт, мы пошли в клиническую лабораторию. Она чистая и опрятная. Возглавляет ее немец из Митавы. Ради нас он провел ряд манипуляций с калием, положил его в воду, отчего тот загорелся и взорвался. Потом он присел к выдувной трубке, чтобы показать нам, как выдувать стеклянные пузыри. Но бедняга так нервничал и дул так сильно, что пузырь лопнул. При лаборатории есть небольшой амфитеатр, такой как в Париже. Здесь все было сделано на средства графа Строганова. Новая лаборатория обошлась в 100 тысяч рублей. Граф Строганов прикладывает все силы и задействует все связи, чтобы сделать это место известным. Он истинный меценат России».

Около двух вернулись в панинский особняк. Пили ароматный чай. Графиня угощала русским шоколадом, граф – разговорами о том, как стал чиновником, как ласково присматривал за учеными, какие книги писал и покупал. Потом обсудили дальнейший маршрут путешествия по России. В Астрахань доехать, пожалуй, можно даже зимой. В Сибирь сложнее, но не так опасно, как об этом толкуют. В Москве живет господин Эванс – с ним следует переговорить, он много знает. Прощаясь, уже на крыльце, Александр Никитич вручил Анне ценный подарок – увесистый кирпич «Почтовые дороги России», который она тщетно искала в Петербурге.

Девятого декабря англичанки вместе с Паниным побывали в школе рисования графа Строганова: «Основана старшим сыном графа [Сергеем Григорьевичем], которому нынче 75 лет и который участвовал в коронации нашей королевы и был в составе бригады генерала Розенберга в сражении при Ваграме. Школа основана лет 15 назад. Сейчас в ней 246 учеников. Учеба длится 4 года, и еще один год требуется, чтобы получить звание мастера 1-го класса. Здесь в основном обучают техническому рисунку – для фабрик, архитектурных чертежных и так далее. Ученики рисуют без линейки и ластика. Но четкость линии у двух воспитанников, которые пробыли здесь всего лишь 4 или 5 недель, потрясающая – они начинают с геометрических фигур, потом рисуют тело человека и потом некоторые модели колес, к примеру упомянутый графом Паниным новый тип водного мельничного колеса, которое крепится не вертикально, а горизонтально, и потому требует меньшего расхода воды».

Из училища переехали в типографию Московского университета, за которой приглядывал Панин. Печатали там не только учебники для студентов, эссе и книги профессоров, но и художественную литературу, газеты и журналы. «Здесь печатают московскую газету [“Московские ведомости”] – за один час 1300 экземпляров на 20 прессах. 12 тысяч экземпляров печатается два раза в неделю. Видела, как печатали четвертое издание Персидско-арабско-турецкого словаря. Потом зашли в кабинет к главному редактору газеты – маленький человечек, в два раза меньше графа, ростом почти с Энн, то есть 5 английских футов, но очень умный и, между прочим, изобрел способ печати рисунков с цинковых и медных дощечек так, что с каждого рисунка можно сделать тысячу копий. Любопытный на вид и очень интересный человек. Я пообещала, что расскажу о его изобретениях в Лондоне и Париже».

Здание Московского Николаевского сиротского института

Через два дня снова встретились с Паниным и поехали в Николаевский сиротский институт, в народе прозванный холерным. У графа были свои счеты с этой болезнью. В 1830 году в самый разгар эпидемии он стал попечителем Тверской части Москвы и боролся с холерой, как Дон Кихот с ветряными мельницами – зло, упрямо и комично. Объезжая больницы, увидел, что в одной из них пациенты отказываются мыться в ванных – боятся подхватить холеру. Делать нечего – Александр Никитич приказал наполнить ванну, позвал больных, разделся до исподнего и залез в воду по самое горло. Еле уместился в корыте. Каланча-граф, белый, голый, злой, с коленками у самого лица, рассерженно шлепал руками по воде: «Ну, смотрите – нет, ничего же нет в ней дурного!»

Эпидемия тогда унесла много жизней. Осиротевших детей определяли в воспитательные дома. В Николаевском институте жили дети умерших офицеров, чиновников и учителей. При нем же устроили «станцию для грудных малюток». В большом, похожем на вельможный дворец, здании, выходившем на Москворецкую набережную, было все: просторные дортуары, столовые и залы для построений, светлые и хорошо отапливаемые классы, чертежные и ремесленные мастерские, церковь, площадки для прогулок. Панин любил это место. И хотел непременно утереть нос англичанам, которые бахвалились тем, что в Британии – лучшие сиротские приюты.

«Мы приехали в 11:25. Большое красивое здание. Нас сопровождал главный надзиратель дома [Иван Антонович Штрик]. Институт поделен на две части – для мальчиков и для девочек. Друг друга никогда не видят. В каждой по 150 воспитанников. Спальни уютные и просторные, залы с колоннами. Я заметила, что, хотя в Англии есть удобные, хорошо обустроенные воспитательные заведения, они размещаются в домах, а не во дворцах, как здесь. Кухня, куда нас также провели, показалась нам пекарней – мы видели там только сдобу и печи. Повсюду необыкновенная, ослепительная чистота. Девочки одеты в плотные шерстяные зеленые платья, льняные белые пелерины и выглядят очень чисто и опрятно. Волосы зачесаны и убраны. Мальчики в бледно-зеленых куртках с васильковыми воротниками и обшлагами. Перед обедом они поют молитву «На благословение пищи» и «Боже, царя храни» – мальчики звучат лучше девочек, хотя последние поют под аккомпанемент инструмента. Мальчики из дома поступают сразу в университет и позже становятся либо чиновниками, либо военными. Девочки оканчивают заведение со званием гувернантки. Последние 13 лет император Николай занимался тем, что назначал русских повсюду – на все посты. И здесь – все то же. Иностранные гувернантки обходятся в две-три тысячи рублей в год, тогда как русская, могущая составить достойную конкуренцию, будет стоить дешевле – 500 рублей в год. То, что уже сделал император, достойно восхищения. Потомки назовут его Николаем Великим».

Хитрец Панин своего добился. Доказал англичанкам, что Россия – не страна казарм и тюрем. Что воспитательные дома здесь не хуже первых благородных британских пансионов. Его гостьи не могли скрыть удивления. Но граф, вероятно, и сам не ожидал, что жесткая и сдержанная пуританка мадам Листер проникнется вдруг теплым непатриотичным чувством к русскому царю, Николаю Павловичу, рассыплется в комплиментах и назовет его Le Grand, Великим.

С Паниным Анна говорила и о делах духовных. Граф, просвещенный рационалист, ум ставил выше чувств. О вере рассуждал нехотя, все больше отшучивался. Но его мать и супруга веровали громко, напоказ, от всей русской души. В своем особняке устроили часовню, при которой состояли несколько священников и камерный хор сладкоголосых юношей. Энн и Анна побывали там на службе 18 декабря: «Она длилась около часа. Мы стояли. Затем священник, облаченный в синие одежды, вышитые серебром, раздавал просфоры, но старой Паниной, матери нашего графа, преподнес маленькую симпатичную неразрезанную булочку. Граф взял кусочек просфоры, а Александра отказалась, потому что до службы она успела выпить чаю – здесь не разрешено пить или есть что-то перед службой. После окончания богослужения нас провели в алтарную часть – и мне показалось, что священник вкушал просфоры на завтрак. Потом мы поднялись на хоры, и там был устроен завтрак a la fourchette – хлеб, масло, икра, сыр, сосиски и слабосоленый лосось, порезанный на маленькие кусочки».

Александра Панина тоже иногда заводила с Анной разговоры о религии. Поинтересовалась между прочим, позволено ли детям в Англии читать неадаптированную Библию. Листер сперва даже переспросила, ей показалось, что она неверно поняла вопрос. Библию, целиком, детям? Конечно, в Англии ее читают от корки до корки. А как иначе?! Но графиня возразила: Библия не для детского ума и чувств, в ней много опасных мест и ядовитых тем, о которых даже взрослым стыдно говорить. Графиня вспомнила недавнюю историю: за обедом они рассуждали о Христе и Рождестве, и гувернер в шутку пожаловался, что родился в ночь с 24 на 25 декабря и, значит, у него два дня рождения. Все засмеялись, но вмешалась дочь Паниных Софья, одиннадцати лет, – мол, она знает похожий случай. Ее попросили объяснить, и девочка сказала, что читала у святого Луки в Писании: Христос стал выходить из чрева матери 24 декабря, а родился рано утром 25 числа. Все гости были в шоке, не знали, что сказать. И графиня запретила детям их семейства читать Писание.

Листер рассмеялась и возразила. «Я восхитилась острым умом их дочери и выразила удивление такой реакции родителей и бабушки-графини. Ничего дурного ребенок не сказал, ибо не ведает нечистого. Нечистое – в головах лишь тех, кто говорит о нем и повсюду его ищет. И я заметила дорогой графине, что головы англичан остаются чистыми и мысли – невинными даже после прочтения Библии целиком. Библия, на мой взгляд, была самым важным и ценным историческим свидетельством Рождения Христа. И будь я даже язычником, моими любимыми книгами были бы Библия и сочинения Геродота. Возможно, графиня продолжила бы этот разговор, но поняла, что я сама уже отравлена ядовитыми библейскими водами. Разговор был закончен».

Разногласия – у кого же их нет. Британец никогда не поймет русского. А раз так, то и спорить незачем, мудро рассудили Панины. Анна осталась их дорогой гостьей. Они водили ее в московские храмы, возили в роскошных графских санях на Москву-реку – показывали, как освящают воды в канун Крещения. Советовали непременно посетить Троице-Сергиеву лавру – сестра графа, Вера Панина, составила для путешественниц письмо на имя настоятеля. Это была несчастная женщина – во младенчестве ее уронили с балкона, она перестала расти, сделалась горбатой. Когда Анна с ней познакомилась, Вера уже страшно мучилась болями, редко покидала родительский дом, спала на полу на жестких матрасах. Испытания сделали ее мягкой, глубоко верующей. «Сутулая, но очень умная», – так о ней отозвалась Листер.

Панины развлекали англичанок и по вечерам. 28 ноября повезли в Большой театр: «Красивый, большой, заполнен почти целиком. Оркестровая яма разделена, как в Париже. Меньшая из двух расположена под передними ложами. В зале пять ярусов, исключая ложи бельэтажа. Частных лож, как в Лондоне или Париже, здесь нет. Все ложи одинаковые, как в народных театрах. И обзор отовсюду одинаков».

В тот вечер давали прелестный свежий балет Адольфа Адана «Дева Дуная», в двух актах и четырех картинах. Она – милая сиротка, Флер де Шан, легкая, воздушная, чистая, как ангел. Он – юноша Рудольф, оруженосец, служащий барону. Барон коварен, зол и влюбчив. Увидев девушку, он воспылал к ней страстью и решил жениться, но Флер де Шан любила лишь Рудольфа. В отчаянии она бросается в Дунай, за ней – ее Рудольф. На дне реки их встречает и венчает нимфа и, сговорившись с силами воды, возвращает пару в надводный мир… Это был один из любимых балетов царя Николая I. В партии Флер де Шан блистала Тальони. Но в те дни прима выступала в столице, и в Москве ее весьма удачно замещала легкая молодая Катенька Санковская: «Танцевала превосходно, ей чуть за двадцать, симпатичная, маленькая, грациозная».

4 декабря во Французском театре вместе с Паниными Энн и Анна посмотрели фарс: «Права женщин» (о борьбе дам за равноправие), о простодушном крестьянине и незваном полуночном госте, и трагедию Превеля о Марии, рабыне, которую хозяин силой отобрал у мужа: «Трогательная, хорошо сыгранная вещь, я выразила моим спутникам удивление тем, что пьесу о рабстве показывают здесь, в стране рабов».

У Паниных англичанки уютно и сытно ужинали – пили чай, играли в вист и бостон, от души смеялись. Александр Никитич сыпал остроты и угощал анекдотами из жизни сиятельных вельмож. Рассказывал, к примеру, как британский посол Кланрикард, знакомец Анны, заснул, сидя верхом, когда мимо проезжала в карете русская императрица, – она ждала поклона, но лорд кланялся лишь своим снам – сидел на кобыле и клевал длинным носом. Потом вспомнил курьезный случай из Заграничного похода 1814 года. Тогда он служил еще в Псковском кирасирском полку. Дело было в Париже. Пришел в театр, сел в партер и вдруг – свист сзади, кто-то хлопает по эполету. Обернулся – французы, красные, злые, руками машут и шипят: «Assis, assis» («Садитесь, садитесь»). А Панин-то – Панин сидит как сидел. Но раз так – он встал. И тут весь зал затих. Он раньше был высок, метра под два, сейчас уже не то – стоптался. Он поднялся – и все замолкли, смотрят, обомлевшие, на него. А он обвел глазами ложи и произнес: «Me voilà debout!» («А вот я встал!») И, усевшись, бросил залу: «Me voilà assis!» («А вот я сижу!») И весь зал рукоплескал этому великану, этому русскому кавалеристу, а барышни кричали: «Bravo, bravo!»

* * *

Александра Панина, любительница забав, как-то предложила Листер развлечься – поехать в настоящую русскую баню. Зима, холодно, сыро – самое время попариться. Анна видела бани в Финляндии и в Англии много читала о том, как чудно в России очищаются от скверны земной, как бьют себя березовыми вениками, льют кипяток на угли, млеют в пару и потом бросаются с головой, страшно вопя, в студеную жуть русской проруби. Нужно было испробовать и это. «Почему бы нет», – ответила она. И поехали в баню.

Их экипаж остановился у симпатичного ладного двухэтажного особняка. Оконца заманчиво перемигивались тенями в отблесках свечей – казалось, там веселятся, там в самом разгаре бал и танцуют мазурку. Но нет – это был не дворянский особняк. Это была русская баня, одна из лучших в Москве.

Вошли, бросили шубы в лапы приветливого швейцара, поднялись в бельэтаж. Через тусклую прихожую с призрачной мебелью и бледными квадратами гравюр перешли в раздевалку, золотистый зал в игриво-парижском стиле – с изумрудными обоями в мещанскую полоску, замершими в рокайльном экстазе канделябрами эпохи Людовиков и прелестными картинками в легком эротическом жанре. По периметру – мягкая мебель с османскими пуфами, как в лучших правобережных борделях. Разделись. Платья, корсеты, накорсетницы, юбки, панталоны, подвязки, чулки оставили на диванах вместе с прислугой. Расплели волосы и в одном исподнем вошли в парилку – в русское национальное чистилище, где испокон веков изощренными пытками, огнем, водой и розгами изгоняли скверну из тел и душ.

Пока служители разогревали печь и готовили шайки, Анна успела рассмотреть парилку. Справа в углу – кирпичная печь, обложенная белыми изразцами. Внутри шкворчат, шипят, раскаляются добела булыжники. Напротив входа – низкие деревянные скамьи-диваны для слабаков. Справа от дверей – высокие лавки в несколько рядов от пола до потолка, для знатоков. Обычно дамы-знатоки выжидали на нижней скамье пару минут – разогревались. И нетерпеливо перебирались на второй ярус – лежали там или сидели да покрикивали на банщиц – наддай, наддай, любезная. И банщицы наддавали – отворяли чугунную пасть печи и плескали воду из шаек. Печь дрожала, гудела, шипела, комнату наполнял густой, тяжелый, удушливый пар – тела, словно змеи на адской сковородке, вертелись, шкворчали, кряхтели от удовольствия и переползали на третий, верхний ярус. Наддай, наддай, милейшая. И снова ненасытная пасть печи, шипенье, гул, пар и сладострастные вопли красных разморенных женщин…

Анна подумала, что такая пытка ей ни к чему. В змею она превращаться не хотела. И улеглась на нижнюю лавку. Но не смогла отказаться от пикантного удовольствия – русской помывки. Для этого требовались пар, высокая температура, шайки с водой, березовый веник и главное – банщица. Она заранее выучила это сложное, застревавшее в зубах русское слово – jen-tzi-na. И, набрав воздух в легкие, прокричала: «Jentzina!»

Русская баня. Гравюра Е. М. Корнеева. 1811/1813 г.

Боковая дверца услужливо открылась. И вошла «женщина» – распаренная, дородная, налитая, упругая. Сквозь полотняную рубаху, прилипшую к горячему влажному телу, проступали приятно возбуждающие рельефные формы крестьянской Венеры – огромные груди, монументальные бедра, булыжные колени широко расставленных ног. Венера улыбалась. Зубы были хорошие, ровные, белые. На красном скуластом лице сияли две желтые точки раскосых глаз. Соломенные волосы были кое-как убраны в хвост, но от работы и пара пряди выбились и темными влажными виляющими струйками спускались по разморенному лицу, широким сильным плечам, груди. Банщица указала на скамью, что-то рявкнула по-русски, не переставая глупо улыбаться ни бельмеса не понимающей иностранке. Анна послушно легла и прищурилась от ожидания и страха. И тут баба обрушила на нее шайку горячей воды и затем обрушилась сама – всей своей былинной монументальной русской тяжестью. Грубыми красными руками вмяла тонкую безвольную мисс Листер в мокрую склизкую плоть деревянной скамьи. «Она меня вымыла буквально с ног до головы – она даже терла мочалкой мой лобок и внутреннюю часть бедер. Но, к счастью, моей служанки не было, и я не сопротивлялась».

Потом снова шайка воды, погорячее. И кульминация – березовый веник: «Господи, как же меня пропарили, слов нет».

Анна вместе с Паниной отходила от пытки в третьем зале – дежурно-уютном, бордельно-игривом. Посидели в мягких креслах, выпили горячего чая. Листер не могла произнести ни слова – ее разморило, голова гудела, перед глазами раскачивались бедра, волнующие груди, волнистые пряди волос взмыленной красной улыбчивой «женщины», и неприятно свистели березовые прутья. Панина что-то рассказывала, должно быть смешное. Но Анна ничего не слышала. И едва помнила, как ее расчесала и одела служанка Гротца и как они доехали до дома. Она заснула сразу, мертвецким мужицким сном.

С графскими друзьями

Добрым приятелем Панина был умница-ученый Григорий Фишер. Подругой Александры Паниной была Настасья Окулова, великая щеголиха и тряпичница. Люди настолько разные, что сложно было их представить за одним обеденным столом. Но сиживали, обедали, играли в карты и чувствовали себя уютно и легко благодаря остротам графа и добросердечию его супруги.

Григорий Иванович Фишер фон Вальдгейм, прирожденный ботаник, очень любил цветы – даже слышал их голоса. И сам был немного похож на растение – длинный, тонкий, бледный, тихий, с оливковыми глазами, мшистыми бакенбардами, легкой облачностью одуванчиковых волос над покатой прогалиной лба. Григорий Иванович был тактичен и стеснителен. В большом свете страшно тушевался. Рассказывать истории не умел и даже за кафедрой в Медико-хирургической академии, перед зеленым роем безобидно жужжащих студентов, нервничал, заикался, путал латинские слова. Много лучше у Григория Ивановича получалось состоять, составлять и собирать. Он состоял в десятках обществ, редакций, университетов и академий. Составлял гербарии, учебные пособия, таблицы ископаемых, списки редких видов растений. И собирал пышные коллекции всего, что растет, ползает и стрекочет, чем богаты бездонные недра древней планеты: минералов, драгоценных камней, самородков, корней ископаемых деревьев, клыков ихтиозавров, бивней мамонтов и скудных окаменелостей вечно голодных неандертальцев. Был тут и ярмарочный курьез – пыль лунных кратеров, подозрительно похожая на муку.

Портрет Г. Фишера. П. Ф. Э. Жиро, 1820-е

«Необычайно умный и приятный человек» профессор Фишер часто навещал Листер и Уокер, обычно утром или около полудня – пил с ними чай, угощался тощим печеньем, расплачиваясь вкусными историями и своими брошюрами. «Он подарил мне несколько интересных минералов, принес и надписал четыре книжицы. И рассказал много любопытного о компании Наполеона. К примеру, как в 1812 году русские соорудили и подняли воздушный шар, якобы чтобы следить за перемещением французов, а на самом деле для того, чтобы сбросить с него зажигательные ракеты, – кажется, русские подожгли собственный город!»

Ученый не был светским львом, не слишком тонко разбирался в нюансах этикета. Но, узнав, что Анна, подобно ему, горит благородным пламенем науки и к тому же, как он, была ученицей Жоржа Кювье, прославленного натуралиста и анатома, решился пригласить британок в гости. Листер была польщена – она предвкушала симпатичный обед и вкуснейшие ученые разговоры. Приехали в три. Григорий Иванович представил семейство – бледную жену и выводок бесцветных дочек, сделавших поочередно вежливый немецкий книксен. И сразу же утащил Анну к себе, в кабинет, в ученую нору, оставив мисс Уокер под присмотром своей ласковой супруги.

Кабинет уважаемого Григория Ивановича был выдержан в лучших профессорских традициях. Серьезный, дубовый, крепкий, как ум хозяина, обсыпанный благородной седой пылью. Повсюду валялись раскрытые книги, даже на ковре, словно тяжелые прожорливые бабочки на пестром турецком лугу. По стенам – забавные картинки из жизни дикой природы: осклабившиеся дикие коты, проказливые стрекозы, какие-то мадагаскарские кровопийцы в панцирях, а меж ними, опасной энтомологической шуткой, – портрет усастого Николая I в кирасе. В двух самых темных углах кабинета мерцали осторожные паутины. И было сложно понять, профессорская это неаккуратность или они повешены здесь намеренно, в сугубо научных целях.

Улыбаясь, потирая от удовольствия руки, Фишер подошел к дородному шкафу, подумал секунду и вытащил из середины, из самого брюха, ящик с остекленными рамами. В них дрожали бабочки. Потом оттуда же полезли засушенные богомолы, цикады, палочники, скарабееи и тараканы неприлично огромных даже для России размеров.

О бабочках Фишер рассказывал вдохновенно, распахнув глаза, широко раскрывая рот, взмахивая костлявыми желтыми пальцами, будто остовами крыльев. Говоря о жуках, надувал щеки – казалось, толковал о русских бюрократах. О своих любимцах, нежно-зеленых богомолах и грациозных палочниках, профессор говорил с округлой медовой нежностью: он задерживал дыхание, прищуривался, нос его сказочным образом удлинялся, губы вытягивались трубочкой – в этот момент он походил на диковинное насекомое, сосущее незримый нектар.

Требовательный резкий звонок из столовой пробудил профессора – он испуганно оглянулся. Вспомнил, что их ждут гости, семья, обед. Они выбрались с Анной из ученой норы и переползли в столовую. Фишер бегло, бурча под нос, представил гостей – казалось, люди его почти не интересовали. За столом сидели господин Хайман, польский доктор, его двоюродный брат, профессор химии в университете, и еще какие-то ученые мужи, имена которых Анна не разобрала.

Доктор Хайман был самым ярким в бедной коллекции фишеровских гостей. Он знал всё и даже цены на модные товары и русские меха. «Этот маленький, умный, черноглазый господин сказал, что меха и индийские кашмирские шали дешевле в Париже, однако все же русские сибирские меха выгоднее покупать в России. Самые лучшие соболя – с Камчатки. Они дороги, но никакие другие с ними не сравнятся. Американские соболя гораздо хуже качеством. Но мех русского голубого песца в два раза дороже самого лучшего соболя. Накидка из соболиного меха среднего качества стоит здесь примерно 3 тысячи рублей, такая же, но лучшего качества – около 10 тысяч. Выгоднее всего покупать меха в Санкт-Петербурге. Хайман посоветовал зайти в императорский кабинет Аничкова дворца – там часто проводят аукционы мехов, полученных в казну в качестве налогов. Там они лучшие – и потому на эти торги съезжаются самые важные купцы. Сам доктор приобрел в октябре отличный мех, но сказал, что аукционы устраивают обычно в сентябре. Это нужно уточнить. Хайман также заметил, что русские торговцы местным дамам всегда завышают цены, потому что дамы, в отличие от господ, любят торговаться».